опоставлена народной, часто панибратской и уж совсем не книжной речи Ахиллы.
Сильный богатырь Алёша Попович. Гравюра на дереве. XVIII век[1314]
Вообще описания Ахиллы (насчёт которого Лесков справедливо опасался, что он перетягивает на себя читательское внимание) заставляют вспомнить ещё один фольклорный жанр — былину. Ахиллу, обладающего недюжинной силой, Лесков часто называет богатырём, и, если сравнивать его с былинными богатырями, лучше всего подойдёт Алёша Попович — младший из всех богатырей, часто неразумный и склонный к горячности. Ахилла может, например, принять участие в сельском балагане, ввязаться в кровопролитие из-за ягод калины, отомстить духовному цензору, «привязав его коту на спину колбасу с надписанием: „Сию колбасу я хозяину несу“ и пустив кота бегать с этою ношею по монастырю». Ахилла способен, исчерпав аргументы, посадить оппонента на высокий шкаф и даже начать утверждать (соблазнившись беседами с петербургскими «литератами»), что Бога нет, — и всё это совершенно искренне. Прозвище Попович вдобавок указывает на происхождение из духовенства. Впрочем, как раз Алёша Попович не отличается физической силой — это качество у Ахиллы от кого-то из других русских богатырей. Кстати, с витязем, «ратаем веры», в знаменитой сцене грозы сопоставляет себя и Туберозов[1315].
Где находится город Старгород?
Само название «Старгород» (он же Старогород и Старый Город — в тексте есть вариации) уже говорит о лесковской установке на консерватизм, на «особую поэзию старины и старинного патриархального уклада»[1316]. В первом варианте «Соборян» — «Чающие движения воды» — есть подробное описание Старгорода с «узкими улицами, типической русской постройки домами» и указано, что со стороны город похож на «волшебный городок Гвидона» из пушкинской «Сказки о царе Салтане». Из более поздних редакций это описание пропало. Как замечают комментаторы Лескова, идеализированный Старгород — один из часто встречающихся в русской литературе «сборных городов» (по слову Гоголя). У него нет отчётливого прообраза, хотя некоторые черты роднят его с Орлом, в котором Лесков жил, и Мценском, в котором он бывал (вспомним гораздо более мрачную «Леди Макбет Мценского уезда»). В «Соборянах» сказано, что Старгород стоит на реке Турице. В России есть две реки с таким названием, но ни одна из них не протекала через Орловскую губернию.
Спустя больше чем полвека название «Старгород» у Лескова позаимствуют для «Двенадцати стульев» Ильф и Петров. В их Старгороде будет царить уже не идиллическое благолепие, а провинциальная суета.
Почему «Соборян» часто сравнивают с английскими романами о священниках?
Это сравнение напрашивается прежде всего потому, что в классической английской литературе священник — это образ разработанный и традиционно вызывающий сочувствие, по крайней мере со времён романа Оливера Голдсмита[1317] «Векфильдский священник», где, как и у Лескова, описан гонимый праведный священнослужитель. Кроме Голдсмита «Соборян» неоднократно сопоставляли с «Барчестерским циклом» Энтони Троллопа[1318], созданным в 1850–60-е. «Русским Барчестером» называл Старгород ещё Дмитрий Святополк-Мирский, впрочем уточнявший, что любую другую лесковскую вещь, кроме «Соборян», с Троллопом сравнивать нелепо[1319]. Романы Троллопа издавались в России в середине XIX века и были знакомы Лескову.
В статье исследовательницы Варвары Бячковой проводится сравнительный анализ текстов Лескова и Троллопа: оба писателя тяготеют к «хроникальной» форме, оба относятся к своим героям с «нескрываемой симпатией»; и у Лескова, и у Троллопа священники вступают в конфликт с не понимающим их ревностной веры миром; у обоих смерть главного героя означает конец старого мира и наступление новой эпохи[1320]. Вместе с тем налицо и различия, в первую очередь в самой фактуре: быт англиканского священника, «мало чем отличающийся» от светского быта его прихожан, не слишком похож на быт священника православного. Другие классические английские тексты, с которым сравнивают «Соборян», — цикл рассказов «Сцены из клерикальной жизни» Джордж Элиот, чью прозу Лесков также читал. Английская писательница, как и Лесков, показывает «многочисленные тяготы жизни простых священнослужителей» и их стремление «усовершенствовать дела Церкви, улучшить жизнь своих прихожан, внушить им высокие нравственные истины»[1321] — эти желания прихожане, как и у Лескова, встречают без понимания, а священники, в свою очередь, готовы бороться за них до конца. И Лесков, и его английские коллеги реагируют в первую очередь именно на слом эпохи, ощутимую смену отношения общества к прежнему укладу — это сходство тенденций при различных исторических обстоятельствах.
