Острова-лагеря – это некое разрозненное единство, «чересполосицей иссёкшее и испестрившее другую, включающую, страну». Критик Вячеслав Курицын поясняет, что образ «разодранной» территории придаёт ГУЛАГу почти мифологические свойства и одновременно подчёркивает абсурдность его устройства: «…Дискретность – одно из традиционных свойств мифологического пространства, где действуют не законы и социальные единицы, а боги, герои и интуиции. Кроме того, клочковатость географическая пересекается здесь с клочковатостью, так сказать, логической: работает большое количество не увязываемых в единое целое законов, указов, юридических институций, в провалах между которыми осуществляется тотальное наказание»[1124]. ГУЛАГ пронизывает остальную страну, оставаясь невидимым для неё: «Он врезался в её города, навис над её улицами – и всё ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали всё». Образ невидимой страны, которая едва проступает сквозь ткань повседневной реальности, напоминает о «граде небесном» или граде Китеже, но излучение ГУЛАГа отнюдь не светоносное, его действие скорее можно сравнить с метастазами, невидимо подтачивающими жизнь организма. Это проклятые острова, отравляющие всё пространство вокруг себя, – и их разнесённость в пространстве весьма условна: даже закрывая глаза или стараясь этого не замечать, вся остальная страна участвует в обеспечении жизни Архипелага, пользуется трудами его узников, испытывает на себе разлагающее влияние его ценностей и жизненных практик. Острова-лагеря разнесены географически, но по сути спаяны в железное единство: «географией разодранное в архипелаг, но психологией скованное в континент».
Декларируемая цель лагерей – «исправление», «перековка», «трудовое перевоспитание» заключённых. Эта риторика вытекает из идеологии всего советского проекта, задача которого (опять же, на уровне деклараций) – формирование нового человека, строителя коммунистического будущего. Ещё в феврале 1919 года Дзержинский, выступая на заседании ВЦИК, называет будущие лагеря «школой труда»[1125]. Книга о строительстве Беломорско-Балтийского канала – созданный в середине 1930-х коллективный труд 36 советских писателей – с почти религиозным пафосом описывает происходящее на стройке превращение бывших растратчиков и вредителей в полноценных советских людей; «Перековка – это не желание выслужиться и освободиться, а на самом деле перестройка сознания», – пишет на её страницах Михаил Зощенко. Солженицын цитирует работу советского юриста Иды Авербах «От преступления к труду» (1936), в которой конечная цель исправительно-трудовой системы определяется как «превращение наиболее скверного людского материала в полноценных активных сознательных строителей социализма». Проводя читателя по всем ступеням лагерного маршрута, Солженицын показывает, как переживается на опыте эта «перестройка сознания», какие психологические и физиологические изменения происходят в процессе «перековки» на самом деле.
Внезапные ночные аресты, пытки на следствии, бессонница, голод и жажда в камере, невыносимая теснота в вагонзаках, страх, боль, унижение – ещё до попадания в лагерь ГУЛАГ подавляет достоинство и волю арестованного, лишает его привычных человеческих реакций и чувств, низводит до состояния (в терминологии философа Джорджо Агамбена) «голой жизни» – и помещает в пространство, где чрезвычайное положение оказывается единственно возможным, а произвол становится правилом.
Перевоспитание, о котором говорят идеологи ГУЛАГа, в лагерях действительно происходит, но вектор его иной: это подавление воли и лишение достоинства, насильственно осуществляемая моральная и физическая деградация. Один из примеров развращающего морального воздействия лагеря – малолетки, дети-лагерники, превращающиеся в подобие стаи мелких хищников. Предел физиологического упадка – состояние «доходяг», заключённых, умирающих от голода и слабости; это едва живые люди, в которых не осталось ничего, кроме тления жизни. «И ещё это должен увидеть русский экран: как доходяги, ревниво косясь на соперников, дежурят у кухонного крыльца, ожидая, когда понесут отходы в помойку. Как они бросаются, дерутся, ищут рыбью голову, кость, овощные очистки. И как один доходяга гибнет в этой свалке убитый. И как потом эти отбросы они моют, варят и едят». Принудительный труд, каким бы ни были его мотивы, оказывается для заключённого лишь одним из способов стирания личности, приведения к максимально рабскому покорному состоянию. И в этих стёртых человеческих контурах можно увидеть что-то общее.
