[1047]. На убийство мальчика Феди Катерину Львовну толкает перверсивная жалость к себе: «За что и в самом деле должна я через него лишиться капитала? Столько я страдала, столько греха на свою душу приняла». Той же логикой руководствуется Макбет, вынужденный совершать всё новые убийства, чтобы первое не оказалось «бессмысленным» и трон его не унаследовали чужие дети: «Так для потомков Банко / Я душу осквернил?»
Купеческая жена. Фотограф Вильям Каррик. Из серии «Русские типы». 1850–70-е годы[1048]
Леди Макбет замечает, что заколола бы Дункана сама, «Не будь он / Во сне так резко на отца похож». Катерина Измайлова, отправляя к праотцам свёкра («Это — своего рода тираноубийство, которое можно также рассматривать и как отцеубийство»[1049]), не колеблется: «Развернулась она вдруг во всю ширь своей проснувшейся натуры и такая стала решительная, что и унять её нельзя». Такая же решительная поначалу, леди Макбет сходит с ума и в бреду никак не может стереть с рук воображаемые пятна крови. Не то у Катерины Львовны, буднично замывающей половицы из самовара: «пятно вымылось без всякого следа».
Именно она, как Макбет, который не может вымолвить «Аминь», хочет припомнить молитву и шевелит губами, а губы её шепчут: «как мы с тобой погуливали, осенние долги ночи просиживали, лютой смертью с бела света людей спроваживали». Но в отличие от леди Макбет, покончившей с собой из-за угрызений совести, Измайлова не знает раскаяния, а самоубийство использует как удобный случай взять с собой соперницу. Так Лесков, комически снижая шекспировские образы, одновременно заставляет свою героиню во всём превзойти прототип, превращая в хозяйку своей судьбы.
Уездная купчиха не просто встаёт вровень с трагической героиней Шекспира — она больше леди Макбет, чем сама леди Макбет.
Как в «Леди Макбет Мценского уезда» отразился женский вопрос?
Шестидесятые годы XIX века, когда появилась «Леди Макбет Мценского уезда», были временем бурного обсуждения женской эмансипации, в том числе сексуальной, — как пишет Ирина Паперно, «„Освобождение женщины“ понималось как свобода в целом, а свобода в личных отношениях (эмоциональное раскрепощение и разрушение устоев традиционного брака) отождествлялась с социальным освобождением человечества»[1050].
Лесков посвятил женскому вопросу в 1861 году несколько статей: позиция его была амбивалентной. С одной стороны, Лесков либерально утверждал, что отказ признать за женщиной равные с мужчиной права нелеп и только ведёт к «беспрестанному нарушению женщинами многих общественных законов путём анархическим»[1051], и отстаивал женское образование, право достойно заработать на кусок хлеба и следовать своему призванию. С другой стороны, он отрицал само существование «женского вопроса» — в скверном браке мужчины и женщины страдают равно, но средство от этого — христианский идеал семьи, и не следует путать эмансипацию с развратом: «Мы говорим не о забвении обязанностей, удальстве и возможности во имя принципа эмансипации бросить мужа и даже детей, а об эмансипации образования и труда на пользу семьи и общества»[1052]. Прославляя «хорошую семьянку», добрую жену и мать, он добавлял, что разврат «под всеми названиями, какие бы для него ни были изобретены, все-таки есть разврат, а не свобода».
В этом контексте «Леди Макбет…» звучит как проповедь записного консерватора-моралиста о трагических последствиях забвения границ дозволенного. Катерина Львовна, не склонная ни к образованию, ни к труду, ни к религии, лишённая, как выясняется, даже материнского инстинкта, «анархическим путём нарушает общественные законы», а начинается это, как водится, с разврата. Как пишет исследовательница Катрин Жэри, «криминальный сюжет повести остро полемичен по отношению к той модели возможного решения семейных конфликтов, которая тогда же была предложена Чернышевским. В образе Катерины Львовны можно усмотреть живую реакцию писателя на изображение Веры Павловны в романе „Что делать?“»[1053].
Эту точку зрения, впрочем, не подтверждает сам Лесков в рецензии на роман Чернышевского. Обрушиваясь на нигилистов — бездельников и фразёров, «уродцев российской цивилизации» и «дрянцо с пыльцой»[1054], Лесков видит им альтернативу именно в героях Чернышевского, которые «трудятся до пота, но не из одного желания личного прибытка» и вместе с тем «сходятся по собственному влечению, без всяких гадких денежных расчётов: любят некоторое время друг друга, но потом, как это бывает, в одном из этих двух сердец загорается новая привязанность, и обету изменяют. Во всех бескорыстие, уважение к взаимным естественным правам, тихий верный ход своею дорогою». Это довольно далеко от позы реакционера-охранителя, видящего в либеральных идеях одну проповедь свального греха.
