В то же время его бред время от времени (и чем дальше, тем больше) уходит в сторону и теряет логическую связь с основной навязчивой идеей:
Завтра в семь часов совершится странное явление: земля сядет на луну. Об этом и знаменитый английский химик Веллингтон пишет. Признаюсь, я ощутил сердечное беспокойство, когда вообразил себе необыкновенную нежность и непрочность луны. Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается. Я удивляюсь, как не обратит на это внимание Англия. Делает её хромой бочар, и видно, что дурак, никакого понятия не имеет о луне.
Фраза эта представляет собой цепочку алогизмов (начать с превращения полководца Веллингтона в «знаменитого химика»). Но дальнейшие действия Поприщина, в рамках его бреда, логичны: он отправляется в «залу государственного совета» и призывает «бритых грандов» (то есть своих собратьев сумасшедших) «спасать луну».
О чём говорит финал повести?
Заключительная «запись» Поприщина резко отличается от предыдущих. Он теряет всякую самоидентификацию: он уже не чиновник и не король, а жертва, отданная во власть беспощадной стихии, олицетворённое страдание. Он как будто обретает в страдании свою исходную, первоначальную, истинно человеческую природу; он почти становится поэтом:
За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и всё кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звёздочка сверкает вдали; лес несётся с тёмными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своём больном дитятке!
Франсуа Жоржин. Хуссейн-Бей, дей Алжира. XIX век.
В повести упоминается алжирский дей Хусейн III. В посмертных публикациях слово «дей» было принято за опечатку и заменено на слово «бей»[601]
Однако этот прорыв к своей истинной сущности, несущий зародыш катарсиса, оказывается временным. Поприщин возвращается к своему тривиальному бреду. Повесть заканчивается нелепым сообщением про «шишку» под носом алжирского дея.
Какое место занимает повесть в творчестве Гоголя?
«Записки сумасшедшего», наряду с «Портретом», «Шинелью», «Невским проспектом» и «Носом», относят к так называемым петербургским повестям Гоголя. Герои всех этих повестей — небогатые представители столичного среднего класса (чиновники, офицеры, художники), страдающие от комплекса неполноценности, социальной неустроенности, одиночества. С каждым из героев происходят гротескные, комичные и зачастую фантастические события, порождённые причудливой стихией столичной жизни. Среди героев есть и раздавленные жизнью «маленькие люди» (Башмачкин), и самодовольные обыватели (майор Ковалёв, поручик Пирогов), и романтики (Пискарёв), и честолюбцы (Чартков). Но лишь Поприщин соединяет в себе все эти типажи.
Если говорить о конкретных перекличках, то в «Записках сумасшедшего» дважды возникает мотив «носа» («мы не можем видеть носов своих, ибо они все находятся в луне» и «у алжирского дея под носом шишка»). По мнению многих исследователей, этот мотив у Гоголя имеет фаллический подтекст, причём он — сквозной для «петербургских повестей» (кроме собственно «Носа» он присутствует также в «Невском проспекте»).
Тема безумия, кроме «Записок сумасшедшего», прямо обозначена только в незаконченной пьесе «Владимир III степени»: её герой в финале (текст которого не дошёл до нас) воображает, что сам превратился в чаемый им орден. Между прочим, судя по описанию, именно этот орден (3-й или 2-й степени) получил отец Софи (это соответствует и его предполагаемому чину — действительный статский советник, и описанию ордена — лента на шее). В юности, в Нежинской гимназии, Гоголь сам симулировал сумасшествие для освобождения от занятий (позднее к такой же форме социальной самозащиты прибегал Хармс). Жизнь Гоголя при этом действительно закончилась, по мнению многих биографов, ментальным расстройством.
Вообще же мотив человека, который принимает себя/выдаёт себя/принимается другими за кого-то более важного и значительного, — сквозной уже для всего творчества Гоголя, включая, конечно, «Ревизора».
Таким образом, «Записки сумасшедшего» в каком-то смысле — узловой гоголевский текст, в котором сходятся многие важные для писателя сюжеты и образы.
Николай Гоголь. «Старосветские помещики»
О чём эта книга?
Престарелые малороссийские помещики, муж и жена Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна Товстогубы, живут душа в душу и ведут хлебосольное хозяйство. Дурная примета пугает Пульхерию Ивановну, и она умирает — идиллии приходит конец, муж ненадолго переживает свою подругу. Самая трогательная повесть Гоголя открывает цикл «Миргород», сразу задавая ему двойственный тон и напоминая о блаженной Аркадии, в которую, увы, тоже проникла смерть.
Дом доктора Трохимовского в Сорочинцах, где родился Гоголь. Из альбома художественных фототипий и гелиогравюр «Гоголь на родине». 1902 год[602]
Когда она написана?
В 1832 году Гоголь после пятилетнего отсутствия посетил свою родину — село Васильевка[603] Миргородского уезда Полтавской губернии. Впечатления от этой поездки легли в основу «Старосветских помещиков», над которыми писатель работает, по-видимому, в конце 1833-го — начале 1834 года (более точная датировка затруднительна). Тогда же он занимается историческими исследованиями, которые превратятся в статью «Взгляд на составление Малороссии», — по плану Гоголя, она должна была стать только вступлением к большой «Истории Малороссии», но тем дело и кончилось: уже весной 1834-го писатель охладел к этому замыслу и сосредоточился на «Миргороде». К этому времени Гоголь — преподаватель истории в женском Патриотическом институте[604] и успешный автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки»; читатели интересуются, не напишет ли он новую часть «Вечеров», но Гоголь отказался от этого «вполне сознательно, отнесясь к этой книге как к пройденному этапу»[605]. Несмотря на то что подзаголовком «Миргорода» станет «Повести, служащие продолжением „Вечеров на хуторе близ Диканьки“», второй сборник Гоголь отделял от первого — как более «бытовой», более разнообразный в жанровом отношении, просто более зрелый.
Николай Гоголь. 1834 год. Литография Алексея Венецианова[606]
Яновщина (Васильевка). Часть села, смежная с усадьбой Николая Гоголя.
Из альбома художественных фототипий и гелиогравюр «Гоголь на родине». 1902 год[607]
Как она написана?
«Старосветские помещики» — вариация Гоголя на тему идиллии, жанра, в котором главное — описание безмятежной и патриархальной жизни. Соответственно, повесть полна идеализации: всё хозяйство старосветских помещиков исполнено «неизъяснимой прелести», даже если речь идёт о вещах совершенно будничных и даже «низких». Например, «Старосветские помещики» — самый пространный и поэтичный из гоголевских гимнов еде. Вместе с тем в повести очень много иронии, причём она больше связана не с героями повести, а с литературой, правила которой Гоголь расшатывает: например, кошка, убежавшая от Пульхерии Ивановны к диким лесным котам, «набралась романических правил, что бедность при любви лучше палат». Такие комментарии — зримые знаки присутствия в повести рассказчика — с одной стороны, «своего человека», доброго знакомого Товстогубов, с другой — представителя внешнего мира. В результате «Старосветские помещики» — это и поэтизация пасторального быта, и констатация его неизбежной гибели.
Владимир Орловский. Вид на Украине. 1883 год[608]
Что на неё повлияло?
Прежде всего — непосредственные малороссийские впечатления и воспоминания. В частности, возможными прототипами героев повести называли деда и бабку Гоголя и кого-то из его знакомых миргородских стариков — семейство Зарудных или семейство Бровковых[609]. Историю о кошке, напугавшей Пульхерию Ивановну, Гоголь взял из рассказа своего друга — великого актёра Михаила Щепкина: подобный случай произошёл с его бабкой. Щепкин, прочитав повесть, шутя сказал Гоголю: «А кошка-то моя!» — на что Гоголь отвечал: «Зато коты мои!» (он имел в виду диких лесных котов, к которым в повести убежала помещичья кошка). Разорение имения Товстогубов — отголосок гоголевской поездки в Васильевку: «Признаюсь, мне очень грустно было смотреть на расстроенное имение моей матери».
Важнейший литературный претекст «Старосветских помещиков» — миф о Филемоне и Бавкиде, рассказанный Овидием в «Метаморфозах»; возможно, Гоголь учитывает и трактовку этого мифа в «Фаусте» Гёте. Идиллический настрой, которым проникнута повесть, — дань сентиментализму, в том числе прозе Карамзина. Исследователь Александр Карпов отмечает ещё один пласт претекстов — произведения о «загробной любви», «любви после смерти», такие как баллады Жуковского, повести Михаила Погодина «Адель», Николая Полевого