Дальше Хрущёв в своих мемуарах доходит до не менее парадоксального факта о прямом запрете Сталиным использовать в лечении Ватутина пенициллин: «Врачи считали, что следует применить пенициллин, но они могли, как мне рассказывали, тогда сделать это только с согласия Сталина, а Сталин воспротивился. Я с ним лично не разговаривал по вопросу пенициллина, но врачи сказали мне, что Сталин отверг пенициллин. Мотив выдвигался такой: пенициллин был не советским (у нас его не имелось), а американским, и Сталин считал, что пенициллин может оказаться зараженным: из США могут послать зараженный пенициллин, чтобы ослаблять наши силы, так что лечить этим лекарством такого крупного военного деятеля, как Ватутин, недопустимый риск»[561]. А как вся армия дружно ела американскую тушёнку, которую даже уважительно именовали «вторым фронтом», использовала авиационный бензин, порох и другие поставки по ленд-лизу? Данный аргумент Хрущёва из его мемуаров не выдерживает никакой критики. Также совершенно непонятно, кто из медиков, минуя «хозяина Украины», мог получать от Сталина распоряжения.
Очевидно, Хрущёв, чья вина в смертельном лечении командующего фронтом бесспорна, хотел для истории перевести «стрелки» на Сталина, как оно, собственно говоря, и было. Виноватый Сталин — это приём обороны Хрущёва перед вполне возможным будущим расследованием, которое придёт к выводу, что Николай Фёдорович был загублен лечением. Сваливая вину на Сталина, Хрущёв, хотя и косвенно, но признает свою заинтересованность в том финале, который имел место. Но думать о пенициллине и приводить глупые доводы, конечно, не масштаб Сталина. С него было достаточно сформулировать задачу Хрущёву, а остальное — это уже творчество «прокуратора» Украины, с чем, как мы видим, он блестяще справился. История с пенициллином не выдерживает критики ещё и потому, что у себя дома, не в госпитале, где полно глаз и ушей, Никита Сергеевич мог, не докладывая в Кремль, использовать для «друга», которого он «спасал», любое лекарство. А укол может сделать практически каждый, в том числе жена Ватутина и другие родственники. Да и медработника, лично преданного местному «царьку», найти не составило бы труда. Думаю, что в данном случае, как, впрочем, и во многих других, медикам приходится хранить не такие ещё врачебные или, точнее, антиврачебные тайны. И Сталин, и Хрущёв это хорошо знали и в совершенстве владели этим методом. Но оружие, как известно, может стрелять в любую сторону. Неслучайно, когда Сталин сам перед кончиной остро нуждался в медицинской помощи, он не доверял никому из прислужников в белых халатах.
Версия о том, что Сталин недальновидно «опустился» до указаний по «пенициллину», запущенная в мемуарах Хрущёва, выглядит фантастичной. Но эту «утку» подхватили некоторые историки, начав её тиражировать. Между тем пенициллин в 1944 г. был доступен и в Киеве и в Москве.
Всей своей предыдущей работой Хрущёв был подготовлен, чтобы выполнять изо дня в день медленное, причём неимоверно болезненное и мучительное, убийство боевого товарища. Не зря же он был «чемпионом» «Большого террора» в доверенных ему Сталиным самых огромных регионах страны. Хрущёв внушал всем — и Ватутину, и даже близким, что раненый относится к болям не по-мужски, а как ребёнок. Призывая генерала терпеть страшные боли, он не пытался предпринять никаких мер, пока не сделал ситуацию безнадёжной и не перевёл «друга» в госпиталь, поставив для виду на ноги всех известных врачей.
В эти тяжёлые дни Хрущёв сообщал Сталину о состоянии здоровья Ватутина: «Заместитель тов. Бурденко — генерал-лейтенант Шамов, главный терапевт Красной армии генерал-майор Вовси и другие врачи, которые лечат тов. Ватутина, все единодушно решили, что тов. Ватутину нужно произвести срочную вторую операцию и перевязать вены, идущие от очага поражения, считая это мероприятие как первый этап борьбы с осложнением. Операцию тов. Ватутину врачи сейчас производят. Если эта операция не даст должных результатов, то, как они считают, может возникнуть необходимость более радикальной операции вплоть до ампутации»[562]. А 31 марта Хрущёв докладывал Сталину о результатах операции: «Была вскрыта рана, на глубине которой был обнаружен гнойник, не имеющий выхода наружу, вследствие чего у больного были приступы — ознобы и высокая температура.
Гнойник удалён и сделано отверстие от места гнойника наружу.
Необходимость в ампутации отпала. По заключению профессора Шамова, который лечит тов. Ватутина и сделал сегодня ему операцию, в состоянии здоровья тов. Ватутина должно наступить улучшение»[563].
Но никакого улучшения не наступило, хотя лечить Ватутина стали по-настоящему. Кто-то из весьма опытных врачей явно подал сигнал Хрущёву, что можно начинать «бить во все колокола», так как «дело уже сделано», наступило общее заражение организма.
«Бюллетень о состоянии здоровья тов. Ватутина.
1. 34е сутки после ранения.
