Тригорину.
Аркадина и Тригорин — очевидно одарённые, успешные и профессионально состоявшиеся люди, но состоявшиеся в определённых и понятных рамках. Правда, скептический отзыв о писательских масштабах Тригорина исходит от заведомо субъективного Треплева (который притом завидует технике Тригорина, «выработавшего себе приёмы»). Оценки, которые Тригорин даёт произведениям Треплева, также нелестны. Напротив, Дорн (а это во многом «голос автора») оценивает их сдержанно-благожелательно. Влюблённый в Нину Треплев беспощадно говорит о её актерской игре. Таким образом, у нас нет оснований считать, что Треплев и Заречная уже достигли больших профессиональных успехов, хотя мы не можем отрицать их творческий потенциал (возможно, больший, чем у Аркадиной и Тригорина). В финале пьесы Нина говорит о том, что нашла себя, играет иначе, чем прежде, и «станет большою актрисой». Остаётся лишь гадать о том, в какой мере это ощущение оправданно и не является ли оно иллюзией.
Моральное же превосходство, несомненно, на стороне младшей пары. Преданность Треплева Нине контрастирует с эгоистическим и трусливым поведением Тригорина; бескорыстие, утончённость и чувство собственного достоинства Заречной оттеняют суетность и самовлюблённость Аркадиной.
При этом спор Тригорина и Треплева носит также идеологический и эстетический характер. Тригорин — внешне благополучный, но внутренне неуверенный в себе человек конца XIX века. Треплев — застрельщик новой, модернистской эпохи, тоже внутренне надломленный и обречённый на гибель. Напористая и притом сентиментальная Аркадина и хрупкая Нина воплощают господствующие женские типажи сменяющих друг друга эпох.
Как отразилось в пьесе отношение Чехова к символизму?
Середина 1890-х — это начало «бури и натиска» русского символизма и (шире) модернизма. Он входит в жизнь различными путями от провоцирующего бытового «декаданса» до «нового религиозного сознания». В 1894–1895 годы выходят три составленных Валерием Брюсовым сборника «Русские символисты», вызывающих целый град язвительных рецензий и знаменитые пародии философа Владимира Соловьёва («Но не дразни гиену подозренья, / Мышей тоски! / Не то смотри, как леопарды мщенья / Острят клыки!»).
В это же время начинают появляться переводы на русский язык ранних пьес Метерлинка («Непрошеная», «Слепые», «Аглавена и Селизетта»). На Чехова, по его собственному признанию, пьесы Метерлинка произвели «сильнейшее впечатление».
Критический пафос символистов был Чехову во многом близок, но их позитивная программа вызывала у него скепсис. Слова Треплева о современном театре («Когда поднимается занавес и при вечернем освещении, в комнате с тремя стенами, эти великие таланты, жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки; когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль, — мораль маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обиходе») во многом отражают мысли самого Чехова. Но образец треплевского творчества — незаконченный монолог «мировой души» — скорее пародия на символистскую драму (впрочем, достаточно мягкая):
Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звёзды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли… Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно.
«Чайкой» Чехов предлагает собственную программу, альтернативную символистской. Действие выстраивается вокруг образа-символа — застреленной чайки. Но бытовые детали не только не игнорируются — наоборот, их гораздо больше, чем в стандартной реалистической пьесе конца XIX века. Добиваясь местами почти «гиперреалистического» эффекта, «изображая, как люди, едят, пьют… носят свои пиджаки», Чехов именно из этих внешне ничтожных деталей извлекает тайные смыслы, именно с их помощью раскрывает тончайшие оттенки человеческих чувств и отношений.
Сами символисты относились к Чехову с глубоким уважением и во многом считали его «своим». Характерны, например, два отзыва Андрея Белого: «Чехов — художник-реалист. Из этого не вытекает отсутствие у него символов. Он не может не быть символистом… ‹…› Его герои очерчены внешними штрихами, а мы постигаем их изнутри…»; «…поскольку за начало реального мы берём образ переживания, а за форму его — символ, постольку Чехов более всего символист, более всего художник».
В 1901 году Чехов был приглашён принять участие в символистском альманахе «Северные цветы»; он не отклонил приглашения, но отдал в альманах ранний и уже публиковавшийся в своё время рассказ «В море» (в альманахе он получил название «Ночью»).
Можно ли установить конкретные источники «пьесы Треплева»?
