27 декабря
Приехала из Германии Ивонка. Мы не виделись восемь лет. С ней две дочки — в результате дома начинается ад кромешный. Трехлетняя Тереска (как всякая Тереска — доверчивая оптимистка) не отходит от кота. Тот взмахивает пушистым персидским хвостом, попадает девочке в глаз — аллергия. Племянник открывает герметичную упаковку с кофе — крошки брызгают в лицо. Слезы, промывание ран. Старшая дочка Ивонны с перепугу выкрикивает что-то по-польски, но с немецким акцентом. Довоенный бурлеск в версии идиш.
Минута покоя в ванне. Беременность напоминает лысую головку новорожденного, лежащую у меня на животе. Типун пупка искривляет ее, превращая в гримасу насупившегося младенца, сердито сжимающего губки.
Звонит Петр в полном отчаянии:
— Все, конец, я так больше не могу! У нас тут хроническая больная занялась самолечением. Эти лекарства принимать буду, те — нет. Безумствует, не спит по ночам, измучила персонал.
— А врач что?
— Он бессилен. Шведская психиатрия — это бесчеловечный либерализм: пока пациента не признают недееспособным, он может сам решать, как ему лечиться. Она действительно страдает. Первый раз вижу человека в таком тяжелом состоянии. Ей еще может помочь психиатрия, но уж никак не либерализм! Эй… Возвращайся, посмотришь елку.
— Раньше говорили: «У меня есть коллекция бабочек, хочешь посмотреть?»
— Прилетай поскорее, ты, замерзшая бабочка. Я тебя жду.
28 декабря
— Ой, ну и ребенка я нам сделал… — Первое, что бросается Петру в глаза на аэродроме, — обтянутый пальто шарик, подталкивающий багажную тележку. — Вся в бежевом, в вельветовых штанах, с пузиком, ты похожа на пушистого мишку коала.
В гостиной елка до потолка. Серебристо-голубая. Шарики излюбленного Водолеями цвета грязи. (Беата, тоже Водолей, именно так выкрасила деревянный комод.) Достаю из ящика свою отрезанную косичку, выдергиваю несколько прядок и осыпаю ветки.
— Боже, что еще за триллер? — Петушок не понимает, что я задумала.
— Золотой райский дождик, как же без него. — Я зажигаю фонарики.
Наконец-то дома. Я отупела от телевизора. Мучаю Полю Бахом. Уже неделю не гуляла, в голове чад.
Кашель напоминает звук разбитого стекла. Выплескивается из меня понемногу, царапая бронхи. Надеюсь, Поля обладает чувством юмора и представит себе, что оказалась в луна-парке — качели, карусели, чертово колесо. После ужина не могу сдержать удушающий приступ. Уже сама не знаю, чем я кашляю: выплевываю в раковину только что съеденного лосося. Неплохая идея — кормить потомство полупереваренной теплой кашицей. Жаль, что я не самка пеликана.
29 декабря
Иду в магазин, но не хватает пороху. От мороза перехватывает дыхание. Возвращаюсь прямо в постель. Поля скачет, радуясь отдыху. Я не различаю, где у нее локоть, где колено. Для окружающих я уже мать. Мой ребенок где-то булькает, а я не в состоянии представить себе его родившимся. «Мать»… все могло бы оставаться по-прежнему. Я ведь ухаживаю за Полей, просто мне трудно поверить, что она появится на свет… Несколько месяцев тому назад казалось невероятным, что ребенок будет во мне расти, двигаться, толкаться. Я думала, что с человечком внутри я вообще не смогу ничего делать, только сидеть и размышлять об этом волшебстве.
Оказывается, все происходит естественно, в свое время. Появление Поли тоже станет чем-то само собой разумеющимся… во всяком случае, должно стать.
31 декабря
Coexistentia oppositiorum[98] любовного признания:
— Я тебя люблю.
— А я об этом промолчу.
2 января
Польское «Зеркало», письмо читательницы: «В предыдущем номере вы напечатали интервью с Мануэлой Гретковской, это обыкновенная женщина, стремящаяся к счастью. Она показалась мне интересной. Спасибо, редакция, теперь я прочитаю ее книги, а до сих пор относилась к ней скептически — мол, скандалистка, постмодернистка и феминистка».
Публичное бахвальство собственной глупостью. Сарматское хвастовство своим невежеством. Не читала ни одной книга, но имеет точку зрения — из прессы. И это чувство превосходства по отношению к тому, чего не знаешь. Я в газетном колпаке, голышом, феминистка, скандалистка — перед читателями-двойниками сей дамочки. В литературе она не разбирается, зато знает, что такое «счастье» и милое выражение лица. Головы, фаршированные газетами.
Бонсай на подоконнике. Уже год. Но я только теперь заметила, кого он напоминает: изогнувшегося в танце Шиву. Смуглый многорукий бог с листьями дерева в руках.
Весы показывают шестьдесят килограмм! Мы с Петушком проверяем, ровный ли пол. Никакой ошибки. Где эти шестьдесят килограмм? Руки-палочки, попка худая, ноги в порядке. Немного опухло лицо — по два килограмма на щеку? Ем «скромно», немного больше, чем до беременности. Околоплодные воды и Поля могут весить около четырех кило. Шесть таинственных килограммов — пустяк по сравнению с миллиардами тонн черной материи, скрытой во Вселенной.
