[725]. До этого в статье «Стихотворения М. Лермонтова» Белинский сравнивал «Демона» с поэмой «Мцыри» — не в пользу последней: «Как жаль, что не напечатана другая поэма Лермонтова, действие которой совершается тоже на Кавказе и которая в рукописи ходит в публике, как некогда ходило „Горе от ума“: мы говорим о „Демоне“. Мысль этой поэмы глубже и несравненно зрелее, чем мысль „Мцыри“, и хотя исполнение её отзывается некоторою незрелостию, но роскошь картин, богатство поэтического одушевления, превосходные стихи, высокость мыслей, обаятельная прелесть образов ставят её несравненно выше „Мцыри“ и превосходят всё, что можно сказать в её похвалу». Цитаты из «Демона» часто встречаются в письмах Белинского этого времени[726].
Высоко оценил поэму близкий к «Отечественным запискам» критик Алексей Галахов, которому Демон напомнил других лермонтовских героев: Арбенина, Измаила, Печорина. Все они, по словам Галахова, «страдают сомнением, горький плод которого — бессмертная мысль, неизбежная дума»; все они так же несут гибель женщинам, с которыми сближаются. Кроме того, в этих личностях отразились «болезни века» — страсть к анализу и скептицизм.
К моменту полной публикации текста в России в 1860 году романтический демонизм уже вышел из моды, и поэму встретили прохладно. Несмотря на то что «дух отрицанья, дух сомненья» Демона импонировал поколению «новых людей», которых публицисты относили к «отрицательному направлению» и «нигилистам», самые радикальные критики эпохи списывали поэму в архив. Например, критик Варфоломей Зайцев — последователь эстетических взглядов Писарева (согласно которым искусство объявлялось бесполезным и отвлекающим от спасительного естествознания) — называл Лермонтова поэтом «провинциальных барышень» и «мечтательных служителей Марса» и доказывал в своей статье «нелепость поступков героев и абсурдность поэмы в целом»[727]. В 1860-е в русской литературе уже нет места романтизму, а главные позиции занимает проза — вот почему поэма Лермонтова не воспринимается как актуальная вещь.
Что было дальше?
Разворот происходит в конце XIX — начале XX века: новый расцвет поэзии возродил интерес к «Демону». Если в поэзии середины XIX века слово «Демон» — либо эхо лермонтовского романтизма (например, у Аполлона Майкова[728]), либо полуиронический штамп (у Некрасова, Николая Щербины[729], Василия Курочкина[730]), то с 1880-х, с приходом декадентства, количество демонов в поэзии, напрямую отсылающих к Лермонтову и развивающих его мотивы, резко увеличивается. «Демон тоски и сомненья» и «демон неверья» появляются у Надсона, демонами пестрит поэзия символистов — Мережковского, Минского, Бальмонта и особенно Брюсова, который сам в своём жизнетворчестве исповедовал несколько карикатурный демонизм. Важное место образ Демона занимает в поэзии Блока: можно вспомнить два его стихотворения с названием «Демон». Стихотворение 1910 года — прямой лирический пересказ мотивов лермонтовской поэмы или, вернее, впечатления от неё; стихотворение 1916 года написано как монолог Демона, который упивается страданиями Тамары и губит её сознательно (собственно, таким — злобным духом, полным «смертельным ядом / Вражды, не знающей конца» — Демон предстаёт перед спасённой душой Тамары у Лермонтова):
Я пронесу тебя над бездной,
Её бездонностью дразня.
Твой будет ужас бесполезный —
Лишь вдохновеньем для меня.
‹…›
Дрожа от страха и бессилья,
Тогда шепнёшь ты: отпусти…
И, распустив тихонько крылья,
Я улыбнусь тебе: лети.
И под божественной улыбкой
Уничтожаясь на лету,
Ты полетишь, как камень зыбкий,
В сияющую пустоту…
В советское время Демон трактовался как носитель порочного индивидуалистического сознания, которое заставляет его страдать и приводит к краху. Формулировки советских критиков были примерно одинаковыми: Софья Леушева писала, что в поэме показана «ограниченность, бесперспективность одинокого бунта души, замкнувшейся в себе, несостоятельность индивидуализма, пренебрегающего человеческим миром…», Валентин Коровин отмечал, что «проблематика „Демона“ связана с апологией и гибелью индивидуалистического сознания», Александр Гуревич — что в поэме «раскрывается трагедия индивидуалистического сознания — духовная ущербность и духовное величие демонического бунта» и так далее.
Реминисценции из «Демона», по большей части иронические, часто встречаются в советской и постсоветской литературе. Но лермонтовской поэме была суждена долгая жизнь и в других видах искусства. В 1875 году в Мариинском театре состоялась премьера оперы Антона Рубинштейна на либретто будущего биографа Лермонтова Павла Висковатова (в основу лёг, разумеется, лермонтовский текст). Несмотря на то что коллеги-композиторы, такие как Николай Римский-Корсаков и Модест Мусоргский, отнеслись к опере холодно, она приобрела большую популярность и до сих пор ставится в театрах. Модернистским прочтением поэмы Лермонтова стали три картины Михаила Врубеля — «Демон сидящий» (1890), «Демон летящий» (1899) и «Демон поверженный» (1901–1902) — и его же графические иллюстрации к «Демону».
