И классицистская, и раннеромантическая трагедия (Озеров, Жуковский) были ориентированы на декламацию и строились на чередовании длинных монологов и стихомитий (быстрых обменов репликами-афоризмами равной длины, обычно в одну строку каждая). Пушкин ввёл в драматический текст живую диалогическую речь — но театр не был к этому готов[320]. Кроме того, отказ от единства действия привёл к значительной обособленности сцен «Годунова» друг от друга — они не воспринимались как части единого целого, о чём писал[321], например, критик Николай Полевой. Вдобавок возникала необходимость частой смены декораций, технически затруднительная, хотя в принципе и решаемая средствами тогдашней театральной машинерии. Поэтому современники считали пушкинскую трагедию непригодной для сценического исполнения[322]. Неясен был и её жанр: сам Пушкин первоначально именовал свою трагедию комедией, а на обложке первого печатного издания назвал её просто «сочинением», без указания жанровой принадлежности. Современник приводит отзыв консервативного читателя о «Борисе Годунове»: «Ну что это за сочинение? Инде прозою, инде стихами, инде по-французски, инде по-латине, да ещё и без рифм»[323]. Этот наивный отзыв принадлежит безымянному старичку, но то же самое записал о «Годунове» ведущий поэт и теоретик романтического «младоархаизма» Павел Катенин: «Возвращаюсь к „Борису Годунову“, желаю спросить: что от него пользы белому свету? ‹…› На театр он нейдёт, поэмой его назвать нельзя, ни романом, ни историей в лицах, ничем… ‹…› Я его сегодня перечёл в третий раз и уже многое пропускал, а кончил да подумал: 0 <то есть „нуль“>»[324].
О сценичности «Годунова» театроведы спорят до сих пор. Но каковы бы ни были теории, практика безжалостно показывает: сценическую судьбу пушкинской трагедии трудно назвать удачной. Первая постановка (1870) особого успеха не имела. Спектакль был сыгран в 1870-м тринадцать раз и в 1871 году — четыре раза. Не более успешными оказались московские постановки — Малого (1880) и Художественного театров (1907)[325]. В советское время ряд постановок был связан с пушкинскими юбилеями 1937 и 1949 годов и подготовкой к ним — таковы постановки Ленинградского театра драмы имени Пушкина (1934, 1949), Малого театра (1937), киевского Театра имени Ивана Франко (1949). В послеюбилейные годы, несмотря на множество статей, обосновывающих новаторскую сценичность «Бориса Годунова», пьеса практически не ставилась.
В 1982 году состоялась премьера «Бориса Годунова» в Театре на Таганке (постановка Юрия Любимова, музыкальное оформление Дмитрия Покровского; в спектакле участвовал и экспериментальный фольклорный ансамбль Покровского). После первых представлений спектакль был запрещён распоряжением Министерства культуры СССР и возобновлён лишь в 1988 году. Существует видеозапись таганского спектакля в версии 1999 года.
Трагедия Пушкина выходила на экран дважды. В 1986 году Сергей Бондарчук поставил «Бориса Годунова» на киностудии «Мосфильм» (в аннотации, предоставленной самой киностудией, эта экранизация названа «классической»). Значительным культурным событием последнего десятилетия стал «Борис Годунов» Владимира Мирзоева с Максимом Сухановым в роли Годунова и Андреем Мерзликиным в роли Отрепьева. Действие перенесено в наши дни.
Насколько «Борис Годунов» точен исторически?
Действие трагедии происходит в 1598–1605 годах. При работе автор опирался на недавно вышедшие X и XI тома карамзинской «Истории государства Российского», о которых Пушкин заметил: «C'est palpitant comme la gazette d'hier» <«Это злободневно, как свежая газета»>[326]. Под злободневностью он имел в виду[327] тему узурпации трона, чрезвычайно щекотливую для Александра I[328]. Первая сцена приурочена к 20 февраля 1598 года. Сцена в Чудовом монастыре помечена: «1603 года». Сцена на границе литовской — «1604 года, 16 октября», битва на равнине — «1604 года, 21 декабря». В тексте трагедии фигурируют только эти четыре даты. Заглянув, по совету Пушкина, в «Историю» Карамзина, читатель мог датировать и заключительные сцены: смерть Бориса — 13 апреля 1605 года, финал (убийство Марии и Феодора Годуновых) — 10 июня 1605 года.
Пушкин не сходился с Карамзиным по политическим взглядам, но доверял его тексту как источнику. В статье об «Истории русского народа» антикарамзиниста Николая Полевого Пушкин писал: «Карамзин есть первый наш историк и последний летописец»[329]. Пушкин считал, что летописцы объективно и отстранённо фиксировали происходившие события (это представление отразилось и в фигуре Пимена в «Борисе Годунове»). Отсюда доверие Пушкина Карамзину и летописям в вопросе об убийстве Димитрия по приказу Бориса. Рассказ Пимена об убийстве царевича основан на изложении событий в X томе «Истории государства Российского»: «…злодеи, издыхая, облегчили свою совесть, как пишут, искренним признанием; наименовали и главного виновника Димитриевой смерти: Бориса Годунова. …Но судиею преступления был сам преступник!»[330] По замечанию Винокура, «Пушкин тщательно собрал из обоих томов „Истории государства Российского“ все указания на клеветнические легенды в антигодуновской литературе Смутного времени, создав при их помощи потрясающую картину безвыходного одиночества и полной обречённости мудрого царя-злодея»[331].
Намеренно ли Пушкин пожертвовал исторической правдой, заострив трагизм характера? К примеру, современники знали, что Сальери не убивал Моцарта, но это не помешало Пушкину написать великую трагедию, в которой он фактически оклеветал старшего композитора. Но вероятнее другое: Пушкин не подозревал, что летописи могут быть тенденциозными. Писатель и историк Михаил Погодин[332], слышавший «Годунова» ещё до публикации в авторском исполнении, указывал на возможную предвзятость летописцев в «Московском вестнике» (1829) — журнале, с которым Пушкин сотрудничал. Пушкин статью прочёл и оставил на полях замечания, свидетельствующие о резком несогласии со скепсисом Погодина. Известно, что своё мнение Пушкин отстаивал и в личном разговоре с Погодиным. Однако многие современные историки, соглашаясь с Погодиным, считают, что убийство Димитрия было Годунову политически невыгодно и к тому же трудноосуществимо[333]. Кроме того, как указал тот же Погодин, престол Грозного унаследовал не Димитрий, а Феодор, чью относительно раннюю смерть и бездетность никто не мог предвидеть загодя.
Иногда Пушкин намеренно отказывается от исторической точности. Грибоедов справедливо критиковал изображение Иова в «Борисе Годунове», соглашается Пушкин[334] — но оставляет всё как было. Роль Гаврилы Пушкина значительно расширена по сравнению с материалом карамзинской «Истории» — все добавленные детали выдуманы. Допускает Пушкин и анахронизмы, игнорируя некоторые карамзинские датировки. Так, дьяк Щекалов не мог присутствовать в Царской думе при обсуждении угроз Лжедмитрия, поскольку был отстранён Годуновым от дел ещё до появления Самозванца[335].
Иногда Пушкин опирается на летописные источники Карамзина, процитированные, но отвергнутые самим историком. У Пушкина в сцене на Девичьем поле мужики и бабы по наущению бояр «силятся» плакать, прося Годунова на царство. Один спрашивает: «Нет ли луку? Потрём глаза», другой отвечает: «Я слюнёй помажу»[336]. Карамзин в этом случае, напротив, не решается доверять источникам, но восклицает в примечании: «В одном Хронографе сказано, что некоторые люди, боясь тогда не плакать, но не умея плакать притворно, мазали себе глаза слюною!»[337]
Помимо Карамзина Пушкин читал, хотя бы частично, Никонову летопись, изданную Николаем Новиковым в 1771 и 1788 годах. Из неё Пушкин заимствовал первоначальный вариант заглавия пьесы. Раздел летописи, излагающий появление Самозванца, озаглавлен: «О настоящей беде московскому государству и о Гришке Отрепьеве»[338].
Наконец, Пушкин позволяет себе почти камео, причем двойное. Он вводит в действие реальное историческое лицо — Гаврилу Пушкина, который выступает на стороне Самозванца, и вдобавок лицо вымышленное — Афанасия Пушкина, который первым, со слов своего «племянника» Гаврилы, сообщает Шуйскому о появлении Лжедмитрия. Автор не отказывает себе в удовольствии дать Афанасию слова: «Его [Самозванца] сам Пушкин видел»[339], а царю поручает знаменитую реплику: «Противен мне род Пушкиных мятежный»[340]. Неудивительно, что общий настрой трагедии не нашёл сочувствия у императора и его советчиков.
Какую роль в «Борисе Годунове» играет польская тема?
По первоначальному плану, составленному автором, «польские сцены» в трагедии не предполагались — действие должно было разворачиваться в России[341]. Однако по мере работы над текстом Пушкин увидел в польской стороне не случайную внешнюю силу, а альтернативную — европейскую позднеренессансную — цивилизацию, с которой сталкивается цивилизация допетровской России. По мнению Григория Гуковского, «мысль о столкновении двух культур явилась у Пушкина в процессе работы над трагедией и независимо от материала, почерпнутого из „Истории“ Карамзина»