2. Общее состояние больного Ватутина весьма тяжёлое. В течение дня состояние больного оставалось весьма тяжёлым. Температура колебалась от 38,2 до 40,2 градуса. Пульс от 120 до 140 в минуту…»[564]. Ситуация становилась критической. Сталин из Москвы по просьбе Хрущёва опять прислал Н.Н. Бурденко, который сразу заявил, что спасти генерала может только неотложная высокая ампутация правой ноги, несмотря на всю опасность этой операции. О необходимости ампутации доложили Сталину, на это были согласны и сам Ватутин, и его супруга Татьяна Романовна. Операция была сделана Николаю Фёдоровичу 5 апреля в 15.00. К ночи он начал выходить из послеоперационного шока. Отсечённая ткань была отправлена в лабораторию, где анализ биоматериалов показал патологические изменения тканей, кости и костного мозга. Поэтому операция не помогла, улучшения состояния здоровья раненого не наступало. На теле появились новые гнойники.
В Киев из Москвы для спасения генерала прилетела вторая партия врачей — академик Н.Д. Стражеско, хирурги кремлёвской больницы, профессора А.А. Бакулев и Н.Н. Теревинский, из Харькова приехал известный в СССР специалист по иммунизации профессор В.А. Коган-Ясный. Но, кроме смотра медицинских сил и полезного общения между приехавшими специалистами, ничего не вышло. Повернуть вспять время и спасти основательно заражённый, отнюдь не малярией, организм, было уже нельзя. А ведь месяц назад, сразу по приезду в Киев, риск потерять ногу, а тем более жизнь, у раненого командующего фронта был невелик, что констатировал прилетевший в первый раз из Москвы Бурденко. Поэтому Никите Сергеевичу не составило труда уговорить Ватутина лечиться у него дома. Об этом свидетельствуют и близкие, и воспоминания Ивана Владимировича Ковалева, бывшего в то время начальником Управления военных сообщений. Вот что он сказал в беседе историку Георгию Александровичу Куманеву: «Я навестил Ватутина в Киеве в конце марта или начале апреля. Он с супругой жил на квартире Хрущёва. Хорошая обслуга — врачи, сестры. Даже киномеханик тут, крутит в столовой фильм о войне»[565].
Хрущёв прикидывался «хорошим товарищем и верным другом», а чтобы отвести от себя подозрения, прикрывался авторитетом академика Бурденко. Именно после отъезда Бурденко в Москву Хрущёв уговорил Ватутина поехать на свою квартиру. Аргумент был неотразим — Бурденко же сказал, что «ничего страшного».
По мнению многих специалистов, спровоцировать гангрену могли гипс и мазь Вишневского, которую использовали в полном соответствии с медицинскими показаниями «человеколюбивого» сталинского времени, может быть, и для того, чтоб избавляться от тяжелораненых и инвалидов. Тем легче было после войны по указанию Сталина очищать от них города и посёлки послевоенного СССР, отправляя в «дома отдыха» на Валаам и в другие места без права на свидания, переписку, а часто и на жизнь. В советских госпиталях мазь Вишневского, согласно инструкции, накладывали на раны на всех периодах раневого процесса, в том числе и в первом, и во втором острых периодах. Поэтому часто ранения советских солдат заканчивались гангреной.
В то же самое время у американцев случаев гангрены практически не было. Секрет простой — американцы никогда не лечили раны согревающими дёгтевыми мазями. Они вообще никогда не пользовались никакими мазями — только хирургическая обработка, очистка, промывание раны антисептиком, широкое иссечение мёртвых тканей, антибиотики. Если бы всё, что произошло с Ватутиным, включая его домашнее лечение «профессором» Хрущёвым, делалось без санкции Сталина, то головы обязательно бы полетели, и первая была бы самого Никиты Сергеевича. Шутка ли — угробить без пяти минут маршала и, пожалуй, самого талантливого, в том числе и по мнению немцев, командующего фронтом! Во всяком случае, он был единственным из командующих, оказавшийся одновременно непревзойденным штабистом. Оставили Ватутина в Киеве по непосредственному разрешению Сталина, полученному в ответ на известную телеграмму Хрущёва.
Киев был, несомненно, удобней Москвы. Заговор в Москве оставил бы больше следов и свидетелей, что было совершенно некстати в ходе войны, когда у других генералов в подчинении были целые армии и фронты. Они, конечно, помнили судьбу военачальников в 1937–1938 гг. Если бы они почувствовали, что снова добрались до одного из них, это могло стать спичкой возле «вязанки хвороста». Тогда не смог бы Сталин в тосте, посвящённом Победе, благодарить русский народ за долготерпение к власти. Армейские генералы, в период, близкий к их триумфу, не боялись на войне «ни бога, ни чёрта», поэтому не должны были заподозрить неладное. Поэтому устранение командующего было разыграно как по нотам и в глубокой тайне. При этом, с точки зрения конспирации, грамотно было проведено и начало — ранение, и финал — лечение. Закончив «курс домашней терапии», который, несомненно, направлял кто-то из опытных «докторов», когда шансы на спасение стали минимальными, Хрущёв быстро избавляется от Ватутина и «с чувством выполненного долга» передаёт уже находящегося в тяжёлом состоянии Николая Фёдоровича в Центральный госпиталь. Но и там можно было «потянуть резину» с ампутацией. Решили ждать прилёта из Москвы Бурденко, что