Мальчику нежелательно видеть, как мама плачет.
Красится перед зеркалом. Умоляет мужчину.
Мечется в поисках ключей от двери. Опаздывает.
Бормочет тревожное, нелепое.
Много чего ещё нежелательно видеть.
Мама ключей не найдёт. Мама останется дома.
В старости последней видит мальчик:
Молодая мама плачет, мечется, умоляет.
Сердце напрасно болит.
Как в детстве, помочь ей не может.
Мама должна представать сыну всегда одинаково:
С книжкой в руках, глаза отрывая на миг,
Улыбаясь ему, как кому-то большому и сильному.
Мама с медленной чашкою чая в руках.
Лишь для того, чтоб пригубить. Вновь улыбнуться.
Мальчику в старости жалкой будет нестрашно почти засыпать.
Мама не уйдёт никуда. Здесь твоя мама.
Максим Амелин{362}
Другой подход к традиции предложили поэты, заглядывавшие в историю поэзии глубже модернизма и золотого века. В их опытах преломлялись античная лирика и эпос, древняя мифология, древнерусская поэзия и лирика XVIII века; немудрено, что часто у таких авторов было классическое филологическое образование. Яркий пример — Максим Амелин (р. 1970), один из лидеров заявившего о себе в 1990-е «поколения тридцатилетних». К Амелину после статьи Татьяны Бек пристало определение «архаист-новатор», объединяющее известную тыняновскую дихотомию в один непротиворечивый образ стихотворца, обновляющего поэзию через обращение к её старинным истокам. Амелин, много переводивший античных классиков (в том числе Катулла), выпустил дебютную книгу своих стихов «Холодные оды» в 1996 году, а ко времени выхода сборника «Конь Горгоны» уже считался мэтром. В «Коне Горгоны» собраны стихотворения, задействующие античные метры и насыщенную архаическую образность; вот, пожалуй, самый известный пример:
Долго ты пролежала в земле, праздная,
бесполезная, и наконец пробил
час, — очнулась от сна, подняла голову
тяжкую, распрямила хребет косный,
затрещали, хрустя, позвонки — молнии
разновидные, смертному гром страшный
грянул, гордые вдруг небеса дрогнули,
крупный град рассыпая камней облых,
превращающихся на лету в острые
вытянутые капли, сродни зёрнам,
жаждущим прорасти всё равно, чем бы ни
прорастать: изумрудной травой или
карим лесом, ещё ли какой порослью
частой. — Ты пролежала в земле долго,
праздная, бесполезная, но — вот оно,
честно коего ты дождалась, время, —
ибо лучше проспать, суетой брезгуя,
беспробудно, недвижно свой век краткий,
чем шагами во тьме заблуждать мелкими
по ребристой поверхности на ощупь,
изредка спотыкаться, смеясь весело,
проповедуя: «Всё хорошо, славно!» —
потому-то тебя и зовут, имени
подлинного не зная, рекой — речью.
Впоследствии Амелин возглавил издательство «ОГИ» и выступил публикатором недооценённых русских авторов XVIII века, таких как Александр Сумароков, Семён Бобров и Василий Петров.
Один из лидеров ленинградской поэзии 1980-х Олег Юрьев (1959–2018) продолжал в 1990–2000-е работать с просодией, идущей от таких классиков XVIII и XIX века, как Михаил Муравьёв и Фёдор Тютчев, развивая в своих стихах драматургичность, многосубъектность, — отсюда такой его авторский жанр, как хор, со строфами, антистрофами и эподами, как в античной драме. Так, «Хор предпоследнего похода» (1996) начинается балладным амфибрахием, гладкость которого взрезают непривычные, специально заострённые образы:
Солдаты шагали по руслу реки
И что-то неладное пели,
Проржавое мясо с надорванных лиц
Стекало за ворот шинели.
И были улыбчивы их голоса,
И волосы гладки от пыли,
Когда по раскрестию глиняных русл
Из рая они уходили.
Далее военный поход описывается в строфах и антистрофах, в какой-то момент читатель слышит хоровой голос самих солдат: «Мы думали: это из плена / К себе возвращаемся мы / Под шип разъярённый, заспинный, лебяжий / В распоротом пухе зимы». Завершается стихотворение уже знакомой строфой, в которой строки поменялись местами: «Когда по раскрестию глиняных русл / Из рая они уходили, / Проржавое мясо с надорванных лиц / Стекало за ворот шинели», — мотив ухода в поход и возвращения из похода, таким образом, закольцовывается. Связь прихотливой ритмики, восходящей к Античности, с современным философским и элегическим содержанием использовали и другие поэты, близкие к «Камере хранения»: Валерий Шубинский (р. 1965), Игорь Булатовский (р. 1971), позже — Алексей Порвин (р. 1982). Уже в 2010-е состоялся поздний дебют поэта Богдана Агриса (1973–2024), многим обязанного богатству юрьевской просодии: он приспособил её к мифологическим сюжетным структурам, развивающим фольклористические идеи Ольги Фрейденберг и Джозефа Кэмпбелла. Вместе с Шубинским Агрис стал соредактором сетевого журнала «Кварта», ориентированного в первую очередь на поэзию, прямо продолжающую поиски модернистов XX века. К сожалению, его путь был короток: в 2024 году Агрис скончался от тяжёлого недуга.
