Солженицын писал, что «Иван Денисович» стал «пьедесталом для «Архипелага ГУЛАГ»: многие лагерники, прочитавшие «Один день…», присылали ему свои воспоминания – «так я собрал неописуемый материал, который в Советском Союзе и собрать нельзя, – только благодаря "Ивану Денисовичу"»[1034]. Но и в самом тексте «Архипелага…» Иван Денисович появляется как человек, хорошо знающий лагерную жизнь: автор вступает со своим героем в диалог. Так, во втором томе Солженицын предлагает ему рассказать, как ему выжить в каторжном лагере, «если фельдшером его не возьмут, санитаром тоже, даже освобождения липового ему на один день не дадут? Если у него недостаток грамоты и избыток совести, чтоб устроиться придурком в зоне?» Вот как, например, Иван Денисович рассказывает про «мостырку» – то есть намеренное доведение себя до болезни[1035]:
Другое дело – мостырка, покалечиться так, чтоб и живу остаться, и инвалидом. Как говорится, минута терпения – год кантовки. Ногу сломать, да потом чтоб срослась неверно. Воду солёную пить – опухнуть. Или чай курить – это против сердца. А табачный настой пить – против лёгких хорошо. Только с мерою надо делать, чтоб не перемостырить да через инвалидность в могилку не скакнуть.
Таким же узнаваемым разговорным, «сказовым» языком, полным лагерных идиом, Иван Денисович рассказывает о других способах спастись от убийственной работы – попасть в ОП (у Солженицына – «отдыхательный», официально – «оздоровительный пункт») или добиться актировки – ходатайства об освобождении по состоянию здоровья. Кроме того, Ивану Денисовичу доверено рассказать о других деталях лагерного быта: «Как чай в лагере заместо денег идёт… Как чифирят – пятьдесят грамм на стакан – и в голове виденья» и т. д. Наконец, именно его рассказ в «Архипелаге…» предваряет главу о женщинах в лагере: «А самое хорошее дело – не напарника иметь, а напарницу. Жену лагерную, зэчку. Как говорится – поджениться»[1036].
В «Архипелаге…» Шухов не равен Ивану Денисовичу из рассказа: тот не думает о «мостырке» и чифире, не вспоминает о женщинах. Шухов «Архипелага…» – ещё более собирательный образ бывалого зэка, сохранивший речевую манеру более раннего персонажа.
Известно, что два главных автора русской лагерной прозы – Солженицын и Шаламов – были в натянутых отношениях; Шаламов со временем начал отзываться о Солженицыне прямо враждебно. Но так было не всегда: Солженицын, ещё в 1956 году прочитав ходившие по рукам стихи Шаламова, подумал: «Вот он, брат! из тайных братьев, о которых я знал, не сомневался»[1037], а Шаламов, прочитав в «Новом мире» «Один день…», обратился к Солженицыну с благодарным и прочувствованным письмом-рецензией; их переписка продолжалась несколько лет. «Повесть – как стихи – в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что "Новый мир" с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал, – писал Шаламов Солженицыну. – ‹…› В повести всё достоверно». В отличие от многих читателей, не знавших лагеря, он хвалил Солженицына за использование брани («лагерный быт, лагерный язык, лагерные мысли не мыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом»).
Как и другие бывшие заключённые, Шаламов отмечал, что лагерь Ивана Денисовича – «"лёгкий", не совсем настоящий» (в отличие от Усть-Ижмы, настоящего лагеря, который «пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака»): «В каторжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка, ложка для настоящего лагеря – лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно выпить через борт, около санчасти ходит кот – невероятно для настоящего лагеря – кота давно бы съели». «Блатарей в Вашем лагере нет! – писал он Солженицыну. – Ваш лагерь без вшей! Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. ‹…› Хлеб оставляют дома! Ложками едят! Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в своё время». Всё это не означает, что Шаламов обвинял Солженицына в вымысле или приукрашивании действительности: сам Солженицын в ответном письме признавал, что его лагерный опыт по сравнению с шаламовским «был короче и легче», вдобавок Солженицын с самого начала собирался показать «лагерь очень благополучный и в очень благополучный день».