В главе «Зэки как нация», написанной от лица вымышленного марксиста-естествоиспытателя Фан Фаныча, Солженицын приходит к выводу: коммунистический эксперимент удался, в заключённых действительно можно увидеть новый класс общества, возможно даже особый биологический тип – или отдельную нацию. Опираясь на сталинское определение нации, Фан Фаныч, подобно антропологу, изучающему туземные племена, описывает признаки этой этнической группы: «общность психологии зэков, единообразие их жизненного поведения, даже единство философских взглядов, о чём можно только мечтать другим народам». Отношение к работе: «не вкалывать, а "ковыряться", не мантулить, а кантоваться, филонить (то есть не работать всё равно)». Отношение к начальству: послушание, смешанное с презрением. Иерархия ценностей: пайка, махорка, баланда. Дают – бери, бьют – беги. Не верь, не бойся, не проси. Умри ты сегодня, а я завтра. Результатом «перековки» оказывается новый тип человека – вырванного из всех социальных связей, раздавленного психически и физически, находящегося на грани выживания.
И вместе с тем Солженицын не останавливается на этой трагической констатации. Здесь снова, как и в полемике вокруг «Одного дня Ивана Денисовича», проявляются его разногласия с Варламом Шаламовым; последний, как известно, считал, что разговор о том, можно ли остаться в лагере человеком, полностью лишён смысла: «Убеждён, что лагерь – весь – отрицательная школа, даже час провести в нём нельзя – это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать». Солженицын же ставит этот тезис под сомнение, отдавая целую четвёртую часть книги, «Душа и колючая проволока», попыткам ответить на вопросы: «Неужели же в лагере безнадёжно устоять? И больше того: неужели в лагере нельзя возвыситься душой?» Солженицын рассказывает здесь о людях, оставшихся несломленными и перед лицом смерти, о силе, которую даёт вера, о тонкой границе между добром и злом, которую заключённый находит в своём сердце. «Происходит в некотором роде "второе рождение" человека в обстановке абсолютной обездоленности. Человек может возродиться или выродиться, он на распутье»[1126]. Именно на пределе неволи, по Солженицыну, возможно открыть в себе тайную свободу – способность не притворяться, не «идти в ногу со временем», не встраиваться в советское общество с его искривлённой шкалой ценностей, одинаково бесстрастно относиться к удачам и лишениям. Народная пословица, которую приводит писатель в этой главе, будто вбирает в себя весь опыт стоической мудрости: «Не радуйся нашедши, не плачь потеряв».
Размах системы советских лагерей невозможно объяснить только необходимостью подавления «враждебных классов» и поддержания железной дисциплины, которая основана на страхе: «Набор в лагеря явно превосходил политические нужды, превосходил нужды террора – он соразмерялся (может быть, только в сталинской голове) с экономическими замыслами». Принудительный труд заключённых был необходимым инструментом форсированной индустриализации:
…Государству, задумавшему окрепнуть в короткий срок… и не потребляя ничего извне, нужна была рабочая сила: а) предельно дешёвая, а лучше – бесплатная; б) неприхотливая, готовая к перегону с места на место в любой день, свободная от семьи, не требующая ни устроенного жилья, ни школ, ни больниц, а на какое-то время – ни кухни, ни бани. Добыть такую рабочую силу можно было лишь глотая своих сыновей.
В общей схеме индустриализации труд заключённых используется в первую очередь на двух направлениях: строительство крупных промышленных объектов и добыча сырья и ископаемых (лес, золото, руда), которые можно экспортировать на Запад, чтобы купить оборудование для новых заводов. В обоих случаях принудительный труд оказывается незаменим потому, что условия труда на подобных объектах слишком тяжелы для свободного работника (даже в той степени свободы, которую допускает социалистическое государство): «Для работ унизительных и особо тяжёлых… вот для чего пришёлся труд зэков. Для работ в отдалённых диких местностях, где много лет можно будет не строить жилья, школ, больниц и магазинов. Для работ кайлом и лопатой – в расцвете Двадцатого века. Для воздвижения великих строек социализма, когда к этому нет ещё экономических средств». Сегодняшние защитники Сталина как «эффективного менеджера» доказывают, что использование труда заключённых было оправдано экономическими интересами страны: заключёнными построено более 300 крупных объектов промышленности – Норильский горно-металлургический комбинат, Челябинский и Нижнетагильский металлургические заводы, каналы, железные дороги, электростанции и целые города – Комсомольск-на-Амуре, Воркута, Находка, Ухта; во второй половине 1930-х силами зэков добывается всё золото в стране.
Дом у Калужской заставы, на строительстве которого работал заключённый Солженицын. 1957 год[1127]
И тем не менее даже с сугубо прагматической точки зрения труд заключённых оказывается крайне неэффективен.
Всё, что лагерники делают для родного государства, – откровенная и высшая халтура: сделанные ими кирпичи можно ломать руками, краска с панелей облезает, штукатурка отваливается, столбы падают, столы качаются, ножки отскакивают, ручки отрываются. Везде – недосмотры и ошибки.