[1432] (как язвительно добавляет критик, его «излияния были до того беспорядочны и дики, до того бурны и энтузиастичны, что автор заставлял его в это время попивать коньячок, чтобы излияния казались естественнее»). Переживания Мити и впрямь очень напоминают поучение старца Зосимы, призывавшего: «Люби повергаться на землю и лобызать её. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, всё люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слёзы твои. Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар Божий, великий, да и не многим даётся, а избранным». Завет старца буквально выполняет Алёша в главе «Кана Галилейская», где он, преодолев духовный кризис, исступлённо целует землю. Параллелью к этой сцене звучит мечта Ивана о поездке в Европу: «Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними». Как заметил Сергей Булгаков, «вся европейская культура, которую он так умеет ценить и чтить, в настоящем представляется ему дорогим покойником». По Достоевскому, мысль, не одухотворённая страстью и радостью жизни, мертва. Однако и у Ивана, бесплотного софиста, чисто карамазовская «исступлённая и неприличная, может быть» жажда жизни, которую не может победить никакое отчаяние, становится путём спасения вопреки логике: «Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек…»
Единственный отпрыск старика Карамазова, не унаследовавший этой «земляной силы», — презирающий женщин Смердяков со своим «скопческим сухим лицом».
И великому грешнику Фёдору Карамазову великий праведник старец Зосима даёт лишь один совет: «Не стыдитесь столь самого себя, ибо от сего лишь всё и выходит», с чем тот соглашается: «От мнительности одной и буяню». Парадоксальным образом, хотя карамазовская витальность становится причиной многих бед, только она и может, по Достоевскому, спасти человека — она прекрасна и естественна, если не искажена играми холодного ума.
Михаил Салтыков-Щедрин. «Господа Головлёвы»
О чём эта книга?
История угасания и смерти зажиточного дворянского рода — в лице властной помещицы Арины Петровны Головлёвой, её мужа, детей и внуков. Роман о вырождении, одиночестве и насилии — прежде всего психологическом. Современники увидели в «Господах Головлёвых» беспощадное описание России накануне и после отмены крепостного права; потомки могут прочитать книгу как пугающе точный текст о дисфункциональной семье, токсичных отношениях и депрессии.
Когда она написана?
Салтыков-Щедрин работал над «Головлёвыми» с осени 1875-го до весны 1880 года. Впервые главные герои будущей книги появились в рассказе «Семейный суд», опубликованном в цикле сатирических очерков «Благонамеренные речи». Автор был не слишком доволен текстом — в письме Некрасову он сокрушался: «Кажется, что неуклюж и кропотливо сделан. Свободного, лёгкого творчества нет».
Высокая оценка, которую дали «Суду» критики и корреспонденты Салтыкова-Щедрина, если не изменила его мнения, то по крайней мере побудила писать дальше. В конечном счёте рассказы о Головлёвых совершенно отделились от «Речей» («…Нужно было бы печатать их под особой рубрикой: „Эпизоды из истории одного семейства“», — писал автор) и — после основательных правок и переделок — стали главами романа «Господа Головлёвы».
Как она написана?
Салтыков-Щедрин называл «Господ Головлёвых» «общественным романом». Это определение можно трактовать двояко. С одной стороны, оно предполагает внимание к актуальным социальным проблемам и обличение современного писателю общества: «На принцип семейственности написаны мною „Головлёвы“», — объяснял Салтыков-Щедрин адвокату и публицисту Евгению Утину 2 января 1881 года. С другой — эта форма позволяет писателю соединить беллетристику и публицистику, напряжённый сюжет и дидактические отступления, психологизм и проповедь.
На протяжении всего романа основное повествование перемежается авторскими замечаниями, наблюдениями и уточнениями. Регулярно нарушая герметичность рассказа, Салтыков-Щедрин снабжает текст обобщающими пассажами и тем самым указывает на типичность Головлёвых — вспыльчивой и жестокой скопидомки Арины Петровны и её детей: беспутного сына Степана, лицемера Порфирия, неспособного на поступки Павла и дочери Анны, которая против воли матери обвенчалась с уланом, родила близняшек Анниньку и Любиньку, потратила полученный от Арины Петровны капитал и после исчезновения мужа скончалась. Всё это позволяет читать книгу и как вариацию общественно-политического романа второй половины XIX века, и как своеобразную версию высокого реализма Тургенева, Гончарова и Толстого — только более трансгрессивную и жестокую по отношению к действующим лицам.
М. Е. Салтыков-Щедрин[1433]
Что на неё повлияло?
