как соцветье стены в изученьи дождя.
В 1990-е — 2000-е годы поэтика Драгомощенко совершает новую эволюцию, в ней появляются трагические ноты, заметнее становится напряжение между личным и безличным. Именно в этот период стихи Драгомощенко начинают оказывать важное влияние на молодых авторов.
Выше перечислены лишь некоторые видные представители ленинградской неподцензурной поэзии. В этом кругу были и другие заметные авторы: так, в начале 1970-х большие ожидания связывались с несложными, но звучными, интонационно яркими стихами Виктора Ширали (1945–2018), но выход в 1979 году его книги (что было редчайшим исключением) стал разочарованием. Ярко начинали Лев Васильев (1944–1997) и Евгений Вензель (1947–2018), автор ряда сюрреалистически-острых, резких, графичных стихотворений. Волнующие и искусно сделанные, неоклассические по форме стихи есть у Елены Игнатовой (р. 1947). Поэзия Владимира Кучерявкина (р. 1947) — меланхолически-остранённый бытовой эпос; он известен и как переводчик Паунда. Связующим звеном между миром андеграунда и кругом Александра Кушнера стало творчество Юрия Колкера (р. 1946) — одного из составителей машинописной антологии ленинградской неподцензурной поэзии «Острова» (1982). Особый кружок составляли Лев Дановский (1947–2004), Владимир Гандельсман (р. 1948) и Валерий Черешня (р. 1948). На этих поэтов влияли одновременно Ходасевич и Пастернак. Самый известный представитель этой группы, Гандельсман, по-настоящему сложился как поэт уже в 1990-е годы в США.
Особой была судьба Михаила Генделева (1950–2009), который участвовал в ленинградской «второй культуре», но как поэт сложился после эмиграции в 1977 году в Израиль. Одическая и «милитарная» традиция русской поэзии, со всеми возможными отсылками (от Державина до Гумилёва) накладывается у него на реалии арабо-израильских войн и получает новый, неожиданный модус:
И я пройду среди своих
и скарб свой уроню
в колонне панцирных телег
на рыжую броню
уже совсем немолодой
и лекарь полковой
я взял луну над головой
звездою кочевой
Михаил Генделев{314}
Богатство отсылок к прошлому культуры сочетается у Генделева с необычным интонированием строки и ещё более необычной графикой (центрированные по середине страницы «стихи-бабочки»).
К следующему поколению, дебютировавшему уже в 1980-е годы, принадлежал Василий Филиппов (1955–2013). Судьба этого поэта, который смолоду находился на грани ментального расстройства и большую часть жизни провёл в психиатрических больницах, драматична. Почти все стихи Филиппова (несколько сотен текстов) написаны в 1984–1986 годах, когда он имел возможность участвовать в литературной жизни. Они производят впечатление странного потока сознания, в котором причудливо смешиваются жизненные происшествия, читательские впечатления и фантазии, а реальные люди (в том числе поэты — Шварц, Стратановский, Миронов) превращаются почти в мифологических персонажей. Всё же вместе — преображённый, метафорически претворенный мир «второй культуры» на самом закате советской эры:
В Ленинграде художники и поэты живут в своих норах,
Сходят со сцены,
И выращивают детей с женскими лицами цикламены.
Василий Филиппов. 1974 год{315}
Представители этого поколения, связанные с миром «второй культуры», к середине 1980-х только намечают траекторию своего развития. Поэтика Дмитрия Волчека (р. 1964), основателя «Митиного журнала» (1985), в большей степени, чем самиздат предыдущего поколения, ориентированного на современную западную культуру, восходила к Ходасевичу, Георгию Иванову — но также к ОБЭРИУ и сюрреализму; Сергей Завьялов (р. 1958) формировался на стыке европейского авангарда и классической филологии.
Значительнейшим явлением конца 1970-х — начала 1980-х годов стал дебют Олега Юрьева (1959–2018). Начав с мастерских неоклассических стихов в общем русле ленинградской поэзии конца 1970-х годов (в основном они были опубликованы посмертно), он с 1981 года обретает свой путь, основанный в этот период, по собственному определению поэта, на «дисцилляции, отделении сивушных масел советской жизни» и на обращении к вечному и довременному. Исповедальное начало последовательно изгоняется; создаётся сдвинутый по отношению к грамматической норме язык, который в сочетании с одической интонацией и с особой, открытой, подвижной пластикой создаёт ощущение «ночного», «изнаночного», находящегося в постоянном и часто катастрофическом процессе созидания/разрушения мира:
Что я сказать могу без спора?
