Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…
Кому память, кому слава,
Кому тёмная вода, –
Ни приметы, ни следа.
В этих строках даётся экспозиция, панорама будущих военных действий, и Твардовский всеми силами задерживает на ней внимание читателя. Вместо двух пар рифм здесь две тройки (переправа – правый – слава, льда – вода – следа), да ещё в середине третьей строки добавляется внутренняя рифма «шершавый». Звуковые и словесные повторы («берег левый, берег правый») не только создают ритмический эффект, но и рисуют наглядную картину, намечают маршрут: вот точка А, а вот точка Б. Чтобы эта картина не воспринималась слишком «автоматически», Твардовский прибегает к перебою метра: в строке «Кому память, кому слава» ударения дважды падают не туда, куда велит хорей. Такой приём, как бы вводящий в строгий метр «нормальную» человеческую фразу, характерен для народной поэзии[796], а здесь он замедляет восприятие и заставляет задуматься о людях, которые стоят за этими «кому».
Естественный, разговорный ритм хорея и определил выбор поэта: «поверив» в строку «Переправа, переправа», Твардовский «почувствовал, что это слово не может быть произнесено иначе… ‹…› Я и думать забыл – хорей это или не хорей, потому что ни в каких хореях на свете этой строки не было, а теперь она была и сама определяла строй и лад дальнейшей речи». После начала Великой Отечественной войны тревоги Твардовского о «несолидности» размера отступили – и никаких упрёков на эту тему он не получал. Напротив, читатели «Тёркина», красноармейцы, доказывали, что четырёхстопный хорей универсален: они присылали автору и редакции «Красной звезды» собственные продолжения поэмы, а когда «книга про бойца» была закончена вместе с войной, жаловались, что Твардовский не стал изображать Тёркина в мирной жизни, и предлагали, например, такие варианты – разумеется, хореем:
Что же делает наш Тёркин?
Посещает ли вечёрки?
Иль женился уж давно?
Всё пишите – всё равно.
Может, он, мечту лелея,
Тихим утром средь аллеи
Внемлет песне соловья?
Иль давным-давно судья?
Иль герой он наших дней?
Иль играет он в хоккей?
Твардовский не захотел эксплуатировать завершённый образ, но спустя десять лет всё же создал своеобразное продолжение – поэму «Тёркин на том свете»; конечно, написана она всё тем же универсальным размером.
Твардовский делает Тёркина своим земляком. Его семья остаётся под немецкой оккупацией – то же произошло с семьёй Твардовского. Поэтому слова о немцах, которые хозяйничают на Смоленщине, полны неподдельной личной горечи:
И в твоей родимой речке
Мылся немец тыловой.
На твоём сидел крылечке
С непокрытой головой.
И кругом его порядки,
И немецкий, привозной
На смоленской узкой грядке
Зеленел салат весной.
Тёркин гордится своим происхождением («Ты тамбовский? Будь любезен. / А смоленский – вот он я»), соглашается принять прозвище «рожок», которым дразнили смолян, объясняет, откуда это прозвище взялось («Кто в рожки тебе сыграет / Так, как наш смоленский дед»), и вспоминает исполняемую на рожке смоленскую песню – одно из самых интересных ритмически мест в поэме:
Заведёт, задует сивая
Лихая борода:
Ты куда, моя красивая,
Куда идёшь, куда…
И ведёт, поёт, заяривает –
Ладно, что без слов,
Со слезою выговаривает
Радость и любовь.
Детство поэта прошло в Смоленской губернии, на хуторе его отца Загорье вблизи деревни Сельцо (настоящая глухомань, откуда было невозможно выбраться по весеннему или осеннему бездорожью). С 18 лет Твардовский жил в Смоленске – и мыслями постоянно возвращался к детским впечатлениям, притом что биографические обстоятельства придавали им двусмысленность: семья Твардовского, певца коллективизации, подверглась раскулачиванию. Но в «Тёркине», в главе «О себе», детские воспоминания приходятся кстати, становятся залогом ярости по отношению к врагу:
Угол отчий, мир мой прежний
Я в душе моей берёг.
Да и не было помехи
Взять и вспомнить наугад
Старый лес, куда в орехи
Я ходил с толпой ребят.
‹…›
Не корчёванный фугасом,
Не поваленный огнём,
Хламом гильз, жестянок, касок
Не заваленный кругом;
‹…›
Милый лес, где я мальчонкой
Плёл из веток шалаши,
Где однажды я телёнка,
Сбившись с ног, искал в глуши…
Во время войны хутор Загорье сровняли с землёй немцы. Твардовский побывал там летом 1943 года: «Я не узнал даже пепелище отцовского дома. Ни деревца, ни сада, ни кирпичика или столбика от построек…»[797] «Угол отчий, мир мой прежний» и впрямь остаётся только в душе.
Немецкие указатели на площади Смирнова. Смоленск, 1941 год[798]
Сантименты автора разделяет герой: возвращение на малую родину для него – личная цель. Когда генерал награждает его медалью за молодецкий подвиг (Тёркин, напомним, сбил из винтовки вражеский самолёт) и решает, кроме того, дать солдату отпуск домой, Тёркин объясняет, что это невозможно, и показывает генералу свою деревню на карте – на оккупированной территории. Генерал обещает освободить деревню – в конце поэмы это обещание выполнено, и Тёркин, не сдерживая слёз, возвращается победителем.
В самом начале поэмы Твардовский, как бы обосновывая характер своего героя, простоту языка и отсутствие пафоса, указывает, что без юмора на войне не выжить:
Жить без пищи можно сутки,
Можно больше, но порой
На войне одной минутки
Не прожить без прибаутки,
Шутки самой немудрой.
Не прожить, как без махорки,
От бомбёжки до другой
Без хорошей поговорки
Или присказки какой, –
Без тебя, Василий Тёркин,
Вася Тёркин – мой герой.
Тёркин, таким образом, приравнивается к юмору, становится его олицетворением. Конечно, олицетворяет он не только шутку, но и горькую правду: «А всего иного пуще / Не прожить наверняка – / Без чего? Без правды сущей, / Правды, прямо в душу бьющей, / Да была б она погуще, / Как бы ни была горька». Однако в первую очередь герой Твардовского ассоциируется именно со своим юмором. В его характере юмору родственны жизнелюбие и храбрость, удаль. В споре Тёркина со Смертью над погибающим смеётся сама Косая, но мертвенный юмор оказывается бессилен. Зато побеждает юмор живых – солдат, которые находят замерзающего Тёркина и несут его в медсанбат:
– Еле-еле душа в теле… –
Шутки, что ль, зазяб совсем.
А уж мы тебя хотели,
Понимаешь, в наркомзем…
Так же, прибегая к традиционному презрительному жесту, шутит над смертью сам Тёркин после бомбёжки – в одном из самых фривольных мест поэмы:
Сам стоит с воронкой рядом
И у хлопцев на виду,
Обратясь к тому снаряду,
Справил малую нужду…
Знакомство Тёркина с однополчанами в главе «На привале» начинается с шутки («– Вам бы, знаете, во флот / С вашим аппетитом. // Тот: – Спасибо. Я как раз / Не бывал во флоте. / Мне бы лучше, вроде вас, / Поваром в пехоте»), после чего бойцы сразу понимают: Тёркин – свой. Дальше Тёркин читает лекцию о том, «что такое сабантуй», предлагая относиться к бомбёжкам, миномётным обстрелам и даже к вражеской танковой атаке («Прут немецких тыща танков…») с бытовым весельем, как к боевому крещению. «Хорошо, когда кто врёт / Весело и складно», – решают однополчане. Юмор помогает «обытовить», «обжить» войну, пережить страх и невзгоды (балагурство Тёркина: «Я от тётки родился» – во время затяжного боя в болоте). Игорь Сухих в связи с этим цитирует мемуары Юрия Лотмана: «Скажу, что на фронте мы смеялись гораздо больше, чем потом нам приходилось в мирной жизни»[799].
«Не поэма – ну и пусть себе не поэма… нет единого сюжета – пусть себе нет, не надо»[800] – так думал Твардовский в ходе работы над «Тёркиным». Но, несмотря на то что «Василий Тёркин» – книга «без начала, без конца», сквозной сюжет у неё есть, и даже два. Первый связан с жизнью Василия Тёркина на войне: его появлением в роте, его ранениями, его подвигами; с тем, как он завоёвывает авторитет у однополчан, становится голосом солдат, оказывается произведён в офицеры. Второй – с ходом самой войны: где-то на середину поэмы приходится время «Великого перелома»: Красная армия переходит в наступление и начинает теснить врага. В конце этой же главы – «В наступлении» – Тёркин получает самое тяжёлое своё ранение и оказывается на краю гибели; он встречается с самой Смертью и побеждает в споре с ней – а затем оказывается на своей малой родине и начинает победный марш на Берлин. Эта сюжетная линия показывается через эпизоды: например, в первой половине поэмы, в главе «Два солдата», Тёркин в отступлении ночует в доме старика, когда-то воевавшего в Первую мировую, а во второй половине, в главе «Дед и баба», освобождает их дом и всю деревню от немецкой оккупации. Ход событий здесь Твардовскому диктовала сама война: обернись история иначе, «Тёркин», начатый в 1941 году, оборвался бы и не стал той поэмой о победе, которую мы знаем.
Третья сюжетная линия нелинейна: из разных фрагментов поэмы мы можем выделить главные события тёркинской довоенной биографии. Перед нами опять-таки «средняя» (по крайней мере, в понимании Твардовского) судьба, с которой многие читатели на фронте могли ассоциировать себя: Тёркин родом со Смоленщины (как и сам Твардовский), жил в селе, был гармонистом, мастером на все руки, но в личной жизни ему не очень везло (отчего автор обращается к читательницам с просьбой полюбить своего героя, транслируя чаяния юных солдат на войне). До Отечественной он прошёл советско-финскую войну. Сколько лет Тёркину – до конца не ясно. В поэме «Тёркин на том свете», действие которой также происходит во время войны, в первой же строке сообщается: «Тридцати неполных лет» – выходит, что Тёркин ощутимо старше молодых бойцов, которые в том числе и из-за возраста смотрят на него с почтением.