Отмена крепостного права в 1861 году — и формирование совершенно новых экономических и психологических отношений между дворянами и крестьянами. Полемика о кризисе семьи, которая развернулась в российской прессе и беллетристике в 1870-е годы — от статей в консервативном «Русском мире», устанавливающих прямую связь между «силой и крепостью семейного союза» и стабильностью государства, до «Анны Карениной», которая проблематизировала светский брак. Современная западная проза, посвящённая той же теме: как раз в эти годы во Франции выходит многотомная сага Эмиля Золя «Ругон-Маккары», а «Вестник Европы» публикует русский перевод его «Парижских писем», в которых писатель размышляет об экономическом расчёте, лежащем в основании современной семьи. Более ранние произведения самого Салтыкова-Щедрина — в частности, заглавная героиня очерка «Госпожа Падейкова» (1859), переживавшая, что после крестьянской реформы её крепостная Феклуша «с барыней за одним столом будет сидеть», очень напоминает Арину Головлёву, которая в канун манифеста Александра II предаётся таким же размышлениям: «Как это я Агашку звать буду? чай, Агафьюшкой… а может, и Агафьей Фёдоровной величать придётся!»
Как она была опубликована?
Бóльшая часть рассказов, которые составили роман, была опубликована в «Отечественных записках» в 1875–1876 годах, развязка — «Решение» — в мае 1880-го в том же журнале. Готовя первое книжное издание, Салтыков-Щедрин значительно их переработал, изменил некоторые названия (рассказ «Перед выморочностью» стал главой «Племяннушка», «Семейные радости» — «Недозволенными семейными радостями», «Решение» — «Расчётом»), уточнил мелкие детали (сумму, которую растратил первый сын Порфирия Владимировича, Петенька; имя его второго ребёнка, Володеньки), но сохранил, по-видимому случайно, одну хронологическую несуразность (в тексте сказано, что 53-летний Порфирий Владимирович, который 10 лет назад вышел в отставку, провёл «в тусклой атмосфере департамента» более 30 лет). Отдельной книгой «Головлёвы» вышли в июле 1880 года в издательстве Александра Суворина. Через три года автор подготовил вторую редакцию романа — с небольшими изменениями в главе «По-родственному» и общей стилистической правкой; именно эту версию и воспроизводят все последующие издания «Головлёвых».
Как её приняли?
Салтыков-Щедрин стал получать восторженные отзывы сразу после выхода «Семейного суда». Тургенев особенно оценил образы Арины Петровны и Степана Владимировича и, вероятно, одним из первых натолкнул автора на мысль написать «крупный роман с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким исполнением». Соредактор Некрасова и Салтыкова-Щедрина по «Отечественным запискам» Григорий Елисеев тоже похвалил рассказ, но признался, что предпочитает «статьи, которые соприкасаются с вопросами и явлениями текущего времени». Критики «Санкт-Петербургских ведомостей» и «Русского мира» увидели в истории Головлёвых обращение к «временам покойного крепостного права» и вылазку «в область невозвратно прошедшего времени» и интерпретировали новую вещь Салтыкова-Щедрина как отказ работать с современными проблемами. На анахроничность сюжета для литературы середины 1870-х указывал и публицист-народник Александр Скабичевский: «Это бытовая повесть и, если хотите, историческая, потому что рисует нам нравы отжившего прошлого».
Иван Тургенев[1434]
Иван Гончаров[1435]
Иван Крамской. Портрет П.М. Третьякова[1436]
Примечательно, что никто из рецензентов даже не сомневался в продолжении. Печатные отзывы на цикл о Головлёвых выходили после каждого нового рассказа; автор продолжал получать письма от знакомых. Прочитав в сентябре 1876 года «Выморочного», поэт Алексей Жемчужников отметил в фигуре Порфирия Владимировича (или Иудушки, как прозвали его в семье) сочетание «почти смехотворного комизма с глубоким трагизмом». Гончаров, со своей стороны, предположил, что в конце концов этот персонаж «потеряет всё нажитое, перейдёт в курную избу и умрёт на навозной куче». Тот же Скабичевский проводил параллели между Салтыковым-Щедриным и великими сатириками прошлого — Рабле, Мольером, Свифтом, Грибоедовым и Гоголем; другие авторы больше внимания уделяли героям и приветствовали появление Иудушки в галерее «вполне русских культурных типов» наравне с Ноздрёвым и Плюшкиным. Историю Головлёвых читали не только литераторы, но и другие представители культурной элиты. Ещё после публикации «Семейных итогов» 9 апреля 1876 года коллекционер Павел Третьяков написал художнику Ивану Крамскому о Салтыкове-Щедрине: «До настоящего времени я его считал только прекрасным сатириком и, даже замечая повторение одного и того же, некоторое время не всё читал даже, теперь же после таких типов, как Иудушка и маменька, да и вообще — мастерского рассказа, я его ужасно высоко ставлю и вперёд не пропущу ни одной статьи его».