Вместе с тем в характере Лермонтова была и другая сторона, о которой вспоминали те же современники и о которой не умалчивает Соловьёв: Лермонтову была свойственна подлинная религиозность, явно боровшаяся с его демоническими амбициями. Вполне вероятно, что она была сродни желанию Демона «с небом примириться» и «веровать добру». Главное сходство Лермонтова с его Демоном — не в приверженности злу, а именно в амбивалентности, двойственности, затаённой надежде на любовь и обновление.
Как развивался замысел поэмы и почему Лермонтов перенёс действие на Кавказ?
Лирика Лермонтова пронизана самоанализом, вниманием к малейшим оттенкам переживаний внутреннего «я», что передавалось и его героям — от Арбенина до Печорина. «Демон» не исключение. Лермонтову Демон интересен не только как персонаж, бунтующий против «неба» (характерный для ранней лирики Лермонтова мотив), но и как герой, способный соединять в себе противоположные начала, от холодной ненависти переходить к пламенной любви. Собственно сюжет был довольно условным: поначалу он разворачивался в неопределённой экзотической местности (по некоторым признакам — в Испании) и в неопределённое время. (Любопытно, что в какой-то момент Лермонтов думал связать действие с библейскими событиями; в 1832-м он записывает такой краткий синопсис: «Демон. Сюжет. Во время пленения евреев в Вавилоне (из Библии). Еврейка; отец слепой; он в первый раз видит её спящую. Потом она поёт отцу про старину и про близость ангела; и проч. как прежде. Евреи возвращаются на родину — её могила остаётся на чужбине».)
Демон в первых редакциях ещё достаточно шаблонен, в нём нет глубины, которая чувствуется в окончательном тексте, его речи по сравнению с позднейшим величественным пафосом — почти скороговорка: «И слишком горд я, чтоб просить / У Бога вашего прощенья. / Я полюбил мои мученья / И не могу их разлюбить» (из второй редакции, 1830). Это отвечало схематичности первого замысла. Но в традиции русского романтизма подобных жанровых экспериментов не было — вот почему, ощущая, что замысел «провисает», особенно на фоне неосуществлённой идеи изложить историю Демона и Тамары прозой, Лермонтов перенёс абстрактную проблематику в историческую среду, а экзотику сделал более внятной русскому читателю. Так замысел оброс этнографическими деталями эпохи и географической конкретикой:
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял,
И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой на хребте,
Ревел, — и горный зверь и птица,
Кружась в лазурной высоте,
Глаголу вод его внимали…
Здесь же появляется река Арагва, Койшаурская долина; Лермонтов воспроизводит черты местной культуры — причём весьма небрежно: княжна-христианка носит чадру, а к слову «зурна» даёт не соответствующее истине примечание «Вроде волынки». Для Лермонтова, одного из лучших в русской литературе знатоков Кавказа, он всё-таки остаётся экзотическим пространством, которое можно насыщать произвольными подробностями более или менее восточного колорита. Несмотря на это, само решение обратиться к Кавказу как раз и сообщило философской поэме недостававшую глубину: «Всё изменилось с появлением в поэме Кавказа: полёт демона в буквальном смысле стал выше… художественный мир поэмы беспредельно расширился»[734].
Какое место «Демон» занимает в «кавказском тексте» русской литературы?
С 1817 года Российская империя приступила к активному завоеванию Кавказа. Среди участников этих событий оказались русские писатели и поэты, которые столкнулись с реалиями войны за кавказские территории. Одним из первооткрывателей темы Кавказа стал Пушкин с его «Кавказским пленником», «Тазитом» и «Путешествием в Арзрум». В русской романтической поэзии и прозе Кавказ исполнял роль экзотического пространства, идеального для воинской удали («Тазит»), горделивого бунта («Демон») или становления «благородного дикаря» («Мцыри»).
У Лермонтова с ранних лет остались воспоминания о Кавказе как о «райском месте». В 1820-е он ездил к родственникам Хастатовым в имение Шелкозаводское возле Кизляра у реки Терек. Позже Лермонтов посещал Кавказ уже как офицер драгунского полка, принимавшего участие в боевых действиях. В 1837 году Лермонтов, сосланный на Кавказ за стихотворение «Смерть поэта», направился по Военно-Грузинской дороге из Владикавказа в Тифлис, где познакомился с грузинским поэтом Александром Чавчавадзе. Он изучал местные песни, народные легенды о духе Гуде, влюблённом в деву, и о царице Тамаре. Образ Кавказа в «Демоне» вполне соответствует мифологеме первозданной, «дикой» природы, созданной повестями Бестужева-Марлинского («Аммалат-бек»), романтическими поэмами и стихотворениями Пушкина. Кавказ — территория свободы и воли, пространство, где происходит борьба с природой и человека с самим собой. «Демон» открывается грандиозным пейзажем, а буйство реки сравнивается с львицей, у которой есть грива (эту львицу потом долго будут припоминать Лермонтову как яркий пример ошибки в литературе).