Единственную фальшь повести Шаламов видел в фигуре кавторанга Буйновского. Он считал, что типичной фигура спорщика, который кричит конвою «Вы не имеете права» и тому подобное, была только в 1938 году: «Все, так кричавшие, были расстреляны». Шаламову кажется неправдоподобным, что кавторанг не знал о лагерной реальности: «С 1937 года в течение четырнадцати лет на его глазах идут расстрелы, репрессии, аресты, берут его товарищей, и они исчезают навсегда. А кавторанг не даёт себе труда даже об этом подумать. Он ездит по дорогам и видит повсюду караульные лагерные вышки. И не даёт себе труда об этом подумать. Наконец он прошёл следствие, ведь в лагерь-то попал он после следствия, а не до. И всё-таки ни о чём не подумал. Он мог этого не видеть при двух условиях: или кавторанг четырнадцать лет пробыл в дальнем плавании, где-нибудь на подводной лодке, четырнадцать лет не поднимаясь на поверхность. Или четырнадцать лет сдавал в солдаты бездумно, а когда взяли самого, стало нехорошо».
В этом замечании сказывается скорее мировоззрение Шаламова, прошедшего через самые страшные лагерные условия: люди, сохранявшие какое-то благополучие или сомнения после пережитого опыта, вызывали у него подозрение. Дмитрий Быков[1038] сравнивает Шаламова с узником Освенцима, польским писателем Тадеушем Боровским: «То же неверие в человека и тот же отказ от любых утешений – но Боровский пошёл дальше: он каждого выжившего поставил под подозрение. Раз выжил – значит, кого-то предал или чем-то поступился»[1039].
В своём первом письме Шаламов наставляет Солженицына: «Помните, самое главное: лагерь – отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно». Не только переписка Шаламова с Солженицыным, но – в первую очередь – «Колымские рассказы» способны убедить любого, кому кажется, что в «Одном дне Ивана Денисовича» показаны нечеловеческие условия: бывает много, много хуже.
Фазиль Искандер. Сандро из Чегема
На век главного героя, абхазца Сандро, выпадают революция, Гражданская война, репрессии и оттепель. За восемьдесят лет бурной жизни он успевает побыть любовником княгини, угодить принцу Ольденбургскому, пару раз схлестнуться с меньшевиками, стать фаворитом лидера абхазских коммунистов Нестора Лакобы и солистом танцевального ансамбля. Наконец, дожить до 1960-х годов «престарелым очевидцем разложения», как остроумно определяет его роль Искандер. Одним словом, пройти через все приключения, которые выпали на его век, и остаться собой – хитрым острословом, первоклассным тамадой и вспыльчивым поборником древних обычаев. Одновременно с биографией героя Фазиль Искандер рассказывает историю многоязыкой и мультикультурной Абхазии – страны своего детства.
Первые новеллы, который войдут в будущий роман, были написаны ещё в начале 1960-х, в эпоху оттепели и относительной либерализации литературной жизни, а окончательная авторская редакция книги вышла в свет только в 1989 году. Таким образом, Искандер работал над «Сандро…» без малого тридцать лет, дополняя роман новыми сюжетными линиями и включая в него отдельные новеллы. За это время несколько раз менялись отношения Искандера с официальной властью: в шестидесятые он был, наряду с Аксёновым и Битовым, успешным официальным прозаиком. В начале семидесятых начались проблемы с цензурой (промежуточная версия «Сандро…» была опубликована в «Новом мире» в сильно урезанном виде), на рубеже семидесятых-восьмидесятых фактически стал неофициальным автором, а к моменту выхода в свет первого издания романа в СССР был уже депутатом Верховного Совета и живым классиком. Все эти перемены не могли не отразиться на «Сандро…»: роман получился очень разнородным даже по форме. Наконец, продолжительность работы над романом порождает некоторую путаницу: целый ряд глав публиковался как самостоятельные рассказы (например, «О, Марат!», в ту пору под названием «Маленький гигант большого секса») ещё до выхода окончательной авторской версии «Сандро…».
Фазиль Искандер. 1964 год[1040]
«Сандро…» трудно назвать собственно романом – скорее это очень объёмный цикл новелл, действие которых охватывает значительный временной отрезок – с 1900-х до 1960-х. Стоит отметить, что новеллы эти не объединены между собой сюжетно: связующим звеном между ними становятся главный герой и рассказчик, сам Искандер, молодой журналист, записывающий истории из жизни своего знакомца.
Каждый из рассказов о Сандро – самостоятельное произведение, каждый из них устроен достаточно сложно: тут есть и пространные авторские отступления, и уже внутренние скачки во временном пространстве («Дядя Сандро у себя дома» вовсе представляет собой конспект всей биографии героя), и параллельные сюжетные линии (например, история молельного дерева, биографии знаменитого чегемского острослова Колчерукого или табачника Коли Зархиди). Скажем, в «Чегемских сплетнях» сюжет формально описывает одну встречу дяди Сандро и абрека Щащико. Но по ходу Искандер успевает рассказать всю жизнь последнего, а также дать беглый конспект роли абреков (попросту – ушедших в горы разбойников) в истории Кавказа. Наталья Иванова