Исключительно сложной оказалась эволюция поэтики Сергея Завьялова (р. 1958), дебютировавшего в 1980-е, примерно в одно время с Александром Скиданом, Григорием Дашевским и Дмитрием Голынко; критики сравнивали его поэзию с, казалось бы, полярно противоположными опытами Бродского и Айги. Скидан писал о стихах Завьялова как о «руинах». В самом деле, ранние тексты Завьялова, собранные в книгах с характерными названиями «Оды и эподы» и «Мелика», ориентированы на античную просодию — причём не на дошедший до нас полностью эпос, а на отрывочные фрагменты эллинской лирики:
Схожим образом Завьялов работает с прототекстами классиков русской поэзии в цикле «Переводы с русского» (2001–2002). Но одновременно фрагментарность обретает у него не только лирическую, но и социальную сверхзадачу: начиная с цикла «Берестяные грамоты мордвы-эрзи и мордвы-мокши», Завьялов занят реконструкцией идентичности тех, кому исторические обстоятельства не дали такого шанса, например финно-угорским предкам или советским рабочим — в слитности их речи с официально утверждённым каноном Завьялов видит и трагедию, и — парадоксальным образом — возможность поэтического, эпического воскрешения голоса: именно так происходит в цикле «Советские кантаты», материалом которых становятся тексты, казалось бы, одиозные — например, клятва Сталина у гроба Ленина. Лучшая поэма Завьялова, «Четыре хороших новости», — пересказ евангельских событий на современной российской, конкретно — мордовской фактуре:
1. И было в 4.15 утра, и пассажирский поезд № 669, Горький — Пенза, опаздывал только на 20 минут.
2. И во время следования их Он заснул. За окном же сделался сначала сильный снег и метель, а к рассвету всё стихло, но так похолодало,
3. что когда вышел Он на платформу в Пензе, весь город был в сугробах, и площадь перед обкомом КПСС была как ледяная пустыня, и по ней ходил постовой,
4. и в утренних сумерках Он подымался в старый город, не уклоняясь от ветра, не кутаясь в осенний плащ и без шапки,
5. а над трубами одноэтажных деревянных хибар мощно стояли дымы.
6. И пока шли, из переулков выползали больные и убогие, и вели слепых, и несли расслабленных,
7. и в скверике у училища имени Константина Аполлоновича Савицкого Его окружала уже толпа, и он обратился к ним по-мокшански,
8. и учил их тут же, на ветру и морозе, и как никто не понимал, Он стал прикасаться к пришедшим и приведённым,
9. и исцелил всех. И, приступив, ученики сказали Ему: для чего ты замолчал, Оцязор?
10. Он же сказал им в ответ: Я прикоснулся к ним, потому что не было у них языка, чтобы говорить с ними.
11. И совершил чудеса, потому что не было доводов для голов их.
В поэме «Рождественский пост» Завьялов обращается к одному из самых непрояснённых, тёмных нарративов советской истории — блокаде Ленинграда, с помощью коллажа создавая стереоскопическую картину, которая должна отражать мысли и текстовое окружение жителей города. Читатель наших лекций уже мог заметить, что блокада стала одной из болевых точек для новой русской поэзии: ещё один автор, для которого она важна, — Игорь Вишневецкий (р. 1964), выпустивший в 2010 году повесть «Ленинград», включающую обширные поэтические фрагменты. Вишневецкий — поэт, эволюция которого двигалась в сторону сложно устроенного эпоса. Он начинал с неоакмеистских текстов, отсылающих к поэтике Мандельштама: «Покуда не проклюнулся зрачком / орла весь лес изменчивыx обличий / и строится каменнокрылый кром / на глине человеческой и бычьей, / нам непонятен жар твоиx чернот, / засеянныx ослепшими зрачками, / и прошлое само в себя растёт / сквозь пламя», а затем перешёл ко всё более развёрнутому высказыванию, в котором, как и у других «архаистов-новаторов», архаика как бы поднимала со дна поэтической памяти давно забытые, но по-прежнему мощные риторические ходы; в таких вещах, как «На запад солнца», тоже можно услышать перекличку с Мандельштамом, но одновременно и с пиндарической одой, на которую Мандельштам опирался в «Нашедшем подкову».
Два ветра из тех, что высечены на форуме римской Тугги
на циферблате ветров — дыханье и тень дыханья:
Фаон и Африканус колеблют жаром земли
и нас, влезших на форум
и гулкий амфитеатр, что открыт горьким продувам,
соскальзывающим с одетых синеватым маревом гор.
Мы молчим, забывая самих себя в расплаве звонкого пекла
под стрёкот сухих цикад, в сверканье засохших улиток,