Русские классики XIX века не рекомендовали женщинам свободно проявлять свою сексуальность. Плотские позывы неизбежно заканчиваются катастрофой: из-за страсти застрелена Лариса Огудалова и утопилась Катерина Кабанова у Островского, у Достоевского зарезана Настасья Филипповна, Гончаров в романе на ту же тему делает символом своевольной страсти обрыв, об Анне Карениной нечего и говорить. Кажется, что «Леди Макбет Мценского уезда» написана в той же традиции. И даже доводит нравоучительную мысль до предела: страсть Катерины Измайловой — исключительно плотской природы, бесовское наитие в чистом виде, не прикрытое романтическими иллюзиями, лишённое идеализации (даже садистические издёвки Сергея не кладут ей конец), она противоположна идеалу семьи и исключает материнство.
Сексуальность показана в лесковском очерке как стихия, тёмная и хтоническая сила. В любовной сцене под цветущей яблоней Катерина Львовна как будто растворяется в лунном свете: «Всю её позолотили эти прихотливые, светлые пятнышки и так на ней и мелькают, так и трепещутся, словно живые огненные бабочки, или как будто вот вся трава под деревьями взялась лунной сеткой и ходит из стороны в сторону»; а окружающим слышится её русалочий смех. Этот образ отзывается в финале, где героиня по пояс поднимается из воды, чтобы броситься на соперницу «как сильная щука» — или как русалка. В этой эротической сцене суеверный страх соединён с любованием — по замечанию Жэри, вся художественная система очерка «нарушает долгое время существовавшую в русской литературе строгую традицию самоцензуры в изображении чувственной стороны любви»; криминальная история становится на протяжении текста «исследованием сексуальности в чистом виде»[1055]. Какого бы мнения насчёт свободной любви ни держался Лесков в разные периоды жизни, талант художника был сильнее принципов публициста.
Оправдывает ли Лесков свою героиню?
Лев Аннинский отмечает «страшную непредсказуемость» в душах лесковских героев: «Какая там „Гроза“ Островского — тут не луч света, тут фонтан крови бьёт со дна души; тут „Анна Каренина“ предвещена — отмщение бесовской страсти; тут Достоевскому под стать проблематика — недаром же Достоевский и напечатал „Леди Макбет…“ в своём журнале. Ни в какую „типологию характеров“ не уложишь лесковскую четырёхкратную убийцу ради любви». Катерина Львовна и её Сергей не просто не укладывались в литературную типологию характеров 1860-х годов, а прямо ей противоречили. Двух трудолюбивых, набожных купцов, а затем и невинного ребёнка душат ради своей выгоды два традиционно положительных героя — выходцы из народа: русская женщина, готовая всё принести в жертву своей любви, «признанная совесть наша, последнее наше оправдание», и приказчик Сергей, напоминающий некрасовского «огородника». Аллюзия эта у Аннинского кажется обоснованной: в некрасовской балладе дворянская дочь, как и купчиха Измайлова, приходит полюбоваться кудрявым работником; завязывается шутливая борьба — «Потемнело в глазах, душу кинуло в дрожь, / Я давал — не давал золотой перстенёк…», перерастающая в любовные утехи. Так же начинался роман и у Катерины с Сергеем: «Нет, а вы позвольте так взяться, на-борки, — относился, раскидывая кудри, Серега. — Ну, берись, — ответила, развеселившись, Катерина Львовна и приподняла кверху свои локоточки».
Как и некрасовского огородника, Сергея ловят, когда он пробирается на рассвете из хозяйской горенки, а потом и ссылают на каторгу. Даже описание Катерины Львовны — «…росту она была невысокого, но стройная, шея точно из мрамора выточенная, плечи круглые, грудь крепкая, носик прямой, тоненький, глаза чёрные, живые, белый высокий лоб и чёрные, аж досиня чёрные волосы» — как будто предсказано Некрасовым: «Черноброва, статна, словно сахар бела!.. / Стало жутко, я песни своей не допел».
Другая параллель к лесковскому сюжету — баллада Всеволода Крестовского «Ванька-ключник», ставшая народной песней. «Много было в эти ночи в спальне Зиновия Борисыча и винца из свекрового погреба попито, и сладких сластей поедено, и в сахарные хозяйкины уста поцеловано, и черными кудрями на мягком изголовье поиграно» — будто перифраз баллады:
Много там было попито
Да поругано тебя,
А и в красне-то пожито
И целовано любя!
На кровати, в волю княжью,
Там полежано у нас
И за грудь ли, грудь лебяжью,
Было хватано не раз!
У Крестовского молодая княгиня и Ваня-ключник гибнут, как Ромео и Джульетта, а у Некрасова дворянская дочь выступает невольной виновницей несчастья героя. Героиня же Лескова сама воплощённое зло — и вместе с тем жертва, а возлюбленный её из жертвы сословных различий превращается в искусителя, соучастника, а затем и палача. Лесков как будто гов