— Кругла земля, она тверда,
Щемящие щиты Боспора
Опять тесны как никогда,
А там, на Севере, полночный
Костёр катается по мху,
Всей пустотою позвоночной
Луна приникла ко штыку…
Олег Юрьев. 2010 год{316}
Поэтика Юрьева формировалась и развивалась в контексте кризиса идеи большой и единой культуры (такое единство уже выглядело утопическим), а с другой стороны, нарастающего отчуждения от социума. В этой ситуации опорой казались, опять-таки по определению Юрьева, «локальные культуры» и максимальная требовательность к каждому тексту, контроль за любыми его составляющими. Возникшая в 1984 году группа «Камера хранения», включавшая кроме Юрьева Ольгу Мартынову (р. 1962), Дмитрия Закса (р. 1961) и автора этой лекции, должна была стать одной из этих локальных культур, которым пришлось существовать уже в новых условиях — в перестройку и в постсоветское время.
От «Московского времени» до концептуализма
Возникавшие в Москве неофициальные группы представляли самый широкий спектр поэтик, наследовавших акмеизму, футуризму, конкретизму. Поэты «круга Иоффе — Сабурова» и группа «Московское время», метареалисты и концептуалисты — в конце 1980-х, в годы гласности, неподцензурные авторы вышли из андеграунда. Среди героев этой лекции — Михаил Айзенберг и Сергей Гандлевский, Ольга Седакова и Иван Жданов, Тимур Кибиров и Татьяна Щербина, Владимир Строчков и Нина Искренко — и, конечно, Дмитрий Александрович Пригов.
Для многих неподцензурных поэтов 1970-е были временем нехватки воздуха, ощутимой буквально на физическом уровне. Консолидация неофициального литературного сообщества происходила медленнее, чем в Ленинграде, — притом что и замечательных поэтов, и дружеских литературных кругов было много. Главным манифестом московских неподцензурных авторов, начавших писать в 1960–80-е, стал альманах «Личное дело №», вышедший уже в 1991 году. Под одной обложкой здесь были собраны стихи концептуалистов, авторов группы «Московское время» и близких к ним поэтов — от Льва Рубинштейна и Сергея Гандлевского до Виктора Коваля и Дениса Новикова. По большому счёту с точки зрения поэтического метода это были блестящие одиночки, которых объединяли личная дружба, этика и быт неофициальной культуры. На рубеже новой эпохи это дружество разных авторов составило недолго живущую группу, которую так и называли — «Альманах». Но в начале 1970-х до всего этого было ещё далеко: впереди — мрачное время, которому, казалось, не будет конца.
Может быть, лучше всего о том, как безвоздушное пространство застоя ощущалось в среде неофициального искусства, рассказано в эссеистике Михаила Айзенберга. В статье «К определению подполья» он вспоминал: «…Именно в семидесятые годы уход в литературное подполье был естественным решением. Почти не проблемой. Время всё решило за тебя. Состояние советских журналов было настолько незавидным, что стихи, появлявшиеся на их страницах, становились принадлежностью какого-то особого, именно теневого литературного пространства». А в эссе «Чистый лист» читаем:
Это была эпоха ползучих подозрений. Главным подозреваемым оставался, разумеется, ты сам. <…> …Сорок (пятьдесят и т. д.) лет советской власти — это окончательный диагноз или всё же промежуточный? Существуем ли мы ещё на свете или это нам только кажется? Есть ли шанс? Вспомним Мандельштама: «„Онемение“ двух, трёх поколений могло бы привести Россию к исторической смерти». Так имеем ли мы, третье или четвёртое советское поколение, право на речь?
Именно это «право на речь» — и определение того, чем вообще может заниматься поэтическая речь, — становились основополагающими категориями в неподцензурной поэзии 1970–80-х. О том, как эти вопросы решались в достаточно обособленной ленинградской «второй культуре», шла речь в предыдущей лекции. Здесь мы поговорим в первую очередь о том, что происходило в это время в Москве.
Леонид Иоффе{317}
Как всегда, история одного десятилетия на самом деле начинается в предыдущем. Михаил Айзенберг (р. 1948), с которого мы начали этот разговор, со второй половины 1960-х принадлежал к литературному кругу, который исследователи андеграунда называют кругом Иоффе — Сабурова: по именам составивших ядро этого общества поэтов Леонида Иоффе (1943–2003) и Евгения Сабурова (1946–2009). Это был круг домашних встреч, важнейшим жанром его был разговор — а важнейшей травмой стал отъезд многих его участников в эмиграцию в 1970-е. Филолог Владислав Кулаков, определяя общее в поэзии Иоффе, Сабурова и Айзенберга, говорил о стремлении «уклониться, обойти язык, прорваться к тому, что за словами». Это в каждом случае происходит по-разному — но всегда речь идёт об изобретении языка, не связанного с языковыми конвенциями эпохи. Безусловно, это трудная задача; не говоря уж о гладкописи тех самых «незавидных» официальных журналов, конвенции были явственны и у многих авторов неподцензурной среды — или близких к ней: ностальгия у Окуджавы, парадоксальная эволюция «высокого штиля» у Бродского, возвращение к практикам авангарда у таких авторов, как Эрль или Хвостенко… Иоффе решал эту задачу, соединяя возвышенность интонации с приблизительностью звучания, на самом деле виртуозно, на обертонах сделанной: