сформулировал Лев Рубинштейн, «если применить пространственную метафору, то можно сказать, что то место, тот пункт назначения, где встретились поэт, стремящийся к визуальности, и художник, стремящийся к вербальности, и можно назвать концептуализмом». Благодаря концептуалистам Сорокин, изначально увлечённый западным авангардом, открывает для себя советскую эстетику и соц-арт[1223], который умеет с ней работать. Исследователь творчества Сорокина Максим Марусенков предполагает, что этому эстетическому откровению посвящена седьмая часть «Нормы», в которой подсудимый из-за переизбытка впечатлений от авангарда бросается печатать рассказы, построенные на буквализации метафор из хрестоматийной соцреалистической поэзии.
Официально книга впервые вышла в 1994 году, в коллаборации московского издательства «Три кита» и галереи Obscuri Viri. «Норму» напечатали скромным по тем временам тиражом в 5000 экземпляров, украсив заднюю обложку отзывами из журнала Spiegel, газет The Times и Libération.
Сорокин появился перед российской публикой сразу с целым корпусом текстов: вслед за «Нормой» в 1994–1995 годах вышли «Роман», «Сердца четырёх», «Месяц в Дахау», «Тридцатая любовь Марины», поэтому трудно отделить восприятие «Нормы» от восприятия раннего Сорокина вообще. Кинокритик Антон Долин вспоминает о том периоде: «Сорокин явился как землетрясение». Философ Михаил Рыклин, которого до сих пор можно считать главным дешифровщиком московских концептуалистов в их литературной части, писал в рецензии для газеты «Коммерсантъ»: «Появившись в стране позднее, чем переводы, эти оригиналы… кажутся ныне переводами самих себя. Дело в том, что написаны книги были до распада СССР – события, языковые последствия которого ещё предстоит оценить». «Отказываясь от "затёртого" звания писателя, Владимир Сорокин готов принять статус "ведущего монстра новой русской литературы, а также её основного небожителя"», – провозгласил Виктор Ерофеев со страниц британской газеты The Times (как раз эта цитата украсила первое издание «Нормы»).
В 1998 году «Норма» была издана в собрании сочинений Владимира Сорокина издательством Ad Marginem и с тех пор вплоть до 2018 года выдержала ещё девять переизданий, отдельно и в сборниках, в издательствах Ad Marginem, «Астрель», «Б.С.Г.-Пресс» и Corpus. В 2002 году прокремлёвское молодёжное движение «Идущие вместе» организовало акцию против Сорокина, подписавшего контракт с Большим театром: активисты бросали книги Сорокина в огромный бутафорский унитаз и жгли брошюры с цитатами из его текстов; самого писателя, основываясь на тексте «Нормы», активисты называли калоедом. В результате число людей, знающих о существовании писателя Сорокина, резко увеличилось. В том же 2005-м газета «Аргументы и факты» даже уговорила Сорокина ответить на письмо читателя из Тульской области: «Пробовал ли сам Сорокин то, о чём пишет?»
Уборка урожая в Ставропольском крае, 1960 год[1224]
Если рассматривать «Норму» в системе традиционных эпических жанров, то придётся признать, что это роман, хотя и скорее с приставкой «анти-»[1225]. Формально здесь есть общая сюжетная рамка; есть набор героев, хоть и не пересекающихся между собой; есть несколько рассказчиков; есть сквозные идеи. Можно даже предположить, что само название «Норма» – это анаграмма слова «роман», которая подчёркивает деконструкцию жанра и логически связывает книгу в дилогию с «Романом»[1226]. Исследователь Юрий Тальвет в духе самой «Нормы» определяет книгу как «ещё один нормальный (то есть добротный) постмодернистский, постреалистический роман». С точки зрения сегодняшних книгоиздательских практик роман – это вообще любая хоть сколько-нибудь прозаическая книга, на которой написано «роман», даже если текст внутри состоит из отдельных рассказов. Но всё же правильнее называть «Норму» концептуальной книгой – в том же смысле, в каком бывают концептуальные сборники стихотворений или музыкальные альбомы, где все части могут существовать автономно, но в составе сборника объединены общей идеей.
Объединяющая идея «Нормы» – языковая нормативность советской жизни, которую Сорокин пытается взломать и показать, что на самом деле за норму в позднесоветском обществе приняты ненормальное существование и отношения между людьми, что и отражает их речь. Чтение «Нормы» – это путешествие по миру официальной и обыденной советской речи, которая постепенно обессмысливается, выворачивается автором наизнанку: привычные выражения и формулировки демонстрируют свою абсурдность, как только превращаются буквально в то, что описывают. Связь между словами, речевыми формулами и тем, на что они якобы указывают (то есть означающим и означаемым[1227]), постепенно разрушается. Один из основных приёмов, которые использует Сорокин, – материализация метафор, или карнализация, как в данном случае предлагает называть этот приём Марк Липовецкий, то есть переведение языковой метафоры на язык плоти.