Чем необычен лермонтовский Демон?
Добро и зло в поэме сплетаются в единый узел: даже Демон способен в умилении проливать слёзы. Во второй части поэмы говорится о возможном преображении падшего ангела: «И входит он, любить готовый, / С душой, открытой для добра». «Хочу я с небом примириться, / Хочу любить, хочу молиться, / Хочу я веровать добру», — произносит он, но это не в его власти: поцелуй демона несёт земной женщине смерть. Однако и это торжество зла, в свою очередь, служит исполнению Божественного промысла. Выясняется, что именно страдания Тамары (и, вероятно, её старания отвратить Демона от порока) обеспечивают ей райское блаженство — когда Демон уносит с собой душу Тамары, её спасает Господень ангел:
Михаил Врубель. Демон сидящий. 1890 год[731]
Её душа была из тех,
Которых жизнь — одно мгновенье
Невыносимого мученья,
Недосягаемых утех:
‹…›
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои…
Она страдала и любила —
И рай открылся для любви!
С такой структурой конфликта в дальнейшем будут иметь дело русские романисты — Толстой и Достоевский (Толстому, кстати, приписывается фраза о том, что ни он, ни Достоевский не были бы нужны, если бы «этот мальчик» — Лермонтов — остался жив).
Был ли Лермонтов похож на Демона?
Герой лирики Лермонтова прямо называет себя избранником зла («Как демон мой, я зла избранник»), но это происходит не потому, что он хочет оправдать зло, а потому, что добро бессильно. Отсюда возникает характерная для романтического мировоззрения идея «высокого зла»[732], которое происходит из того же источника, что и добро. Точнее всего об этом сказал герой незаконченного лермонтовского романа «Вадим»: «…Что такое величайшее добро и зло? — два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга». Более известная формулировка этой мысли принадлежит гётевскому Мефистофелю: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».
Впрочем, Лермонтов уже в 1839 году в поэме «Сказка для детей», которую Борис Эйхенбаум называет своего рода пародией на «Демона»[733], пересматривает свои увлечения. О воспевании духа, восставшего в одиночку против мирового порядка, он здесь говорит как о пройденном этапе своей жизни:
Кипя огнём и силой юных лет,
Я прежде пел про демона иного;
То был безумный, страстный, детский бред.
‹…›
Но я, расставшись с прочими мечтами,
И от него отделался — стихами.
Тем не менее «демонизм» стихов Лермонтова надолго определил его восприятие последующими читателями, став частью мифа о поэте. Разумеется, Лермонтов давал для этого все основания: скажем, в «Ауле Бастунджи» 1834 года авторское предуведомление заканчивается строфой, явно параллельной мыслям отверженного, проклятого героя: «Моей души не понял мир. Ему / Души не надо. Мрак её глубокой, / Как вечности таинственную тьму, / Ничьё живое не проникнет око». В ранних стихах Лермонтов вспоминает, что с детских лет никто не понимал его исключительной души; то же говорит о себе вполне вписывающийся в парадигму демонизма Печорин, а отождествление Печорина с его автором было общим местом критики XIX века.
Эта же готовность критики биографизировать лермонтовские произведения повлияла на восприятие «Демона». Поэт Аполлон Григорьев писал: «Лермонтов без страха и угрызений, с ледяной иронией становится на сторону тревожного, отрицательного начала в своём „Демоне“… он с ядовитым наслаждением идёт об руку с мрачным призраком, им же вызванным». В Серебряном веке фигура Лермонтова тоже прочитывается сквозь призму образов его главной поэмы. Мережковский в статье «Поэт сверхчеловечества» пишет, что Лермонтов оказался обречён на печальную участь быть среди «тех нерешительных ангелов, которые в борьбе Бога с дьяволом не примкнули ни к той, ни к другой стороне». Философ Владимир Соловьёв писал, ссылаясь на воспоминания современников Лермонтова, что «рядом с самыми симпатичными проявлениями души чувствительной и нежной обнаруживались у него резкие черты злобы, прямо демонической» (от детской жестокости к животным до взрослой жестокости к людям, в особенности к женщинам). Философ полагал, что «демоническое сладострастие не оставляло его [Лермонтова] до горького конца» и что пером поэта водил настоящий «дух нечистоты», который и заставил Лермонтова прийти к идеализации и «оправданию демонизма», в конце концов его погубивших: в поведении Лермонтова на дуэли с Мартыновым Соловьёв видел «безумный вызов высшим силам», вероятно сходный с бессильными проклятиями Демона.