Евгений Рейн{281}
Другие поэты круга «ахматовских сирот» остались в тени Бродского — но без разговора о них картина неподцензурной поэзии неполна. Евгений Рейн (р. 1935) начал писать в 1950-е и ориентировался на поэтов-конструктивистов, в первую очередь Владимира Луговского: эхо его поэм слышно в длинных нарративных поэмах Рейна, написанных белым стихом. Разумеется, для становления поэтики Рейна была важна Ахматова и вообще акмеистическое внимание к точному, предметному слову (Ахматовой посвящено одно из лучших стихотворений Рейна — «У зимней тьмы печали полон рот…»), которое равно способно работать и с контекстом высокой культуры, и, например, с контекстом улицы (здесь нужно упомянуть ещё одного близкого Рейну поэта — Глеба Горбовского), которое способно давать вещам имена (недаром первая напечатанная в СССР книга Рейна называется «Имена мостов»). Элегичность Рейна, которую превозносил Бродский, заключается в том, что описываемый мир, сколь угодно подробный, в конце концов подчиняется общему закону — той самой «общей судьбе», о которой писал ещё Державин.
— Глядите, отважные рыбы — аквариум, спальня, дворец!
Всё в жизни сбывается, ибо всегда наступает конец.
И та, что к подушкам приткнулась, зарылась в любовь с головой,
не знает, что вновь окунулась в теченье реки круговой.
Более поздние стихи Рейна отступают от элегической патетики, оставаясь цепкими в деталях, несколько саркастически противопоставляя мотивы жизнелюбия, «настоящей жизни» мотивам тленности. Наиболее характерна, захватывающа в этом отношении поэма «Алмазы навсегда» — тёмная, почти готическая история старого таинственного ювелира Григорьева.
Анатолий Найман{282}
Анатолий Найман (1936–2022) начал писать в середине 1950-х; в 1959 году он познакомился с Ахматовой, стал её литературным секретарём и постоянным собеседником; вместе с Ахматовой он переводил стихи Джакомо Леопарди, оставил и выдающиеся переводы старофранцузской поэзии. Стихи Наймана — стихи поэта, приглядывающегося к миру, отыскивающего в нём, так сказать, совпадения с собой:
Пробуждение — дождь и короткий зной,
жалоб не принимает, цветя, будыльник.
Юг железнодорожный и север речной
ставят на ранний час заводной будильник.
Выспаться бы — до совпаденья резьбы
шестерён и колёс, цифры и стрелки!
Отметим гибкость риторической манеры: Найман говорит и от первого лица, и безлично, и как участник диалога, но этот диалог, пожалуй, с самим собой: «Собирайся. — Да я не сбегу. / — Нет, оденься, обуйся, // край не ближний. Гусиным пером, / лицеистским, исполненным пыла, / что просрочен диплом, / распишись — пусть заскворчат чернила». Поздние стихи Наймана становятся суше и лаконичнее — и при этом они сильнее ранних.
В стихах Дмитрия Бобышева (р. 1936) природа предстаёт не в элегическом, а скорее в одическом, страшно-торжественном ореоле — по мысли Соломона Волкова, он наследует «громогласной традиции Державина»; но, поскольку на дворе XX век, пышная торжественность быстро «приземляется», что ничуть её не умаляет: «Зрит ледяное болото явление светлой богини… / Пенорождённая — вниз головою с небес / в жижу торфяно-лилейную под сапоги мне / кинулась, гривной серебряной, наперерез». Сюда нужно добавить влияние натурфилософов XX века, в первую очередь Заболоцкого. Вещи у Бобышева обладают какой-то угрожающей агентностью — будь то урбанистический текст («Водопровод разыгрывает фуги, / и рвётся с электрической подпруги / семейный ледник») или условно «природный»:
Впустую сорок ватт горят
в густую ночь, в пустое утро;
на воронце в порожний ряд
пустая выстроилась утварь.
Гниёт венец, всему конец,
стропила угрожают хлеву,
на пашню наступает лес,
крапивой к небу
стрекает сорная земля…
Близки к кругу «ахматовских сирот» были ещё несколько ленинградских и московских авторов: Елена Кумпан, Нина Королёва, Наталья Горбаневская. Имя последней чаще называют в ряду выдающихся диссидентов. Наталья Горбаневская (1936–2013), как и Вадим Делоне, была участницей демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади против вторжения советских войск в Чехословакию, а впоследствии редактировала «Хронику текущих событий» — бюллетень, рассказывавший о нарушениях прав человека в СССР (за что подвергалась аресту и принудительному психиатрическому лечению). Но Горбаневская была и выдающейся поэтессой — не столько «гражданским», сколько вольным лириком, хотя именно гражданственность, достоинство, ответственность — лейтмотивы двух её очень известных стихотворений: «Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом…» и «Как андерсовской армии солдат»:
Как андерсовской армии солдат,
как андерсеновский солдатик,
я не при деле. Я стихослагатель,
печально не умеющий солгать.
