<…> / Уж и есть за что, / Русь могучая, / Полюбить тебя, / Назвать матерью…» («Русь», 1851). В более поздних вещах Никитин находит самостоятельный голос. Лексика этих стихотворений, обычно довольно длинных, проста, ориентирована на разговорную крестьянскую речь («Жена ямщика») или на идиллическое описание природы, как в одном из самых известных никитинских стихотворений — «Утре» (1855):
Звёзды меркнут и гаснут. В огне облака.
Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается.
Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг.
Чуть приметна тропинка росистая.
Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг
С листьев брызнет роса серебристая.
Потянул ветерок, воду морщит-рябит.
Пронеслись утки с шумом и скрылися.
Далеко-далеко колокольчик звенит.
Рыбаки в шалаше пробудилися,
Сняли сети с шестов, вёсла к лодкам несут…
А восток всё горит-разгорается.
Птички солнышка ждут, птички песни поют,
И стоит себе лес, улыбается.
Вот и солнце встаёт, из-за пашен блестит,
За морями ночлег свой покинуло,
На поля, на луга, на макушки ракит
Золотыми потоками хлынуло.
Едет пахарь с сохой, едет — песню поёт;
По плечу молодцу всё тяжёлое…
Не боли ты, душа! отдохни от забот!
Здравствуй, солнце да утро весёлое!
Несколько стихотворений Никитина стали по-настоящему хрестоматийными: «Ехал из ярмарки ухарь-купец…», «Вырыта заступом яма глубокая…»; видоизменённый «Ухарь-купец» стал народной песней. Ещё один поэт, продолживший никитинско-некрасовскую «крестьянскую линию», — Иван Суриков (1841–1880). Его стихотворения тоже ушли в народ: «Сиротой я росла…», «Дубинушка», «Что шумишь, качаясь…», «В степи» (оно превратилось в песню «Степь да степь кругом…») — и «Детство», самое, наверное, известное и самое трогательное стихотворение Сурикова:
Вот моя деревня;
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой;
Вот свернулись санки
И я нá бок — хлоп!
Кубарем качуся
Под гору, в сугроб.
<…>
И начну у бабки
Сказки я просить;
И начнёт мне бабка
Сказку говорить:
Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал,
Как ему невесту
Серый волк достал.
Слушаю я сказку —
Сердце так и мрёт;
А в трубе сердито
Ветер злой поёт.
Я прижмусь к старушке…
Тихо речь журчит,
И глаза мне крепко
Сладкий сон смежит.
И во сне мне снятся
Чудные края.
И Иван-царевич —
Это будто я.
<…>
Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачали
Горе и беда.
Такая чистая эмоция и такое описание счастливого детства — редкость в русской поэзии этого времени.
С Суриковым и другими последователями Некрасова мы ещё встретимся в следующей лекции — рассказе о последних десятилетиях XIX века, которые большинство исследователей и критиков признаёт периодом упадка русской поэзии.
Поэзия непоэтической эпохи
Последняя треть XIX века — эпоха, которую считают временем наибольшего кризиса для русской поэзии. Трефолев, Надсон, Апухтин, Лохвицкая, первые опыты символистов — в самом ли деле поэты 1870–90-х годов не могли предложить ничего достойного, что могло бы встать наравне с вершинами лирики прошлого?
В 1860-е годы началось (и продолжалось почти до конца столетия) самое неудачное для поэзии время в послепетровской истории России. Старшие поэты ещё продолжали работать, постепенно уходя со сцены (1873 — Тютчев, 1875 — А. К. Толстой, 1877 — Некрасов и Огарёв). Фет блистательно вернулся к поэзии в 1880-е после долгого молчания; Майков и Полонский писали уже не в полную силу; Алексей Жемчужников, один из «опекунов» Козьмы Пруткова, напротив, пережил под старость расцвет лирического таланта. Но новых значительных фигур появлялось очень мало, по крайней мере до конца 1880-х.
Это тем более удивительно, что на эту эпоху приходится расцвет русской прозы (1880-е — эпоха Толстого, Достоевского, Лескова, Чехова). Расцвет переживали и другие области русской культуры — от симфонической музыки, оперы, балета до химии и математики. Чем же объясняется упадок поэзии?
Стихотворения Семёна Надсона. Типография М. А. Александрова, 1913 год{105}
Отчасти эти причины носят общеевропейский характер. Романтизм доживал свой век. Романтическая философия потеряла влияние, концепция романтической личности девальвировалась (и эта девальвация была продемонстрирована в России в пародийной фигуре и текстах Козьмы Пруткова). Но романтический поэтический язык сохранялся. Лишившись идейной и психологической основы, он стал превращаться в набор клише. Поэты в разных странах искали выход из этой ситуации. Наряду с умирающим постромантизмом[79] зарождалась новая, модернистская поэтика. Во Франции уже работали Бодлер, Верлен, Рембо, Малларме, в США Уитмен радикально обновил просодию и поэтический язык. Но многие великие новаторы (например, американка Эмили Дикинсон, англичанин Джерард Мэнли Хопкинс, поляк Циприан Камиль Норвид) не были услышаны и оценены современниками.
