[619]. Это наблюдение можно соотнести с античным подтекстом всего «Миргорода»: старички Товстогубы так же напоминают о буколических крестьянах, как Бульба — о греческих и римских героях. Многое в «Помещиках» перекликается с «Тарасом Бульбой»: к примеру, Афанасий Иванович пугает жену шутливым намерением идти на войну, а Бульба (точно так же напугав жену) на войну уходит.
С «Вием» «Помещиков» роднит демонологический мотив — тот самый зов ниоткуда, который, по поверью «простого народа», предвещает скорую смерть, — это предзнаменование и гораздо более масштабных, физически проявленных ужасов повести о Хоме Бруте и мёртвой панночке. Наконец, идиллическое начало «Старосветских помещиков» контрастирует не только с их же финалом, где показан упадок старосветского хозяйства, но и с финалом последней повести сборника — «Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича»[620]. Вместо радости и изобилия малороссийского лета — «дурное время» осени: «Опять то же поле, местами изрытое, чёрное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. — Скучно на этом свете, господа!» В последней повести «Миргорода» Гоголь окончательно разрушает тот мир, который любовно создал в «Старосветских помещиках», а до этого — в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Соблазнительно в связи с этим предположить (как это делает исследователь Владимир Денисов[621]), что название «Миргород» — не только конкретный топоним, но и отсылка к известной католической формуле urbi et orbi («городу и миру»); что Миргород — это мир-город, в котором есть место разным людям и способам жить и который имеет свои начало и конец.
Как в «Старосветских помещиках» обыгран миф о Филемоне и Бавкиде?
«Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их. Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят пять», — пишет Гоголь. Источник мифа о Филемоне и Бавкиде — «Метаморфозы» Овидия. До Гоголя к этому сюжету обращались, в частности, русские сентименталисты: Николай Карамзин, Михаил Муравьёв, Иван Дмитриев (последнему Гоголь писал из Васильевки, что живёт теперь «в деревне, совершенно такой, какая описана незабвенным Карамзиным»).
Согласно Овидию, Филемон и Бавкида жили во фригийском городе Тиана. Нежно любившие друг друга престарелые муж и жена были единственными, кто приютил двух странников — оказалось, что под видом странников скрывались Юпитер и Меркурий. Старики были готовы зарезать ради гостей единственного гуся. Тронутые радушием хозяев, боги утопили все дома в округе, кроме дома Филемона и Бавкиды, — их хижина превратилась в храм Юпитера, а старики попросили у громовержца оставить их при этом храме жрецами и даровать им возможность умереть одновременно. Их желание было исполнено:
Вдруг увидал Филемон: одевается в зелень Бавкида;
Видит Бавкида: старик Филемон одевается в зелень.
Похолодевшие их увенчались вершинами лица.
Тихо успели они обменяться приветом. «Прощай же,
Муж мой!» — «Прощай, о жена!» — так вместе сказали, и сразу
Рот им покрыла листва. И теперь обитатель Тианы
Два вам покажет ствола, от единого корня возросших.
«Старосветские помещики» и сходны с этим мифом, и отличны от него. С одной стороны, перед нами любящая и радушная чета (гостеприимство — главная черта Товстогубов). К Овидию, по наблюдению Ивана Есаулова, отсылает и общее отчество супругов Товстогубов (Иванович, Ивановна), напоминающее об общем корне деревьев, в которые превратились Филемон и Бавкида[622]. С другой стороны, Товстогубы, в отличие от бедных Филемона и Бавкиды, зажиточные хозяева, и им не дана блаженная участь одновременной и лёгкой смерти. Возможно, на Гоголя повлияла вторая часть «Фауста» Гёте, вышедшая в 1832 году, незадолго до начала работы Гоголя над «Миргородом». В последнем акте Фауст задумывает, чтобы добиться славы и благодарности человечества, построить огромную плотину, чтобы «любой ценою у пучины / Кусок земли отвоевать»[623], — но ему мешает стоящая на месте строительства хижина престарелых супругов Филемона и Бавкиды, которые не соглашаются покинуть свой дом. Фауст просит Мефистофеля разобраться с проблемой — в результате Филемон и Бавкида, к ужасу Фауста, погибают. Отголоском этого рационализаторского насилия может быть попытка дальнего родственника Товстогубов навести порядок в их имении после смерти стариков — попытка, закончившаяся, как мы помним, полным крахом имения.
