[1445], например, писал, что Лесков изображает русского человека «существом низшего порядка»:
Гениальный «Левша» (читай: русский народ) преображается в забитого, безличного, чувствующего своё ничтожество рабочего, который безропотно идёт своей серенькой, неприглядной полоской, не зная, куда его бросит горькая доля: под «куцапые пальцы» казака Платова, или «свалит его в участке на пол», а потом в больницу, «где неведомого сословия всех умирать принимают»… И в такой-то обстановке неведомо затеривается русский гений… «Левша», по рассказу г. Лескова, не только не разумеет ясно выгод своих, но и не очень чувствителен к варварскому обхождению с ним. Что вас возмущает в этом обхождении, то не возбуждает в «Левше» негодования, вызывая разве временами весьма слабый протест. Словом, совсем как подобает людям низшей, недоразвившейся породы…
Борис Кустодиев. Плакат-реклама к спектаклю «Блоха». 1925 год[1446]
Газета «Голос» считала, что как раз наоборот — в «Левше» «русский человек затыкает за пояс иностранца». Критик журнала «Дело» был раздражён архаизмом лесковской истории: «В наше время, когда крепостное право отошло в область предания и чесать пяток на сон грядущий уже некому, подобные „сказы“ могут оказать значительную услугу». Рецензент «Отечественных записок» отзывался о «Левше» тоже с очевидным высокомерием: «…г. Лесков придумал развлечение — рассказывать сказки, или сказы, как он их (вероятно, для большей важности) называет». И лишь в рецензии журнала «Вестник Европы» прозвучала наиболее адекватная интерпретация замысла Лескова: «…вся сказка как будто предназначена на поддержку теории г. Аксакова о сверхъестественных способностях нашего народа, не нуждающегося в западной цивилизации, — и вместе с тем заключает в себе весьма злую и меткую сатиру на эту же самую теорию».
Что было дальше?
В советское время сказ «Левша» стал самым известным текстом Лескова и вошёл в школьную программу. Словно не заметив ехидства Лескова, советская критика и пропагандистская машина прославили его сказ как гимн талантливости русского мастера, который «всё может». В первой четверти ХХ века «Левша» был переиздан несколько раз: в 1918 году в Петрограде в издательстве «Колос», с пометкой «Чтение для города и деревни» (без указания тиража), в 1926 году в одном из крупных московских издательств «Земля и фабрика» (тираж 15 000 экземпляров), в 1927 году в издательстве «Крестьянская газета», с иллюстрациями Константина Лебедева, предисловием и «кратким словариком неправильных и непонятных слов» — преимущественно неологизмов Лескова. Предисловие к книжке предлагает читателю познакомиться с героической судьбой русского «слесаря» и узнать, как жил русский народ при «бесцеремонном» царском правлении. Русская эмиграция также любила этот текст Лескова — в 1920-м пражское Славянское издательство выпустило книгу «Левша. Чертогон», в 1921 году берлинская «Мысль» — «Левша. Пустоплясы». «Левша» и сегодня остаётся самым переиздаваемым произведением Лескова; в 1940-е, на волне связанного с войной патриотического интереса к лесковскому творчеству, тиражи сказа достигли миллионных значений.
В XX веке начинается сценическая история «Левши». В 1925 году, во время краткого культурного ренессанса эпохи нэпа, по заказу МХАТа II[1447] Евгений Замятин написал по мотивам сказа Лескова пьесу «Блоха», превратив печальную лесковскую историю в озорное скоморошье действие. Сначала пьесу поставил Алексей Дикий в Москве, затем Николай Монахов в петербургском Большом драматическом театре. Художником обеих постановок стал Борис Кустодиев. В фантазии Замятина действовал карикатурный царь, Левша был весёлым русским бунтарём, который «обожается» с бойкой «тульской девкой Машкой» и, несмотря на побои городовых, остаётся жив.
«Народная комедия» Замятина повлияла на стилистическое решение следующей инсценировки сказа — балета; музыку в 1950 году сочинил композитор Борис Александров, а либретто — Пётр Аболимов. В этом балете у Левши также появляется подружка — кружевница Дуняша, а многолюдная и пёстрая ярмарка вызывает в памяти балаганную атмосферу народного праздника, созданную Замятиным. Здесь появляются массовые сцены с участием русского народа, а подкованная Левшой и русскими мастерами блоха сохраняет прыгучесть и, пугая иностранцев, резво пляшет по сцене. В финальной сцене спектакля «начинается общий русский танец, переходящий в массовое шествие», во время которого народ во главе с Левшой и оружейниками идёт вперёд, озаряемый лучами восходящего солнца. После этого «Левша» ставился на сценах столичных и региональных театров неоднократно, как правило — всё в той же балаганно-красочной замятинской стилистике. Одной из последних постановок (2013, Мариинский театр) стала опера, музыку и либретто к которой сочинил Родион Щедрин. «Левша» появлялся и на экранах: в 1964 году по нему был снят мультипликационный фильм Ивана Иванова-Вано, а в 1986-м — художественный фильм Сергея Овчарова.