Самая наглядная в этом смысле часть книги – седьмая, где известные (и не очень) советские стихи и песни разворачиваются в маленькие рассказы. Прямые цитаты из исходных текстов окружаются репликами персонажей и за счёт буквального воплощения метафор, то есть лишения их второго значения, предстают абсурдными и даже фантастическими образами.
Вот два примера.
Стихи советского поэта и писателя Вадима Кожевникова путём добавления трёх предложений и персонажа-корреспондента, а ещё замены одного местоимения (всё это выделено) превращаются в рассказ «Руки моряков»:
Уходят в поход ребята, простые рабочие парни. От чёрных морских бушлатов солёной водою пахнет.
– Готовность один!
И снова парни к орудиям встали.
– Тревога!
Одно лишь слово, и руки слились со сталью. А ведь совсем недавно руки их пахли хлебом…
– А море? – спросил корреспондент «Красной Звезды» широкоплечего матроса.
– Да в нём подавно никто из нас прежде не был, – застенчиво улыбнулся матрос. – Никто не носил бушлата, товарищ корреспондент, но знают эти ребята, что надо, очень надо ракеты держать и снаряды. Корреспондент склонился над блокнотом.
Матрос не торопясь поднял руку вместе с приросшим к ней снарядом и почесал висок поблёскивающей на солнце боеголовкой.
К песне «Одинокая гармонь» добавлено гораздо больше деталей, но в одноимённом рассказе реализована буквально гоголевская ситуация «одинокая бродит гармонь», о чём библиотечный сторож сигнализирует в органы:
Товарищ дежурный офицер, дело в том, что у нас в данный момент снова замерло всё до рассвета – дверь не скрипнет, понимаете, не вспыхнет огонь. Да. Погасили. Только слышно, на улице где-то одинокая бродит гармонь. Нет. Я не видел, но слышу хорошо. Да. Так вот, она то пойдёт на поля за ворота, то обратно вернётся опять, словно ищет в потёмках кого-то, понимаете?! И не может никак отыскать.
‹…›
Через час по ночной деревенской улице медленной цепью шли семеро в штатском.
‹…›
Семеро остановились и быстро подняли правые руки. Гармонь доплыла до середины улицы, колыхнулась и, блеснув перламутровыми кнопками, растянулась многообещающим аккордом. В поднятых руках полыхнули быстрые огни, эхо запрыгало по спящим избам…
Первая часть книги состоит из трёх десятков микрорассказов, в которых студенты, рабочие, инженеры, чиновники, маргиналы съедают свою «норму»: пакетик со спрессованным в брикет детским калом (одна из зарисовок посвящена процессу его производства). Кто-то просто ест, кто-то пытается замаскировать субстанцию в более привычной еде, кто-то по-диссидентски рискует выбросить, но так или иначе перед читателем разворачивается весь спектр советского социума, объединённый одним и тем же ритуалом. По изящному выражению Александра Гениса, «Норма» – это «советский "Декамерон", но о дерьме». Дмитрий Бавильский, описывая функции фрагментов первой части, предложил сразу несколько сравнений: от «листочков в календаре», которые «представляют "широкую панораму народной жизни" и "мысли народной"», до ячеек, подобных отсекам в многоквартирном доме, в котором можно разглядеть срез общества и его мнимое многообразие.
Самое очевидное, буквальное истолкование ритуала, которому посвящена вся первая часть книги, звучит так: быть советским человеком значит есть говно. В тексте «Нормы» субстанция, которую обязан регулярно употреблять каждый советский гражданин, и есть его «советскость». Или, как сформулировал Михаил Рыклин, «пакетики "нормы" – пайки дополнительной социальности, которую нужно потребить сверх общения, работы, разговоров; это довесок, который и отличает репрессивную, тоталитарную социальность от обычной».
В более поздней статье Рыклин писал, что субстанция, которую едят герои «Нормы», функционировала в ранних текстах Сорокина «как знак автоматического коллективизма», что было связано с деревенским прошлым большинства советских людей. По его мысли, у Сорокина фекалии как фигура речи превращаются в «конкретное физиологическое говно». Подобно тому, как в психоанализе фекалии сближаются с деньгами (у Сорокина этот вариант появится в более поздних текстах, в сценарии к фильму «Москва»), советская «норма» – это универсальная мера, определяющая статус человека и его самооценку. От неё нельзя откупиться, только ди