Питер Пауль Рубенс. Юпитер и Меркурий у Филемона и Бавкиды. Около 1620–1625 годов[624]
В принципе, сочетание малороссийского Эдема с античной культурой в случае Гоголя вполне объяснимо его биографией — учёбой в Нежинской гимназии высших наук, где изучали сочинения древних. Но, так или иначе, указав на овидиевский источник, Гоголь приглушает его влияние. Так, с «благородными», античными именами героев (Афанасий и Пульхерия) соседствует «физиологичная» фамилия Товстогуб. Такой контраст заставляет читателя сделать «усилие, чтобы за „корою земности“ различить проявления глубокого чувства, чтобы в Товстогубе увидеть Афанасия, в Товстогубихе — Пульхерию»[625].
Стоит заметить, что Товстогубы не были первой пожилой парой у Гоголя: в предисловии к «Вечерам на хуторе близ Диканьки» рассказчик — Рудый Панько — рассказывает о себе и «своей старухе», бездетной и гостеприимной чете. Гоголь времён «Вечеров», конечно, естественней соотносил себя с малороссийской идиллией — настолько, что готов был перевоплотиться в её «гения места».
Чем замечателен сад старосветских помещиков?
Самый известный сад в прозе Гоголя — это сад Плюшкина в «Мёртвых душах». Запущенный плюшкинский сад прекрасен, потому что над его созданием равно потрудились природа и искусство. В «Старосветских помещиках» у природы и искусства иные, но тоже симбиотические отношения. С одной стороны, хозяйство деятельной Пульхерии Ивановны было «совершенно похоже на химическую лабораторию» («Под яблонею вечно был разложен огонь, и никогда почти не снимался с железного треножника котёл или медный таз с вареньем, желе, пастилою, деланными на меду, на сахаре и не помню ещё на чём. Под другим деревом кучер вечно перегонял в медном лембике[626] водку на персиковые листья, на черёмуховый цвет, на золототысячник, на вишнёвые косточки»), с другой — постоянно обнаруживались недоимки из-за недосмотра или просто воровства, но «благословенная земля производила всего в таком множестве», что хозяйство всегда процветало. Перед нами своего рода модель рая — и важно, что Гоголь, описывая сад Товстогубов, описывает как бы все такие сады, все хозяйства старосветских помещиков вообще: «Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединённой жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осенённые вербами, бузиною и грушами». Позже такие обобщения примет на вооружение натуральная школа, но Гоголь хотел показать не типичное, а идеальное. Здесь будто исчезает время: исследователь Владислав Кривонос отмечает, что рассказчик заходит в сад «на минуту», но минута растягивается очень надолго[627].
Владимир Маковский. Варят варенье. 1876 год[628]
Юрий Лотман в работе «Художественное пространство в прозе Гоголя» поясняет, что важнейшее свойство сада старосветских помещиков — его «отгороженность»[629]: это заповедный уголок, каким и должен быть Эдем, земной рай. По замечанию Лотмана, ядро этого мира — дом Товстогубов, окружённый кольцами, «поясами границы»: двориком, частоколом, садом, деревней (внутри дома тоже есть «стражи границ» — знаменитые «поющие» двери). Беда приходит в дом Товстогубов из единственного места, где эта граница разрывается, — из дикого леса, который напрямую сообщается с садом, из «дыры под амбаром», через которую в этот лес убегает кошка[630]. В отличие от других товстогубовских лесов, в которых приказчик нещадно рубил деревья ради собственной выгоды, этот лес был «совершенно пощажён предприимчивым приказчиком»: он боялся, что Пульхерия Ивановна услышит стук топора. Парадоксальным образом то, что должно быть нормой (приказчик не рубит хозяйского леса), превращается в аномалию и служит к гибели хозяев (в этом лесу водятся дикие коты, сманившие к себе помещичью кошку). Смерть Пульхерии Ивановны, выполняющей традиционную роль хранительницы домашнего очага[631], запускает процесс разрушения всего её хозяйства — после смерти Афанасия Ивановича, которому она как будто наказывает последовать за ней, дело довершается очень быстро. Границы рушатся, и сад приходит в запустение: имение захвачено «чужим» миром. Но для своих — то есть для гостей, ради которых жили старосветские помещики, — эти границы были, конечно, проницаемы, а сад напоминал о возможности иной, заповедной жизни.
Почему Товстогубы так много едят?
Еда, ассоциирующаяся с домашним очагом, — едва ли не смысловой центр «Старосветских помещиков». Здесь есть еда повседневная и особая — для гостей, которую представляют, как на параде: