Однако эти спокойные голоса были заглушены резкими политизированными выпадами. Разговор о повести Добычина начал критик Ефим Добин: «Когда речь идёт о концентратах формалистических явлений в литературе, в качестве примера следует привести "Город Эн" Добычина… "Город Эн" – любование прошлым, причём каким прошлым? Это – прошлое выходца самых реакционных кругов русской буржуазии – верноподданных, черносотенных, религиозных».
Не мягче было выступление выдающегося литературоведа Наума Берковского:
«Беда Добычина в том, что вот этот город Двинск 1905 года увиден двинскими глазами, изображён с позиций двинского мировоззрения. Добычин – это такой писатель, который либо прозевал всё, что произошло за последние 19 лет в нашей стране, либо делает вид, что прозевал. Самый факт, который лежит в основании добычинской прозы, – это гегемония всяческого имущества, имущественной дребедени, символа имущества. Этот профиль добычинской прозы – это, конечно, профиль смерти…»
Ранимый, не готовый к политически окрашенной травле Добычин пережил тяжёлое потрясение. 28 марта, отдав некоему «Морскому» (псевдоним осведомителя НКВД) ключ от своей комнаты и членский билет Союза писателей, он исчез в неизвестном направлении (как предполагают, покончил с собой).
Исчезновение Добычина – не менее громкий «литературный факт», чем его повесть. Неясность его судьбы создаёт почву для творческой фантазии других авторов. Так, в «Неизвестном письме писателя Л. Добычина Корнею Ивановичу Чуковскому» (2012) Олега Юрьева реконструируется альтернативная судьба Добычина, который работал счетоводом в совхозе «Шушары», дожил до ста лет, во время и после войны вынужденно побывал в Новгороде, в Германии и в казахстанской ссылке, встречался с самыми разными писателями (от Александра Солженицына до Сергея Вольфа[505]), но сам ничего больше не писал и инкогнито своё не открывал.
Яркий пример мемуаров, построенных на принципе проникновения большого мира в малый, взрослого в детский, – «Шум времени» Мандельштама. При абсолютном несовпадении стилистик и подхода к материалу, сосредоточенность на «наивных» детских переживаниях героини заставляет вспомнить «Детство Люверс» Пастернака. Иосиф Трофимов обращает внимание на параллели между Добычиным и Бруно Шульцем: у обоих писателей мир «заброшенной и богом забытой провинции», пропущенный через сознание постепенно взрослеющего подростка, обретает таинственные, магические черты. Но художественные приёмы Добычина и Шульца также противоположны.
Наконец, во второй половине XX века инфантильно-аутичный, «ничего не понимающий» (и за счёт этого проникающий в некую тайну бытия) юный герой появляется в «Адамчике» Рида Грачёва, во многом наследующего Добычину и стилистически. Между прочим, как ни странно, большим поклонником творчества Грачёва был филолог Наум Берковский – один из гонителей Добычина.
Ещё одна, неожиданная параллель – роман Уинстона Грума «Форрест Гамп», где исторические события описаны от лица «простодушного» персонажа. Более радикальные примеры такого рода текстов – первая часть «Шума и ярости» Фолкнера, «Школа для дураков» Саши Соколова, «Валерий» Линор Горалик, где воспроизводится сознание человека с психическим расстройством, вообще не осознающего течения времени и логических связей между явлениями. В отличие от этих книг, «наивность» героя Добычина не переходит грань патологии; она мотивирована только социально и эстетически, а не медицински.
Михаил Зощенко. Голубая книга
О советском быте 30-х годов, который наивный рассказчик-дилетант превозносит как самый прогрессивный в мире. Для наглядности комические зарисовки из жизни советских мелких служащих, спекулянтов и обывателей предваряются экскурсами в мировую историю – «забавными фактами и смешными сценками, наглядно рисующими поступки прежних людей», таких как Марк Антоний, Людовик XIV, Алексей Меншиков или Пётр Кропоткин. По мысли рассказчика, всем ходом мировой истории управляют пять движущих сил: деньги, любовь, коварство, неудачи и «кое-какие удивительные события», – эту мысль, изложенную в предисловии, Зощенко иллюстрирует рассказами, разбитыми на пять соответствующих разделов.
Подавляющее большинство рассказов, составивших «современную» часть «Голубой книги», писалось в 1923–1934 годах и тогда же публиковалось в периодике; только три рассказа возникают в книге впервые. Но при включении тех или иных старых текстов в книгу Зощенко их перерабатывал, порой довольно существенно (речь не только о стилистической правке, но и о более серьёзных конструктивных изменениях). Часто менялись и названия включавшихся в книгу рассказов.