С английской литературой «Соборян» связывают и другие мотивы. В беспокойные 1860-е протопоп Туберозов вспоминает «Тристрама Шенди» Лоренса Стерна: «…заключаю, что по кончании у нас сего патентованного нигилизма ныне начинается шандиизм», — то есть эпоха, в которую, по выражению Стерна, все «непрестанно как в шутку, так и всерьёз смеются». Речь о том, что основным общественным умонастроением становится цинизм, о том, что всякая духовная борьба и искренние порывы в этом цинизме увязают. Много лет спустя нечто подобное Герман Гессе назовёт в романе «Игра в бисер» «фельетонной эпохой» — часто идею Гессе воспринимают как предсказание постмодернистского морального релятивизма. Если учесть, что произведения Стерна нередко называют «постмодернизмом до постмодернизма», жалобы доброго консерватора Туберозова становятся понятны. «Стернианским отражениям» в «Соборянах» посвящена диссертация филолога Инны Овчинниковой, считающей, что, отталкиваясь от стернианского способа повествования, Лесков достигает собственного баланса трагического и комического (связанного с «алогизмом русской реальности пореформенного времени»)[1322]. В другой работе Овчинникова замечает, что в «Демикотоновой книге» — дневнике отца Савелия — есть целая страница, залитая чёрными чернилами (из-за оплошности, вызванной сильным волнением). Такая же «чёрная страница» есть в «Тристраме Шенди»[1323] — Лесков, таким образом, мог помнить о яркой детали, «подцвечивающей» текст.
Какую роль в романе играет протопопица Наталья?
Всегда готовая услужить своему мужу, обласкать его, приготовить ему постель и трапезу, «не слышащая в нём души» протопопица Наталья — пример идеальной, кроткой, жертвенной, истинно христианской любви. «Поведайте мне времена и народы, где, кроме святой Руси нашей, родятся такие женщины, как сия добродетель?» — записывает в своём дневнике отец Савелий, когда жена, горюя о своей бездетности, спрашивает мужа: не было ли у него до брака незаконнорождённых детей, чтобы они могли воспитать их. Ни священники Савелий и Захария, ни дьякон Ахилла, при всей авторской и читательской любви к ним, не идеальны — у каждого из них свои недостатки. Упрекнуть протопопицу совершенно не в чем — разве только в том, что она «светит отражённым светом».
Литературным прототипом Натальи Туберозовой можно счесть Анастасию Марковну — жену протопопа Аввакума. Знаменитый диалог из аввакумовского «Жития»: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» — «Марковна, до самыя смерти!» — «Добро, Петровичь, ино ещё побредём», — прекрасно подходит и к отношениям супругов Туберозовых. Когда отец Савелий попадает в очередную, роковую для него, опалу, его жена приезжает ухаживать за ним, заболевает и умирает. Сцена кончины протопопицы — одна из самых трогательных в русской литературе. Пожалуй, именно здесь — катарсис «Соборян».
Зачем в «Соборянах» очерк «Плодомасовские карлики»?
Боярыня Марфа Андревна Плодомасова — своенравная, любящая прямоту и честность старуха, реликт прошлого столетия, — появляется в романе в дневнике Савелия Туберозова. Когда он произносит проповедь, снискавшую неудовольствие начальства, к нему приезжает странный гость — карлик Николай Афанасьевич, слуга Плодомасовой. Он просит священника пожаловать к своей хозяйке: та хочет познакомиться с «умным попом, который… приобык правду говорить». Плодомасова становится покровительницей отца Савелия. В мире «Соборян» она — хранительница устоев; её все уважают и немного боятся. В классической русской прозе есть несколько таких эксцентричных, грозных, но добрых старух: Марья Дмитриевна Ахросимова в «Войне и мире» Толстого, Татьяна Марковна Бережкова в «Обрыве» Гончарова, да и у самого Лескова такой персонаж ещё раз появляется в «Захудалом роде» — это княгиня Протозанова. По воспоминаниям Лескова, прототипами обеих героинь были его родная тётка Наталья Петровна Алферьева и знакомая ему старая помещица Настасья Сергеевна Масальская — последняя тоже держала в услужении карлика.
Линия Плодомасовой для романа очень важна, но её слугам-карликам, брату и сестре Николаю Афанасьевичу и Марье Афанасьевне, Лесков уделяет особое внимание. Здесь нам приходится коснуться непростых вопросов лесковской текстологии. Работая над своим opus magnum, Лесков использовал для него ранее написанные тексты, в том числе часть произведения «Старые годы в селе Плодомасове». «Старые годы», задуманные ещё в конце 1850-х и законченные в 1869-м, — большая хроника из трёх очерков, в которых описана жизнь Марфы Андревны. Третья часть этой хроники — собственно «Плодомасовские карлики» — была отдельно опубликована в «Русском вестнике» в 1869 году, а потом попала в «Соборян» с некоторыми изменениями. Лескову пришлось объясняться с читателями «Соборян», которые ждали появления полюбившихся им карликов: «Воспоминаемый читателями прежде напечатанный отрывок принадлежит ко второй, а не к первой части романа, и затем главнейший из карликов (Николай Афанасьевич) продолжает быть действующим лицом до самого конца повествования».