Сатирическая «Искра» была одним из самых популярных изданий второй половины XIX века{106}
В России Фет и Некрасов тоже открыли новые пути, при этом второй из них был популярнейшим поэтом эпохи, у первого тоже было много поклонников. Но парадокс в том, что поклонники часто были не в состоянии понять их художественное новаторство. Революцию, которую совершил Некрасов в языке и просодии, многие рассматривали как простительное несовершенство, искупаемое «правдой жизни», богатством содержания и служением народу. Точно так же современники ощущали эмоциональное воздействие фетовской лирики, а её «темноту», отсутствие последовательности в изложении мыслей и чувств воспринимали как простительную слабость. «Хорошей поэтической формой» считали форму традиционную; но при этом и ей особенно не учились, механически осваивали лишь её азы.
Илья Репин. Портрет великого князя Константина Константиновича Романова. 1891 год. Князь печатал стихи под псевдонимом К. Р.{107}
В качестве примера назовём стихи К. Р. (великого князя Константина Романова, 1858–1915). Августейший поэт, кузен Александра III, считал себя непосредственным учеником Фета (с которым состоял в переписке). Однако в его стихах (некоторые из них, например «Растворил я окно…», прославились благодаря музыке Чайковского) лирический мотив, вроде бы по-фетовски связанный с зыбкими, безотчётными ощущениями, с самого начала тонет в стереотипных, банальных эпитетах: «ночь так дивно хороша», «жаркое лето», «благовонный цвет», «душистая ветка сирени» и т. д. Затем этот мотив педантично пересказывается и растолковывается. Таким образом, ассоциативная поэтика Фета была для его ученика просто непонятна. С другой стороны, в стихотворении «Умер, бедняга! В больнице военной…» К. Р. берёт мотив некрасовской «Орины» (болезнь и смерть солдата), пользуется характерным для Некрасова дактилем и упрощённым, рассчитанным на «простонародного» читателя языком. Но дело даже не в том, что смерть солдата-измайловца никак не связывается в стихах командира Измайловского полка с тяготами солдатской службы. К. Р. описывает солдата со стороны, он не даёт ни ему, ни его товарищам голоса в своём тексте; он не пытается никак работать с ритмом и интонацией (а у Некрасова в головокружительном ритме «Орины» соединяются материнское рыдание и «хватские песни» покойного сына).
На примере К. Р. видно, как новаторство двух споривших друг с другом великих поэтов даже не девальвировалось, а просто обращалось в ничто у их эпигонов.
Портрет Василия Курочкина. Гравюра Петра Бореля. Около 1900 года{108}
Конечно, были исключения. По меньшей мере один яркий продолжатель у Некрасова в 1860–90-е годы был. Это Леонид Трефолев (1839–1905), ярославский поэт с необычным для своего поколения просодическим слухом и мастерством, которые, увы, порою сочетаются у него с тривиальностью поэтической мысли. Однако его перу принадлежит истинный шедевр — «Песня о камаринском мужике» (1867). Это очень необычный для эпохи текст. Ощущение полной бессмысленности жизни и гибели главного героя, беспутного Касьяна, никак социально не мотивированное и чуждое сентиментальности, ведёт к своего рода тёмному катарсису — такому же, как у Некрасова, но ещё более жёсткому. Разудалый хореический ритм камаринской[80] кажется почти инфернальным (тем более что действие происходит в Касьянов день, 29 февраля, когда демоны выходят на волю):
Продолжается видение:
Вот приходят в заведение
Гости, старые приказные,
Отставные, безобразные,
Красноносые алтынники,
Все Касьяны именинники.
Пуще прежнего веселье и содом.
Разгулялся, расплясался пьяный дом,
Говорит Касьян, схватившись за бока!
«А послушай ты, приказная строка,
У меня бренчат за пазухой гроши:
Награжу тебя… Пляши, пляши, пляши!»
Формально говоря, с некрасовской линией связано было и творчество поэтов-сатириков левого политического направления, сотрудничавших в журнале «Искра» (1859–1873), — о них уже шла речь в предыдущей лекции. Но если у Некрасова фельетонные приёмы парадоксальным образом включаются в пространство высокой лирики, то у искровцев фельетон вновь становится только фельетоном — причём объектом сатиры являются не только чиновники и «обскуранты», но и приверженцы «чистого искусства». В итоге стихотворцы этого круга (несмотря на попытки раздуть их значение в советское время) остались в истории культуры в основном в маргинальном качестве: например, Дмитрий Минаев (1835–1889) как мастер каламбура и каламбурной рифмы, Пётр Вейнберг (1831–1908) как плодовитый переводчик и автор стилизованного в духе Гейне романса «Он был титулярный советник…», редактор «Искры» Василий Курочкин (1831–1875) как успешный переводчик Беранже и автор нескольких подражаний этому поэту. Понятно, что в Беранже искровцы искали не то, что в своё время, в 1820-е годы, искали и находили в нём поэты пушкинской поры. Но в искровском кругу был и талантливый автор, связывавший политический фельетон эпохи реформ с «лёгкой» светской поэзией XVIII и первой половины XIX века. Это Пётр Шумахер (1817–1891), известный также «стихами не для дам», — между прочим, один из предполагаемых авторов «похабной» поэмы «Лука Мудищев»