Красота горных пейзажей, их экзотическая мощь подчёркивают отчуждённость главного героя: Демон, глядя на «божий мир», который «дик и чуден», испытывает к нему лишь презрение и зависть. Люди же, в отличие от Демона, живут в согласии с природой. Лермонтов воспроизводит в тексте кавказские свадебные обряды, например ритуальный танец Тамары на крыше дома Гудала:
И вот она, одной рукой
Кружа его над головой,
То вдруг помчится легче птицы,
То остановится, глядит —
И влажный взор её блестит…
Некоторые исследователи, в том числе Борис Эйхенбаум, считали, что Кавказ у Лермонтова изображён условно, подобно «оперным декорациям». Но, несмотря на неточности, в «Демоне» сказывается хорошее знакомство Лермонтова с грузинским фольклором. Вот как описаны мысли случайного путника, услышавшего плач Тамары в монастыре:
…Её тяжелое рыданье
Тревожит путника вниманье;
И мыслит он: «То горный дух
Прикованный в пещере стонет!»
И, чуткий напрягая слух,
Коня измученного гонит…
Горный дух, прикованный в пещере к скале, — это Амирани, аналог Прометея в грузинских легендах. В «Демоне» Лермонтов создаёт сложное мифопоэтическое пространство, где переплетаются христианские идеи и элементы грузинского фольклора. Не случайно речь в поэме идёт о христианском Кавказе, а не о мусульманском, как, например, в «Кавказском пленнике» Пушкина. Впрочем, в традиционной грузинской культуре христианский уклад объединялся с эмоциональной стихией Востока. Причина такого синтеза — пограничное положение Древней Грузии, испытывавшей влияния разных культур, и эта пограничность в поэме проявлена самым прямым образом: например, удалой жених не совершил молитву у часовни, которая «сберегала / От мусульманского кинжала». Вольно обращаясь с историко-культурным контекстом, Лермонтов показывает опасную, но в то же время восхитительную Грузию, а её пейзажи создают подходящий фон для страстной любви и сражений высших сил.
Откуда происходит образ Тамары?
Имя Тамара — христианизированная версия еврейского имени Тамар (Фамарь); в Библии это имя носит несколько женщин, главная из них — праматерь царя Давида и, соответственно, Иисуса Христа[735]. С иврита это имя переводится как «финиковая пальма» — дерево, считающееся в ближневосточной традиции воплощением красоты; в «Демоне» это значение воскресает в описании невероятной красоты героини:
Клянусь полночною звездой,
Лучом заката и востока,
Властитель Персии златой
И ни единый царь земной
Не целовал такого ока;
Гарема брызжущий фонтан
Ни разу жаркою порою
Своей жемчужною росою
Не омывал подобный стан!
Ещё ничья рука земная,
По милому челу блуждая,
Таких волос не расплела;
С тех пор как мир лишился рая,
Клянусь, красавица такая
Под солнцем юга не цвела.
Литография 1895 года с изображением царицы Тамары[736]
Ещё одна Тамара, значимая для «Демона», — грузинская царица Тамара Великая (1166–1213). С её именем историки связывают «золотой век» Грузии: широкое распространение христианства и расцвет средневековой грузинской культуры, в том числе поэзии: при ней творили (и воспевали её), например, Иоанн Шавтели[737] и Шота Руставели[738]. Судьба царицы Тамары ничуть не похожа на судьбу лермонтовской героини — в отличие от неё, царица дважды была замужем: за сыном Андрея Боголюбского Георгием (этот брак оказался неудачным, и Тамара прогнала мужа) и за осетинским царевичем Давидом Сосланом, который был другом её детства. Но в грузинских легендах о Тамаре есть переклички с «Демоном», в частности представление о том, что царица, спящая в золотом гробу, однажды оживёт и вновь будет справедливо править своими подданными. Неизвестную могилу Тамары можно сопоставить — или, вернее, противопоставить — забытой усыпальнице рода Гудала:
Но церковь на крутой вершине,
Где взяты кости их землёй, Хранима властию святой,
Видна меж туч ещё поныне.
И у ворот её стоят
На страже чёрные граниты,
Плащами снежными покрыты;
И на груди их вместо лат
Льды вековечные горят.
‹…›
Но над семьёй могильных плит
Давно никто уж не грустит.
Ещё одна, сравнительно поздняя и кощунственная по отношению к канонизированной царице легенда о любовниках Тамары, которых она якобы убивала и сбрасывала в Терек, воспроизводится в стихотворении Лермонтова «Тамара» (1841). Здесь мифологизируется биография исторической царицы — обратим внимание, что Тамара, заманивающая к себе в башню злосчастных любовников, описана Лермонтовым так: «Прекрасна как ангел небесный, / Как демон коварна и зла». Таким образом, в позднем тексте двойственность Демона из поэмы реализуется уже в женском персонаже, носящем то же имя, что и погубленная Демоном княжна. Это хороший пример лермонтовской недоброй иронии, хотя и скрытой сладкозвучием стихов.