Несмотря на внешнюю простоту фабулы, «Москва – Петушки» – сложно устроенное произведение. Поэтическая патетика здесь смешана с «нецензурной» экспрессией, текст переполнен очевидными и скрытыми цитатами из Библии, русской классики, официозной советской культуры. Превращение линейного повествования о путешествии в кольцевое повествование о возвращении позволяет Ерофееву расставить по тексту сюжетные «зеркала», но обращение непосредственно к читателям создаёт атмосферу предельной и доверительной искренности, – может быть, играет роль то, что изначально поэма «Москва – Петушки» задумывалась как произведение для немногих друзей.
Венедикт Ерофеев. 1988 год[1059]
Карта станций Горьковского направления. Из книги «Расписание движения пригородных поездов». 1987 год[1060]
Очевидный претекст «Москвы – Петушков» – «Мёртвые души» с их многочисленными отступлениями, сочетанием сатиры с лирической патетикой и путешествием в основе сюжета. Ещё один классический текст, с которым легко сопоставить поэму Ерофеева, – «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева. По мнению Владимира Войновича, «Москва – Петушки» – пародия на повесть Радищева: «Общее то, что оба автора, проехав каждый своё расстояние, увидели всю Россию, и души обоих "уязвлены стали". ‹…› Разница в том, что у Радищева барин едет и с ужасом наблюдает жизнь народа, а у Ерофеева сам народ едет мимо себя самого и ужас, которым является его жизнь, воспринимает как норму. Барин видит народ, который страдает, но у которого всё впереди, а ерофеевский Веничка видит народ весёлый, но конченый».
Конечно, на «Москву – Петушки» повлияли все те тексты, которые Ерофеев обильно цитирует, от Библии до произведений Чехова, Горького и классиков марксизма. Нельзя исключить и влияние реприз и монологов артистов «разговорного жанра», таких как Аркадий Райкин: на эстетическом уровне советский конферанс должен был вызывать у Ерофеева отвращение, но структура произведения, манера общения героя с читателями/слушателями, вполне вероятно, пародируют советскую эстраду. Не случайно большой популярностью пользовалась аудиозапись с авторским чтением «Москвы – Петушков».
Первоначально поэма расходилась в самиздате – причём к рукописям и перепечаткам впоследствии прибавилась и аудиоверсия (текст читал сам Ерофеев). В начале 1970-х текст был переправлен за границу – поэт и друг Ерофеева Слава Лён, близкий к кругам конкретистов[1061] и смогистов[1062], утверждает, что способствовал этому он, но, по словам самого Ерофеева, «Москву – Петушки» вывезли уезжавшие в Израиль художник Виталий Стесин, поэт Михаил Генделев и филолог Майя Каганская. Первая официальная публикация состоялась в 1973 году в иерусалимском журнале «Ами» – номер вышел тиражом 300 экземпляров, но этого было достаточно, чтобы текст начал расходиться по миру. Переводы «Москвы – Петушков» на множество языков вышли раньше, чем первая официальная публикация в Советском Союзе: цензурированный вариант поэмы был напечатан на рубеже 1988–1989 годов в журнале «Трезвость и культура» (деталь сама по себе замечательная), а полный вариант – в 1989 году в альманахе «Весть».
Филолог-диссидент Габриэль Суперфин считает, что поэма Ерофеева стала «самым массовым литературным произведением самиздата». В «Москве – Петушках» привлекало всё: изящество, грубость, цитатность, бесстрашие, но в первую очередь – новизна голоса ерофеевской прозы. К моменту выхода первого официального советского издания Ерофеев уже был известным в мире писателем, по «Москве – Петушкам» ставили спектакли за границей, поэмой восхищались Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Михаил Бахтин. В 1980-е о поэме начинают писать научные работы, составлять комментарии – при этом сам Ерофеев, хотя и не получал гонораров за большинство зарубежных изданий, вёл активную переписку с переводчиками, публикаторами и исследователями.
Ерофеев, умерший от рака горла в 1990 году, успел увидеть славу своего главного произведения: например, в 1989-м на его выступлении группа молодых литераторов держала в руках плакат «Мы все вышли из Петушков». Благодаря поэме успехом пользовались и пьесы Ерофеева: многие мотивы и принципы построения речи, знакомые нам по «Москве – Петушкам», получают развитие в трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора».
«Москва – Петушки» была многократно поставлена на сцене, внятной же экранизации не получилось – зато о самом Ерофееве снял документальный фильм польский режиссёр Павел Павликовский (впоследствии – лауреат «Оскара»). Поэма Ерофеева остаётся одним из самых известных, издаваемых, цитируемых русских текстов XX века, о ней часто говорят как об «энциклопедии русской жизни». Подобно тому как сам Ерофеев ссылался на классиков, нынешние популярные авторы ссылаются на Ерофеева: можно вспомнить, например, эссе Виктора Пелевина «Икстлан – Петушки». В московских барах подают коктейли из «Москвы – Петушков» – правда, от оригинальных рецептов остались только названия. В день рождения Ерофеева поклонники его творчества ездят по маршруту Москва – Петушки и обратно. Веничке и его возлюбленной с «косой от затылка до попы» поставили памятники в Москве.
Конечно, «Москва – Петушки» написаны прозой, но авторское жанровое определение совсем не случайно. В «Москве – Петушках» есть множество поэтических черт.
Несомненно, Ерофеев, называя «Москву – Петушки» поэмой, отсылал к «Мёртвым душам» Гоголя – тексту, где лирика сочетается с эпосом, смеховой тон с элегическим, и на этом фоне происходит движение героя от места к месту, от помещика к помещику. Как замечает филолог Леонид Фуксон, жанровое определение поэмы «обещает нечто высокое»[1063], и Ерофеев действительно много раз, перемежая алкогольные анекдоты, берёт высокую трагическую ноту. (Это даёт Фуксону повод сравнить сам текст «Москвы – Петушков» с одним из ерофеевских коктейлей: высокое здесь смешано с низким, Кремль – с Курским вокзалом.)
Жанр поэмы позволяет Ерофееву вступить в диалог со множеством русских поэтов, причем не только тех, кто в конце 1960-х был на слуху: помимо Маяковского и Блока, здесь и Кузмин, и Ходасевич. По замечанию стиховеда Юрия Орлицкого, «…активная цитация одних стихотворных текстов и постоянная отсылка к другим создаёт постоянный стиховой фон, на котором так отчетливо "слышны" и собственные ерофеевские "случайные метры", кажущиеся в этом контексте цитатами из русской поэзии "вообще"»[1064]. Вообще же к 1970 году жанр поэмы в русской литературе маргинален, если не считать официозных текстов вроде «Суда памяти» Егора Исаева. Эта маргинальность отвечает положению ерофеевского героя. Этот герой ведет повествование о самом себе: это дополнительно сближает жанр «Москвы – Петушков» с лирической поэзией, где такой разговор подразумевается.
Наконец, называя свой текст поэмой, Ерофеев не только устанавливает преемственность с Гоголем, но и дополнительно выделяет произведение на фоне других прозаических текстов, пусть даже текстов неподцензурной литературы. В сущности, мы, не затрудняясь, можем вспомнить всего две поэмы в прозе: «Мёртвые души» и «Москву – Петушки».
Нельзя просто сказать, что у писателя Венедикта Ерофеева и его героя Венички много общего – потому что общее у них почти всё, от петушинского маршрута до работ по укладке кабеля, от начитанности до умения пить не пьянея, от артистизма до реально существующих друзей. И тем не менее между автором и героем остаётся важное расстояние: перед нами не автобиография, а создание своего рода «образа себя». Судьбу героя в таком случае можно трактовать как отработку или даже заговаривание страшного сценария.
Возникает соблазн сравнить Веничку с Эдичкой из дебютного романа Эдуарда Лимонова (о влиянии Ерофеева на Лимонова говорилось не раз, сам Ерофеев такую преемственность отвергал): притом что события «Эдички» сложнее верифицировать, этот роман более автобиографичен, чем «Москва – Петушки», между автором и героем оставлен ещё меньший зазор, чем у Ерофеева.
Иногда приходится слышать жалобы неподготовленных читателей на то, что в своей книге Ерофеев вывел опустившегося матерящегося алкоголика. Но, наверное, излишне объяснять, что мат и алкоголизм вполне могут сочетаться с деликатностью, ранимостью и утончённостью психики. «Москва – Петушки» – это не только рассказ о путешествии и попутное бытописание. Это ещё и исповедь человека, которому собутыльники могут сказать: «С такими позорными взглядами ты вечно будешь одиноким и несчастным». В опьянении Веничка философски наблюдает не только за такими явлениями, как икота или взаимосвязь зарплаты с количеством выпитого. Вместе с алкоголем он впитывает истину о мире: «…я уже на такое расстояние к ней подошёл, с которого её удобнее всего рассмотреть. И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И я не верю, чтобы кто-нибудь ещё из вас таскал в себе это горчайшее месиво – из чего это месиво, сказать затруднительно, да вы всё равно не поймёте, но больше всего в нём "скорби" и "страха". Назовём хоть так. Вот: "скорби" и "страха" больше всего, и ещё немоты. И каждый день, с утра, "моё прекрасное сердце" источает этот настой и купается в нём до вечера». И синтаксически, и идейно эта часть монолога Венички зависит от Достоевского, ставит его в один ряд с таким героем, как князь Мышкин из «Идио