Боюсь ли я своего живота? Переливающихся в нем звуков, странных движений под кожей? Впервые нежно касаюсь места, под которым шевелится Поля. Щекочу кожу, нажимаю. Внутри что-то бросается врассыпную, словно аквариумные рыбки.
3 января
Наконец-то можно пожить в свое удовольствие — без спешки. Отлеживаюсь, читаю «Войну и мир» — блаженство классики, вкус кофе со сливками (который я не пью уже много лет).
Петушок садится за компьютер. Задает логичный вопрос:
— Почему включается одной кнопкой (наконец-то выучил которой), а выключается в несколько этапов, сложнее, чем сейф?
Меня раздражает его необучаемость.
— Так надо, это же не простая машина. — Однако в душе признаю его правоту. Привыкнув покорно шлепать по клавишам, я превратилась в конформиста от информатики.
Сидим друг напротив друга с открытыми лэптопами — клавиатура к клавиатуре. Из вентиляционных отверстий доносится звериное компьютерное дыхание. Может, где-то внутри они машут кабельными хвостиками.
Мы заняли главный и самый удобный стол в кухне. Надставляем его столиком из гостиной. Накрываем скатертью. Стул на колесиках, так что я, не вставая, передвигаюсь от рабочего стола к кухонному.
— Не хватает еще маленького столика для Поли в самом конце. Для пеленания. — Петр уже думает о семейной приставке.
— Купим ей детский компьютер, чтобы не мешала работать?
Звонит главный редактор «Плейбоя». Никак не могу сесть за работу. Говорим о детях. Он утешает меня, заявляя, что даже в жестоких львах при виде малышей пробуждается инстинкт защитника. У меня такая ужасная репутация в кругах софт-эротики?
4 января
Выбрасываю елку. На помойке крутятся две овчарки. Чего они ищут среди пожелтевших деревьев? Убегают, задирая белые задики, — показалось, это были серны.
Помойка похожа на кладбище — елки с остатками блестящих украшений. Разве венки на настоящем кладбище не напоминают по размеру и форме спасательные круги? Зеленая надежда, оплетенная лентой, — для тех, кто выжил. Старые елки выглядят жалко — праздничные объедки, деревянные скелеты. Как-то грустно. Что ж, каждый несет свой крест.
Визит Антося — сына Петушка. Спортивный подросток, воплощение свежести. Я завидую ему: парень переживает Французскую революцию. Весь в водовороте исторических событий, погружен в ту непредсказуемую эпоху:
— Мы в школе проходили, на истории… мне так понравилось: бах — и нет королевской башки. Классная революция — с королем покончили!
— Потом еще отрубят голову Дантону и Робеспьеру, — каркаю я, гася его энтузиазм.
— Да-а?
Антосю столько, сколько было Ромео. Очередная версия шекспировской классики. Родители отобрали у Джульетты проездной на метро (коня) и сотовый (бумагу и перо). Молодые страдают, лишенные возможности встретиться, обменяться парой эсэмэсок.
5 января
Да здравствует УЗИ! Если бы не просвечивание, я бы заподозрила, что у меня близнецы. Поля-акробатка царапнула одновременно в двух противоположных местах.
Двадцать шестая неделя беременности, а давление приличное. Должно было ухудшиться после двадцатой недели, вернуться к патологической норме. Однако мне по-прежнему не нужны лекарства. Благодаря чуду жизни свершилось чудо исцеления?
Пациентка в больнице предлагает Петушку несколько тысяч крон за то, что он такой хороший врач.
— Не надо. За мою человечность мне платят зарплату.
Растопленное озеро. Отдыхаю на мостках. Порыв ветра, с облетевших берез на меня осыпается весеннее чириканье птиц. Заостренное морозом, оно пронзает тишину темного леса и застывшего пляжа.
Кланяюсь старичку, устремляющемуся со своей коляской в лес.
— Привет! — кричу я.
Ему не до разговоров, дедушка спешит. Я брожу в одиночестве — Петушок отсыпается после дежурства. Я не скучаю по людям, разве что совсем чуть-чуть, но шведский язык уже считает это болезнью: «salskapsjuk» — «больной обществом». «Gralsjuk» — «сварливый» (дословно — «больной сварой»). «Ревнивый» — «svartsjuk» («больной черной болезнью»). В Швеции большинство эмоций — болезни.
6 января
На то, чтобы утром встать и позавтракать, уходит масса сил. Приходится отдыхать. Пульс сто десять — ложусь, читаю о Габсбургах, XIX веке. В свои пятнадцать лет Мария-Луиза (жена Наполеона) была убеждена, что ее отец — женщина. Опасаясь, что из-за своего габсбургского темперамента она рано лишится девственности (проблема государственной важности: без девственности не бывать и выгодному для Австрии замужеству), ее окружили одними женщинами, суками, самками. Из книг вырезали слова и фразы, которые могли бы навести на ненужные мысли…
Возвращаюсь к Дюмезилю и его индоевропейским богам. На десерт — любовный роман, имевший место миллиарды лет тому назад, когда одна частичка стремилась навстречу другой: «Гиперпространство» Микио Каку.
Меня тревожит поездка в Польшу. Не передумает ли Петр на месте, не откажется ли от новой работы, найдем ли мы квартиру? Где остановиться, взять напрокат машину? Будто услышав мои мысли, звонит Беата. Обещает пустить нас к себе и оставить машину — сама она на неделю уезжает во Францию.