Слово без просвета
Слово — где оно?
Слово — окно
в молчание матери-смерти
над моим над твоим бессмертием.
Слово — ловлю тебя
за пустотой вечереющих крыш
за пустырями ничьих надгробий
за синей изморозью подобий
суток, за ночной синевой ночей выше
тополя на белой постели дня —
ловлю, ловлю тебя в
неизвестности кем-то прожитой
жизни, ловлю тебя обхватив и обняв
кистью волшебной руки моей, всей нежитью
памяти волшебной моей и недолгой
Среди более поздних вещей Мнацакановой наиболее значительна книга «Das Buch Sabeth», создававшаяся на протяжении нескольких лет: текст в ней располагается по всему пространству листа, образуя не столько узоры, сколько инструкции для воображаемого многоголосного исполнения; музыкальность структуры книги — в постоянных повторах, сближении созвучных слов:
НАСтанет МАРт как будет МРАк насТАМнет
Нестанет НЕ станет настанет НАС
НЕстанет НЕ НЕ НЕ станет
НАС как будет март нас станет
не станет нас как будто март устанет
НЕ СТАНЕТ НАС но БУДЕТ МАРТ настанет
и снова встанут СВЕТЛО вечера
но МРАк нагрянет будто МАРт нас тянет
В начале 1970-х в круг общения Мнацакановой входили будущие основатели московского концептуализма — Лев Рубинштейн и Андрей Монастырский; последний вспоминал: «Мнацаканова была проводником, который нам показал другой тип текстообразования в поэзии. Не такой вот: „бу-бу-бу, бу-бу-бу“, как поэзия обычная или сюрреалистические образы, а более структурные, контекстуальные сферы».
Другой полюс визуальной и комбинаторной поэзии — работа Дмитрия Авалиани (1938–2003). В конце 1960-х он был близок к поэтической группе, в которую входили Леонид Иоффе, Михаил Айзенберг и Евгений Сабуров, но по сути всегда оставался одиночкой. Авалиани был одним из главных мастеров русской комбинаторики, автором многочисленных палиндромов («Муза! Ранясь шилом опыта, / ты помолишься на разум»), анаграмм («Слепо топчут — / После почтут») и, конечно, амбиграмм, которые он называл листовертнями: при переворачивании листа, например, сочетание «МУЗА И / ЭТИКА» давало «КЛИШЕ / И РЕБУС», а «ИДЁТЕ / В МАГАЗИН» — «НИЧЕГО / НЕТ ТАМ». Опыт Авалиани по-прежнему остаётся основополагающим для современных поэтов, работающих с комбинаторными жанрами, — например, Германа Лукомникова или Валерия Силиванова.
Дмитрий Авалиани. 2002 год{292}
Камнем преткновения в спорах о русской поэтической форме всегда оставался свободный стих. В русской поэзии он ведёт историю с XVIII века, но до середины XX века оставался маргинальной формой, несмотря на опыты таких великих поэтов, как Блок, Хлебников, Кузмин и Мандельштам. Официальная советская критика недолюбливала верлибр, считая его то ли проявлением «формалистической» вседозволенности, то ли просто неумением «писать как следует», — и такое отношение к верлибру бытует в обывательском сознании до сих пор. Настоящий взлёт русского свободного стиха начинается как раз в 1960–70-х и связан с именами таких поэтов, как Владимир Бурич, Геннадий Алексеев, Вячеслав Куприянов и Арво Метс. Они были не только практиками, но и теоретиками свободного стиха, отстаивая равноправие этой формы с традиционной силлаботоникой — и не без успеха: их стихи, пусть и немногие, попадали и в официальную печать. На самом деле поэтов, обращавшихся к верлибру, было куда больше: в составленную Кареном Джангировым «Антологию русского верлибра», изданную в 1991 году, вошли стихи 360 авторов — среди них и такие традиционно «силлабо-тонические» авторы, как Арсений Тарковский, Давид Самойлов или Юрий Левитанский; опубликованы здесь и тексты лианозовцев, и даже популярной в 1980-е целительницы Джуны.
Довольно частая тема русского верлибра — сама правомочность его существования. Много говорилось о какой-то обособленности свободного стиха от «обычной» поэзии; характерно, что в сборниках Вячеслава Куприянова (р. 1939) «стихи» отделяются от «верлибров». Но, разумеется, за пределами поэтологии, подчас достаточно наивной, верлибр оставался мощным выразительным средством, применимым и к небольшим, и к очень масштабным задачам; кроме прочего, он связывался с нонконформистским неприятием рифмованных «кирпичей», которыми полнилась официальная печать. И хотя политический потенциал русского верлибра, сопоставимый с работой американских битников, проявился только в постсоветское время (если не считать такой конъюнктурной, по сути, вещи, как большая поэма Евгения Евтушенко «Мама и нейтронная бомба»), русские верлибристы позднесоветского времени создали выдающиеся тексты, встающие вровень с работой таких мастеров верлибра, как Тадеуш Ружевич или Пабло Неруда, переводы из которых тоже были важны для укоренения верлибра в русской традиции.
Владимир Бурич (1932–1994), один из переводчиков Ружевича, писал, что «приход к свободному стиху объясняется стремлением к максимальному авторству во всех элементах создаваемого произведения», имея в виду, что автор верлибров (термина «верлибр» в применении к русским текстам Бурич, кстати, не одобрял) не зависит от условностей, налагаемых ритмом и рифмой, полностью контролирует свой текст. При этом верлибры Бурича — тексты по большей части сдержанные, часто — наполненные сардонической мрачностью («Чего я жду от завтрашнего дня? // Газет»), часто — работающие каким-то одним образом и разрабатывающие его метафорический потенциал: так, картина с «квадратным скелетом и холщовым телом» может быть уподоблена спящей лыжнице на привале, «безумной альпинистке» или «татуированной колдунье, повешенной для устрашения сограждан». Верлибр Бурича — плотный, сконцентрированный, афористичный, парадоксальный:
Всё развивается по спирали
согласилась улитка
прячась
ещё
глубже
Одна из главных тем трагических верлибров Бурича — осознание, тяжёлое принятие человеческой смертности: «Жизнь — / постепенное снятие / масок // до последней // из гипса» (вообще такой вид верлибра, как бы предлагающий альтернативное словарное определение, в русской поэзии довольно часто встречается). При этом максимально «обнажённые», экспрессионистские тексты у него связаны с пережитой в детстве войной:
Мир
рухнул
когда оказалось
что стены моей разбомблённой школы
были в середине красными
Мир
рухнул
когда я увидел
что переулок
который я считал до этого вечным
перерезали
противотанковыми рвами
Мир
рухнул
когда в замёрзшем аквариуме я увидел
удивлённые глаза
рыбок
Он рухнул
и превратился в бездну
которую невозможно заполнить
ни телами любимых женщин
ни стихами
Арво Метс (1937–1997), эстонец по рождению, писавший по-русски, — ещё один адепт свободного стиха. Как и Бурич, Метс был мастером верлибрической миниатюры — и также откликался на войну и зло («Воздух / всё густеет / и превращается в свинец»). Но эмоциональная доминанта его стихов всё же другая — благодарность, доверие к мирозданию:
Ливень солнца!
Одуванчики —
лужицы на траве.
Пчела
сосёт солнце,
как поросёнок,
ногами в золотой пыльце.
Геннадий Алексеев (1932–1987), автор множества стихотворений, активно публиковался в советское время (во внутренней рецензии на его первый сборник Иосиф Бродский, вообще-то не любивший свободный стих, назвал поэзию Алексеева «чудом обыденной речи») — и его произведения были своего рода витриной советского русского верлибра. Замеченная Бродским «обыденность» могла противостоять рутине, предлагая романтическую, эскапистскую программу:
— Не так, — говорю, —
вовсе не так.
— А как? — спрашивают.
— Да никак, — говорю, —
вот разве что ночью
в открытом море
под звёздным небом
и слушать шипенье воды,
скользящей вдоль борта.
Вот разве что в море
под небом полночным,
наполненным звёздами,
и плыть, не тревожась нисколько.
Вот разве что так.
Но за пределами опубликованного при жизни корпуса Алексеева осталось очень много текстов — напечатаны они были лишь в 2000–10-е. Далеко не все из них были какими-то заведомо «непроходными» для советской печати — но их отличает запоминающаяся странность. Скажем, написанное в 1967-м «девочка / вывела погулять шотландскую овчарку…» нагнетает сюрреалистическую, почти битническую образность: «президент нашей лестницы / сломался / крупнейший буддийский атеист / выбил все стёкла у пишущей овчарки / моя китайская машинка / кого-то свергла / пассажиры озверевших штатов / вывели погулять соединённых подростков / убийца президента / объявил себя девочкой / я убийца убийцы не объявил». Ещё один пример — стихотворение «Антихрист»:
Странный ребёнок стоял на углу
с очень печальным взрослым лицом
я взял его за руку
и перевёл через улицу
где твоя мама?
— не знаю, дяденька
откуда ты взялся?
— не помню, дяденька
как тебя зовут?
— Антихрист, дяденька
а я некрещёный! —
сказал я весело
и быстренько сел
в подошедший троллейбус
на всякий случай
Геннадий Айги. 2006 год{293}