Лесков издевается над русскими мастерами или в самом деле восхищается ими?
Тульские мастера сумели подковать английскую стальную блоху и даже выгравировать на подковках свои имена — не узнаем мы только имя Левши, потому что он делал для подков гвоздики, и на них имя его уже не уместилось. Русские мастера ухитрились выковать эти подковки без каких-либо технических средств, без микроскопа, потому что у них «глаз пристрелявши», и даже без знания таблицы умножения и четырёх правил арифметики. «Наша наука простая: по Псалтирю да по Полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем», — говорит Левша англичанам, к их великому удивлению. Они объясняют ему:
Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчёт силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и её подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и дансе не танцует.
Одна из самых характерных особенностей творчества Лескова — амбивалентность. Его позиция часто оказывается замаскирована, и чужая речь как раз и оказывается маской, за которой скрывается автор. Вот и «Левша» построен на колебаниях между разными полюсами: Россия — Европа; император Александр Павлович, восхищённый уровнем технического развития в Англии, — император Николай Павлович, уверенный, что русские люди «никого не хуже»; русский мастер — английский мастер; русские мастера как невежественные кустари — русские мастера как искусные профессионалы; Платов — славный атаман и Платов — бесчеловечный царедворец; Левша — большой мастер и Левша — запойный пьяница.
Создавая эту многозначную картину, Лесков не склоняется ни к одной из сторон. Он то увеличивает, то сокращает дистанцию между собой и рассказчиком, безграмотность которого тоже становится объектом авторской иронии. Евгений Замятин, сочиняя уже в ХХ веке инсценировку по «Левше», недаром дал своей пьесе жанровый подзаголовок «игра»; игровое начало в «Левше» — один из ключей к его замыслу. Игра с языком, образом рассказчика, точками зрения, а значит, и с читателем увлекает Лескова, автора модернистского склада, ничуть не меньше, чем идея его текста. Ответ на вопрос, вынесенный в заголовок, как и на все подобные вопросы, адресованные большинству художественных текстов Лескова: ни то, ни другое. Он пишет не агитационный текст, а пародию на него, создаёт карикатуру и на царя, презирающего свой народ, и на царя-патриота, и на сам этот народ.
Почему лучший русский мастер — левша, к тому же косой?
Главный герой сказа Лескова, прямо скажем, не красавец. Вот как он выглядит: «косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны». Привлекательного тут немного, однако набор этих черт — косина, леворукость, родимое пятно — подчинён определённой логике.
Начнём с первого: в каком именно смысле Левша косой? Возможно, в буквальном — и это значит, что он косоглазый, что делает его человеком опасным: «косой» в фольклорной системе ценностей был связан с нечистой силой, само слово «косой» недаром использовалось не только как наименование зайца, но и как обозначение дьявола. Но не исключено, что «косой» здесь — просто синоним леворукости, у Левши всё не так, не прямо, как у людей. Левое в мифологических представлениях самых разных народов тоже не означает ничего хорошего и всегда было связано с неправотой, неправильностью, неправедностью. «Твоё дело лево, неправо, криво», — приводится расшифровка левизны в словаре Даля. Можно вспомнить и выражения «пойти налево» или «работать налево». На иконах праведники, как и праведный разбойник, всегда изображались справа от Иисуса Христа, грешники — слева.
Вместе с тем, как указывает Вячеслав Вс. Иванов, «мифологический мир нередко представлялся как зеркальный по отношению к обычному, поэтому леворукость мифологических героев подчёркивает их необычность и служит символом иного мира». Возможно, делая своего мастера леворуким, Лесков хотел подчеркнуть, что он особенный, а чтобы намёк стал ещё яснее, он сделал Левшу ещё и «меченым» — с родимым пятном на щеке. Родимое пятно в фольклоре часто выступало как знак судьбы, желанным оно никогда не было: множество поверий должно было уберечь мать от того, чтобы младенец родился с родимым пятном. Но одновременно в народных сказках и балладах родимое пятно помогает опознать своё, кровное дитя родителям или мужа на свадьбе.
Кому же Левша свой? Вероятно, всем русским людям, он представляет русский народ. Лесков и сам косвенно подтверждал в «литературном объяснении» «О русском левше» эту интерпретацию: «Рецензент „Нового времени“ замечает, что в левше я имел мысль вывести не одного человека, а что там, где стоит „левша“, надо читать „русский народ“. Я не стану оспаривать, что такая обобщающая мысль действите