О, в битву я не ради орденов,
не ординарцем и не командиром —
разведчиком в болоте комарином,
что на трясучей тропке одинок.
Но самые сильные свои стихи — полные совершенно юной энергии, радости поэтической игры — Горбаневская написала уже в XXI веке; они вошли в такие её книги, как «Круги по воде», «Штойто», «Осовопросник».
Наталья Горбаневская. 1960-е годы{283}
Эту часть разговора о неподцензурной поэзии не завершить без поэтов, не примыкавших ни к каким группам. Некоторым из них обрубила крылья советская цензура: так, Александру Тимофеевскому (1933–2022) после публикации в «Синтаксисе» заявили в КГБ, что печататься он не будет никогда. Уже в брежневские годы Тимофеевский написал несколько знаменитых детских песен; во «взрослой» поэзии он не изменял классической просодии и скорбной интонации: «Душа моя старалась / Не потерять лица, / Как карандаш стиралась / И стёрлась до конца. / А то, что мы любили, / Страдание и страх — / Лишь след графитной пыли / На сереньких листах». Некоторые, наоборот, печатались в Советском Союзе — но существовали и в «неподцензурном» варианте: показателен случай Глеба Горбовского (1931–2019), одного из самых популярных поэтов 1960–70-х, близкого одновременно ленинградской официальной поэзии и деревенщикам, — и в то же время автора текстов заведомо непроходных («Я лежу на лужайке — / на асфальте, в берете. / Рядом — вкусные гайки / лижут умные дети») и даже нескольких стихотворений, ставших блатными песнями:
Когда качаются фонарики ночные
И тёмной улицей опасно вам ходить, —
Я из пивной иду,
Я никого не жду,
Я никого уже не в силах полюбить.
А некоторые авторы дождались полноценных изданий и внимательного прочтения только после смерти, например, один из поэтов Малой Садовой Евгений Вензель — или Роальд Мандельштам и Сергей Чудаков, о которых мы поговорим подробнее.
Роальд Мандельштам (1932–1961) в своей поэзии сталкивал характерную проблематику модернизма (в частности, тоску по ушедшему золотому, мифологическому веку) с бытовым, сниженным изображением «окружающей действительности». В этом соположении есть романтический отзвук: «По деревьям садов заснеженных, / По сугробам сырых дворов / Бродят тени, такие нежные, / Так похожие на воров». Усвоенная поэтика Блока, Гумилёва, даже «победительного» Маяковского превращается у Мандельштама в средство для выражения регистров одиночества, оставленности, тщетности — от этого возникает ощущение, будто на одном инструменте играют музыку, написанную для другого (или — будто поэзия Петербурга звучит в Ленинграде):
Мой шаг, тяжёлый, как раздумье,
Безглазых лбов — безлобых лиц
На площадях давил глазунью
Из луж и ламповых яиц.
Лети, луна! Плети свой кокон,
Седая вечность — шелкопряд —
Пока темны колодцы окон,
О нас нигде не говорят.
В этом ощущении поэзию Роальда Мандельштама можно сопоставить с поэзией таких эмигрантов-одиночек, как Борис Поплавский и Юрий Одарченко. «Просто петь» — единственный возможный, но и горький выход из этого ощущения.
Зачем о будущем жалеть,
Бранить минувших?
Быть может, лучше просто петь,
Быть может, лучше?
О яркой ветреной заре
На белом свете,
Где цепи тихих фонарей
Качает ветер,
А в жёлтых листьях тополей
Живёт отрада:
— Была Эллада на земле,
Была Эллада…
Сергей Чудаков. Фото из следственного дела{284}
Сергей Чудаков (1937–1997) был человеком как бы нарочито маргинальной биографии, обросшей мифами и слухами. Он родился в Магадане — был сыном начальника лагеря, навидался в детстве множества страшных вещей; в юности переехал в Москву, поступил в МГУ, вёл неприкаянный образ жизни (Людмила Петрушевская вспоминает его как «плейбоя поздних пятидесятых»), работал в газетах и журналах — в том числе писал за других, более именитых авторов, был судим за распространение порнографии, лежал в психиатрической больнице, даже промышлял сутенёрством. В 1973 году кто-то (по словам Евгения Рейна, сам Чудаков) пустил слух, что он умер — замёрз в подъезде; Бродский, до которого дошла эта весть, написал по этому поводу стихотворение «На смерть друга»; на самом деле Чудаков пережил Бродского на полтора года. От него осталось чуть больше полутора сотен стихотворений, и среди них есть совершенно выдающиеся. Наряду с затаённым сарказмом («Всё на свете гражданка успела / Бабаевского вот не прочла»; «Оранжевая золотая / С дубов слетает с клёнов с ив / Лесные власти отступая / Бросают в панике архив») в них слышна интонация аутсайдерского недоумения по поводу всего мироустройства; к ней часто примешивается другая интонация — эротическая: