Наше небо стало небом чёрным,
Наше небо разорвал снаряд.
Наши звёзды выдернуты с корнем,
Наши звёзды больше не горят.
В наше небо били из орудий,
Наше небо гаснет, покорясь,
В наше небо выплеснули люди
Мира металлическую грязь!
С этого начался путь Елагина к его поэтической судьбе: с одной стороны, поэта-публициста, с другой — лирика пастернаковской линии. Буркин прошёл иную эволюцию — от «левой» советской поэзии к диалогу с англоязычной традицией XX века, в частности к свободному стиху. Всё это, однако, происходило уже в 1950-е годы и позднее.
Так все три русла поэзии сталинской поры — советская поэзия, поэзия «внутренней эмиграции» и собственно эмигрантская — подошли к новой эпохе, дававшей больше возможностей. К концу сталинской эпохи инерция первой волны русского модернизма была во многом исчерпана, многие традиции насильственно обрублены или подменены симулякрами. Но поэтическая культура была жива.
VII
Шестидесятники: громкие и тихие
Эта лекция — в первую очередь об «официальных» шестидесятниках: авторах, чья слава пришлась на 1950–60-е годы, время оттепели и её завершения. О поэтах, выступавших на стадионах, и тихих лириках, фронтовиках и бардах. Среди героев лекции — Вознесенский и Евтушенко, Ахмадулина и Высоцкий, Слуцкий и Кушнер.
Конец 1950-х и 1960-е — время, в которое по-настоящему начинается современная русская поэзия. В этот период оформляются несколько принципиальных и не всегда коррелирующих между собой оппозиций и диспозиций.
Во-первых, это время отчётливой смены поколений. Со сцены сходят крупнейшие авторы-модернисты — Пастернак и Ахматова, — но успевают «передать лиру» младшим. К обоим приходили за поддержкой и общением молодые авторы. Пастернак, с одной стороны, был открывателем таланта «официального» авангардиста Андрея Вознесенского, с другой — тепло общался с «неофициальным» авангардистом Геннадием Айги; к нему приезжали авторы будущей «филологической школы» — Михаил Ерёмин, Лев Лосев, Леонид Виноградов. У Ахматовой бывали Давид Самойлов и Александр Кушнер, с ней дружила Наталья Горбаневская, сохранились сведения о встрече с ней Владимира Высоцкого — но, конечно, главным кругом молодых авторов стала для неё четвёрка «ахматовских сирот»: Иосиф Бродский, Анатолий Найман, Евгений Рейн и Дмитрий Бобышев. Существовали и другие связи новой поэзии с Серебряным веком. Чем-то вроде культуртрегерства успешно занималась Лиля Брик, которой были многим обязаны и Вознесенский, и Виктор Соснора, и Эдуард Лимонов. Участники важнейшей неофициальной школы 1960-х — Лианозовской — считали своим учителем Арсения Альвинга: этот не самый заметный поэт-символист, в 1920-е руководивший объединением «Кифара» (в него входили незаурядные и недооценённые авторы — Дмитрий Усов, Евгений Архиппов, Лев Горнунг), в конце 1930-х — начале 1940-х вёл литературные занятия для подростков, которые посещали Лев Кропивницкий и совсем юный Генрих Сапгир.
Никита Хрущёв у работ Эрнста Неизвестного в Манеже. 1 декабря 1962 года. В центре на заднем плане — Евгений Евтушенко{258}
Во-вторых, это время, когда поэзия снова становится массово востребованной, снова превращается в общественный факт. Советские шестидесятые и сегодня ассоциируются с именами нескольких поэтов, которые стали культурными иконами — и в некотором смысле неофициальными послами оттепели во всём мире: Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Булат Окуджава и Владимир Высоцкий. Это время выступлений поэтов на больших площадках — вплоть до стадионов; время, когда поэтический текст способен стать общественным событием; время, когда, по выражению Евтушенко, «поэзия страну встряхнула за уши». Многие и сегодня, путая общественные события с литературными, полагают, что громкая слава шестидесятников была последним расцветом русской поэзии; памятник этому расцвету — фильм Марлена Хуциева «Мне двадцать лет» («Застава Ильича»), кульминация которого — чтения самых известных поэтов нового поколения. Сегодня, рассказывая об этом фильме, чаще всего показывают отрывок с Беллой Ахмадулиной:
И снова, как огни мартенов,
Огни грозы над головой…
Так кто же победил: Мартынов
Иль Лермонтов в дуэли той?
Дантес иль Пушкин? Кто там первый?
Кто выиграл и встал с земли?
Кого дорогой этой белой
На чёрных санках повезли?
Но как же так! По всем приметам
Другой там выиграл, другой,
Не тот, кто на снегу примятом
Лежал курчавой головой!
Что делать, если в схватке дикой
Всегда дурак был на виду,
Меж тем как человек великий,
Как мальчик, попадал в беду…
Чем я утешу пораженных
Ничтожным превосходством зла,
Осмеянных и отчуждённых
Поэтов, погибавших зря?
С другой стороны, оттепель провоцирует искать бескомпромиссные, принципиально не связанные с официальным искусством и подцензурной печатью способы высказывания. Так, в конце 1950-х стихийно возникают чтения у памятника Маяковскому в Москве — одним из их постоянных авторов становится Юрий Галансков, автор абсолютно неподцензурного «Человеческого манифеста». На протяжении нескольких лет их участники подвергались репрессиям (увы, эта ситуация повторяется и сегодня). Авторы «Маяковских чтений» были связаны с диссидентскими кругами, и их стихи циркулировали в самиздате. Были и другие поэты-диссиденты: среди них — Наталья Горбаневская, одна из самых замечательных русских поэтесс второй половины XX века, продолжавшая писать блестящие вещи и в следующем столетии; Юлий Даниэль, больше известный как прозаик, осуждённый к тюремному сроку вместе с Андреем Синявским в 1967 году; Александр Есенин-Вольпин, сын Сергея Есенина и один из первых политических активистов 1960-х. Траектории некоторых выдающихся поэтов прошли от «официального» начала к неподцензурным публикациям и открытому конфликту с советской властью. Таков был путь Наума Коржавина, репрессированного в 1940-х, после реабилитации выпустившего несколько успешных подборок и поэтический сборник «Годы», а затем запрещённого к публикации и вынужденного эмигрировать. Выдающийся русскоязычный украинский поэт Борис Чичибабин (1923–1994) также был репрессирован в 1940-е, в начале 1960-х короткое время был официально признан, а затем, после сворачивания оттепели и до перестройки, публиковался только в самиздате, работая в то же время экономистом в трамвайном депо. Ещё показательнее путь Александра Галича — признанного киносценариста и драматурга, оказавшегося в своей бардовской ипостаси абсолютно бескомпромиссным и самым блестящим гражданским поэтом своего времени. Его стихи и аудиозаписи были в числе главных «хитов» самиздата.
В-третьих, граница между подцензурной и неподцензурной поэзией была не только политической. Эстетическая граница была, пожалуй, более важной — и пусть не проговорённой, но ощутимой с обеих сторон. Уже после оттепели многие поэты принципиально отказались от попыток опубликовать свои произведения в советской печати, наполненной фальшью, — стихи писались «в стол», для небольшого круга друзей, в расчёте на будущего читателя. «Хочу ли я посмертной славы? / Ха, / а какой же мне ещё хотеть!» — с горечью усмехался в 1967 году один из лианозовцев, Ян Сатуновский. К «официальным» шестидесятникам, пригретым славой, поэты андеграунда относились, как правило, с презрением. С другой стороны, попытки выйти с чем-то явно «внесоветским» на советское литературное поле вызывали возмущение — часто зависевшее от непредсказуемых завихрений идеологического ветра. Если, к примеру, написанная преимущественно свободным стихом посмертная книга Ксении Некрасовой «А земля наша прекрасна!» (1958) была тепло встречена, то в том же году Геннадий Айги, автор более «абстрактных» стихотворений, которые также легко принять за верлибры, был исключён из Литературного института «за написание враждебной книги стихов, подрывающей основы метода социалистического реализма». В 1964 году публикация небольшого отрывка из поэмы Леонида Губанова «Полина» вызвала в критике бурю негодования, после чего стихи Губанова при его жизни в Советском Союзе больше не публиковались. Ничего «антисоветского» в отрывке не было — просто он точно так же не согласовался с «основами социалистического реализма».
В силу устройства советского космоса эта граница не была принципиально непроницаемой. Злополучную публикацию Губанова в журнале «Юность» пробил Евтушенко, который, невзирая на свой официальный статус, всегда искренне интересовался другими поэтами (что уже в постсоветские годы выразилось в циклопической пятитомной антологии русской поэзии; характерно, впрочем, что назывался пятитомник самой знаменитой строкой Евтушенко «Поэт в России — больше, чем поэт», а подборке каждого автора составитель предпослал собственное стихотворение). Бродский долгое время не оставлял попыток опубликоваться на родине — и несколько его стихотворений всё-таки попали в печать, причём уже после суда и ссылки. Во время суда над Бродским за него вступалась, например, официально печатавшаяся поэтесса Наталья Грудинина, и это заступничество стоило ей отлучения от печати — а среди учеников Грудининой впоследствии были выдающиеся авторы неподцензурной ленинградской «второй культуры»[131]. Песни Высоцкого пребывали в «полуофициальном» статусе — и соседствовали в сознании слушателей с песнями Окуджавы и Галича. Как и их предшественники за сорок-тридцать лет до того, поэты «второго авангарда» ради заработка занимались детской литературой, которая благодаря этому немало выиграла.