Городская народная столовая на Хитровском рынке. 1910-е годы[1563]
Отчасти на вопрос, почему Горький, при всём знании жизни босяков, отказался от этих нюансов в пьесе, отвечает Иннокентий Анненский. В рецензии на пьесу он говорит, что Горький «не относится к тем бытописателям, которые стараются сблизить читателя с обстановкой изображаемых им лиц. Рисовать он, кажется, и никогда не любил, да и фантазия едва ли даёт ему такие яркие отображения действительности, какими страдал, например, во время творчества Гончаров. Романы Горького скорее идейные эскизы, связанные настоятельностью проблемы, чем искусно скомпонованные истории человеческих сердец. ‹…› Его, кажется, не особенно интересуют „типические особи человека или занимательные эпизоды“. К изображению его подводит не цепкая наблюдательность и не интерес к проблемам индивидуальной психологии, а идейные запросы его чуткой артистической природы»[1564]. Таким образом, «На дне» — не физиологический очерк и не описание быта, а скорее символистская драма о столкновении идей. Горький, так или иначе, отказывается от «знания быта» ради художественной цельности пьесы, конфликта между героями, образного ряда и т. д.
Кто главный герой пьесы?
Сам Горький чётких инструкций для театра на этот счёт не давал и никак не корректировал постановку Московского Художественного. Можно предположить, что он сознательно предлагал интерпретаторам самим выбрать центральную фигуру пьесы среди героев. С другой стороны, интерпретацию МХТ автор считал не совсем верной — в том числе из-за трактовки образов, которые он считал центральными.
По форме пьеса — набор «картин», сцен и сольных партий различных персонажей (как минимум одна есть у каждого из них). Но в одно целое её связывает именно конфликт двух антагонистов — Сатина и Луки. Поэтому только они и могут претендовать на роли главных героев. Лука заставляет героев одного за другим исповедоваться — в беседах с ним они рассказывают истории своего падения. Лука — тот стержень, на который нанизаны сольные партии второстепенных героев. Сатин же выходит на первый план только в последнем акте, который весь фактически представляет собой его монолог с отдельными репликами прочих героев.
«На дне» можно прочитать как историю противостояния двух пророков, религиозного и светского. Оба предлагают пути «со дна». Один — веру (в свободную Сибирь для Пепла, в клинику для Актёра, в лучшую загробную жизнь, рай для Анны), другой — пробуждение собственного достоинства (о котором Сатин прямо говорит весь четвёртый акт). Подобные сшибки идеологий встречаются во всех пьесах Горького, споры и диспуты — неотъемлемая часть их поэтики (характерный пример — разговоры о правде между Петром и Бессемёновым в «Мещанах»). Но на сцене Сатин и Лука встречаются лишь в самом конце совместного пребывания в ночлежке — и успевают только перекинуться парой фраз, после чего их пути расходятся. Тут стоит заметить, что Сатин в коротком диалоге с Лукой внезапно обретает имя — старик называет его «Костянтином». Лука исчезает, Сатин остаётся. Такое решение конфликта лишает пьесу драматургического накала — оппоненты не сталкиваются лицом к лицу, спор ничем не разрешается. Отказ от прямого противостояния ставит и перед актёрами, и перед режиссёром, и перед зрителем вопрос: на чьей они стороне? Каждый из героев излагает свою веру, свою, если угодно, программу. Кому из них верить — беглому каторжнику Луке или пьяному Сатину, каждый решает сам. Но именно эти персонажи так или иначе выходят на первый план в любой постановке.
Почему Горький называл Луку лукавым?
Известен комментарий Горького по поводу Луки и решения его образа в постановке МХТ: «Лука — старец лукавый». Как правило, об этом высказывании вспоминают, когда в очередном спектакле образ Луки трактуется как центральный и однозначно положительный: добрый старичок-праведник, который утешает пьяниц и проституток и обещает им другую, новую жизнь.
Сам Горький считал, что такая трактовка образа — целиком на совести Ивана Москвина, игравшего Луку в МХТ. Именно он акцентировал проповеди старика, а нюансам его поступков уделял меньше внимания. Он роль не столько играл, сколько читал.
«Лукавство» Луки становится заметным, как раз если оставить в стороне его речи и взглянуть, что конкретно он делает в ночлежке. Дарит надежду Актёру — но ложную, иллюзорную, обречённую на крушение (если не сказать грубее: Лука его обманывает, рассказывает басни про клинику, где всех бесплатно лечат, — а когда выясняется, что такой клиники нет, Актёр вешается). Уговаривает Пепла уходить в Сибирь — тот и уходит, только не по своей воле, а на каторгу. Едва ли не единственный персонаж, которого Лука действительно спасает, — умирающая Анна, которой он обещает рай:
Л у к а. ‹…› Ты — с радостью помирай, без тревоги… Смерть, я те говорю, она нам — как мать малым детям…
А н н а. А… может… может, выздоровлю я?