Увы, конкретный объект пародии установить не удаётся — ни в одном из доступных Чехову символистских текстов подобных пассажей нет, хотя общая поэтика поймана довольно точно. Можно, однако, усмотреть в знаменитом перечислении («Люди, львы, орлы и куропатки…») ироническую отсылку к символам евангелистов: лев (Марк), человек (Матфей), орёл (Иоанн). Место тельца (символа Луки) занимает абсурдно звучащая в этом контексте куропатка. Отмечается и связь «пьесы Треплева» с философской драмой Степана Трофимовича Верховенского из «Бесов» Достоевского, в которой «даже минерал произносит несколько слов». Главный приём пародирования — бытовая конкретизация символистских абстракций, сразу приобретающих «наивный» характер (сера, которой пахнет от дьявола — последнего, по-видимому, играет работник Яков).
К чему восходит символический образ чайки?
В мифах чайка составляет «пару» ворону, выступает в роли трикстера, а также связана со смертью. Есть бродячая легенда о безутешной вдове, превратившейся в чайку. В романтической традиции, воспринятой и символистами, чайка нередко становится символом смятенной и тоскующей души. Вот, например, стихотворение Константина Бальмонта (одного из авторов, который неминуемо находился в сфере внимания Чехова в период работы над пьесой о молодом «декаденте») из книги «Под северным небом» (1894):
Чайка, серая чайка с печальными криками носится
Над холодной пучиной морской.
И откуда примчалась? Зачем? Почему её жалобы
Так полны безграничной тоской?
Бесконечная даль. Неприветное небо нахмурилось.
Закурчавилась пена седая на гребне волны.
Плачет северный ветер, и чайка рыдает, безумная,
Бесприютная чайка из дальней страны.
В то же время чайка в романтической литературе — символ свободы и дерзости.
Символический образ «убитой чайки» в пьесе Чехова парадоксален: птицу, с которой отождествляет себя Нина, убивает не «погубитель» Тригорин, а рыцарски преданный Нине Треплев; «убитая», она оказывается более жизнестойкой, чем кто бы то ни было из персонажей.
Эмблема Московского Художественного академического театра имени А. П. Чехова[1512]
Каковы функции второстепенных персонажей пьесы?
Сорин, Медведенко и семья Шамраевых оттеняют высокую драму главных героев.
Если Тригорин, Аркадина, Треплев и Заречная борются за любовь и за возможность творческой самореализации, то Сорин, не осуществивший свою мечту стать писателем и не обретший любви (но выслуживший ненужный ему высокий чин), с самого начала предстаёт потерпевшим поражение. Его судьба — типичный сюжет чеховской новеллистики: неосуществлённая, несостоявшаяся жизнь.
Под стать ему Шамраев, с его неразделённой любовью к театру (который символизируют для него давно сошедшие со сцены и забытые актёры).
Для Маши выходом из довольно тривиальной ситуации (неразделённая любовь) оказывается брак с нелюбимым человеком, который делает её ещё более несчастной. Между тем её жизненные проблемы невозможно даже сопоставить с трагедиями, которые мужественно переносит Нина (смерть ребёнка, предательство любимого, отречение родителей).
Таким образом, люди, лишённые творчества и живущие житейскими интересами, кажутся гораздо более уязвимыми и беспомощными, чем художники. Способность к творчеству, принадлежность к миру искусства — не знак роковой избранности и обречённости, а жизненное преимущество. Однако духовное и моральное превосходство художника — иллюзия, о чём прямо говорится в первом действии.
Резко выделяется среди второстепенных персонажей Дорн, стоический мудрец, своего рода alter ego автора (не случайно он, как и Чехов, врач по профессии). Именно Дорну доверяет Чехов сообщить зрителю о трагическом финале.
Наконец, ещё один персонаж, работник Яков, играет в пьесе Треплева роль так и не появляющегося на сцене дьявола, более же никак себя не проявляет на протяжении пьесы. При желании можно считать этого персонажа мрачно-символическим. Это ещё один пример чеховской иронии.
Как Чехов создаёт психологический портрет персонажа?
Психологизм Чехова отличается от толстовского тем, что Чехов не воспринимает сложные изгибы характеров своих героев как результат «лжи» и как нечто нуждающееся в преодолении. Он принимает противоречивость человека как данность — в этом смысле он ближе к Достоевскому. Но героям Чехова чужда и яркая контрастность большинства персонажей Достоевского. Их проявления не выходят за рамки обыденно-человеческого.
В начале пьесы Треплев даёт развёрнутые и претендующие на объективность характеристики Аркадиной и Тригорина, которые дополняются по ходу пьесы. Например, Аркадина, наряду с тщеславием и скупостью, демонстрирует и житейскую забывчивость. При этом она забывает и события, в которых проявились лучшие черты её характера (эпизод с больной прачкой, упоминающийся в разговоре с Треплевым в третьем действии).