Л у к а (усмехаясь). На что? На муку опять?
Иннокентий Анненский роль Луки описал ещё более выразительно: «…Утешает и врёт, но он нисколько не филантроп и не моралист. Кроме горя и жертвы, у Горького „На дне“ Лука ничего за собой и не оставил».
Один из эффектных ходов пьесы — исчезновение Луки. Может быть, это самое яркое проявление его «лукавства». Он не просто уходит — но пропадает, оставив героев один на один с надеждами, которые им подарил. Именно исчезновение Луки возвращает Сатина, Барона и других «на дно» — буквально: если третий акт происходит на улице, под солнцем, то финальное действие снова разворачивается в темноте ночлежки.
Иван Москвин в роли Луки в спектакле «На дне» в МХТ. 1902 год[1565]
Тот же Анненский в конце своей рецензии прямо указывает, зачем Горькому было нужно это «лукавство», какую роль оно играет в пьесе. Он замечает, что Лука — не проповедник, каким его играл Москвин, а возмутитель спокойствия (и Костылёвы к нему так и относятся: «…Убирайся-ка, старик!.. Больно у тебя язычок длинен… Да и кто знает?.. может, ты беглый какой…»). «Во-первых, — пишет Анненский, — дно всё-таки лучше по временам баламутить, что бы там из этого ни выходило, а во-вторых… во-вторых, чем бы, скажите, и была наша жизнь, жизнь самых мирных филистеров, если бы время от времени разные Луки не врали нам про праведную землю и не будоражили нас вопросами, пускай самыми безнадёжными». «Лукавство» Луки, таким образом, не столько его характеристика, сколько его функция в драматургии пьесы. Он заставляет героев сомневаться, путаться, наконец, раскрываться по-новому.
Что за стихотворение вспоминает Актёр?
Важное значение для поэтики пьесы в целом и образа Актёра в частности имеет стихотворение, которое персонаж пытается вспомнить во втором акте. Он обещает прочесть его Луке: «Я всегда читал это стихотворение с большим успехом… гром аплодисментов! Ты… не знаешь, что такое аплодисменты… это, брат, как… водка!.. Бывало, выйду, встану вот так… (Становится в позу.) Встану… и… (Молчит.) Ничего не помню… ни слова… не помню! Любимое стихотворение… плохо это, старик?» Позднее, уже в конце акта, пьяный Актёр вспоминает текст. Оказывается, что «с большим успехом» он читал когда-то стихи французского поэта Пьера Жана Беранже в переводе Василия Курочкина:
Господа! Если к правде святой
Мир дорогу найти не умеет, –
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!
‹…›
Если б завтра земли нашей путь
Осветить наше солнце забыло,
Завтра ж целый бы мир осветила
Мысль безумца какого-нибудь…
Жандармский овраг. Нижний Новгород, конец XIX века[1566]
Правда, вскоре он приписывает тому же «Беранжеру» пушкинское «Наши сети притащили мертвеца».
Во-первых, очевидным образом это стихотворение — своеобразный комментарий к образу Луки: это он — тот самый безумец, который навевает жителям ночлежки (и Актёру в частности) «сон золотой» — веру в другую, лучшую жизнь.
Во-вторых, обращает на себя внимание тот факт, что из стихотворения Беранже здесь вырезано несколько строк, причём самых крамольных. Там, где Актёр разрывает стихотворение, чтобы ещё раз обратиться к Луке («Старик!»), — у Беранже следуют строчки, в которых открытым текстом говорится, кто же именно тот безумец:
По безумным блуждая дорогам,
Нам безумец открыл Новый Свет;
Нам безумец дал Новый завет —
Ибо этот безумец был богом.
Горькому сравнение Луки с Христом ни к чему, да и цензура эти строки вряд ли бы пропустила, — так что корректировка Беранже здесь объяснима.
Наконец, это стихотворение — важный штрих к образу Актёра. Все его рассказы о своём прошлом, в сущности, комичны — из них складывается образ претенциозного и сильно пьющего провинциального артиста. Беранже, кумир «шестидесятников» и разночинцев, на стихи которого писали романсы Даргомыжский и Алябьев, о котором писали Чернышевский и Добролюбов, с этим смешным, почти карикатурным образом совсем не вяжется. Он показывает, что Актёр был не так прост — он читал со сцены стихи, которые на русском публиковались с большими цензурными правками и считались почти революционными.
Что за песню поют герои?
Как правило, в изданиях «На дне» отдельно публикуется текст песни, которую дважды по ходу пьесы затягивают персонажи:
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
Дни и ночи часовые
Стерегут моё окно.
Как хотите стерегите,
Я и так не убегу.
Мне и хочется на волю —
Цепь порвать я не могу.
Эх вы, цепи, мои цепи,