Над «историческими» введениями в каждый из разделов и над «рамочной» частью Зощенко работал непосредственно перед публикацией книги в 1934 году. При этом на замысел «Голубой книги» могло повлиять письмо Максима Горького, которое Зощенко получил ещё в 1930-м после выхода своих экспериментальных «Писем к писателю». Горький оценивал эту вещь как «хорошую»: «По-моему, вы уже и теперь могли бы пёстрым бисером вашего лексикона изобразить – вышить – что-то вроде юмористической "Истории культуры". Это я говорю совершенно убеждённо и серьёзно»[506]. В ответном письме Зощенко ни слова не говорит о предложении Горького (чьё мнение для него было, бесспорно, важным, в том числе и как для участника литературной группы «Серапионовы братья», которой Горький в ряде случаев оказывал поддержку). Но в 1934 году, непосредственно перед журнальной публикацией «Голубой книги», Зощенко пишет классику[507]:
Я сейчас могу признаться, Алексей Максимович, что я весьма недоверчиво отнёсся к вашей теме. Мне казалось, что вы предлагаете мне написать какую-то юмористическую книжку…
Однако, работая нынче над книгой рассказов и желая соединить эти рассказы в одно целое (что мне удалось при помощи истории), я неожиданно наткнулся на ту же самую тему, что вы мне предложили. И тогда, вспомнив ваши слова, я с уверенностью принялся за работу. Нет, у меня не хватило бы сил и уменья взять вашу тему в полной мере. Я написал не Историю культуры, а может быть, всего лишь краткую историю человеческих отношений».
Михаил Зощенко. 1923 год[508]
«На футбол». Фотография Ивана Шагина. 1930-е годы[509]
Для Зощенко это не было отпиской: большая часть его письма Горькому вошла в качестве эпиграфа в «Голубую книгу».
Слова Зощенко о намерении написать «краткую историю человеческих отношений» важны для понимания его стиля. «Краткая история человеческих отношений» означает специфический взгляд на человека в историческом процессе. Не современник автора, как это часто бывало, подтягивается до уровня эпического персонажа, а напротив, герои и антигерои истории предстают в их обыденном, сниженном облике. Зощенко говорит об Александре Македонском и Филиппе II Испанском так же, как о жителях коммунальной квартиры. «Голубая книга» продолжает тот стиль разговора о повседневности, к которому привыкли читатели Зощенко.
В определённый момент писатель понял, что его сказовые тексты и сам образ свойски-простодушного рассказчика могут послужить для синтеза крупной формы. Зощенко ощущал социальный заказ, спрос на такую форму, и «Голубая книга» – попытка создать «большую» пролетарскую литературу в понимании Зощенко. Это было очень специфическое понимание, которое не всегда разделяли его современники, – точно так же несколько лет спустя писатель решил, что его повесть «Перед восходом солнца» может служить оружием против фашизма, потому что утверждает ценность личности и индивидуальных переживаний.
Вводя историческую канву, автор показывает, что наблюдения о человеческой природе, которые он делает в своих комических вроде бы анекдотах, имеют универсальное значение. Например, начиная тему любви, Зощенко говорит: «…Мы расскажем вам, что знаем и думаем об этом возвышенном чувстве, затем припомним самые удивительные, любопытные приключения из прежней истории и уж затем, посмеявшись вместе с читателем над этими старыми, поблёкшими приключениями, расскажем, что иной раз случается и бывает на этом фронте в наши переходные дни».
По словам одного из самых проницательных прижизненных критиков Зощенко – Цезаря Вольпе[510], «Голубая книга» «распадается на ряд эпизодов, которые в соединении и создают книгу в сложном единстве её замысла»[511]. Все эти эпизоды образуют пять тематических разделов – в соответствии с пятью движущими силами истории: это «деньги», «любовь», «коварство», «неудачи», «удивительные события». Каждый раздел Зощенко дополнительно делит на «историческую» и «современную» части (так, «исторический» раздел называется «Деньги», а современный – «Рассказы о деньгах» и т. д.); в каждом разделе среди рассказов о вымышленных обывателях есть написанный от первого лица «Мелкий случай из личной жизни» – текст о нелепом происшествии с самим рассказчиком.
Рекламный плакат. 1936 год. Художник Израиль Боград[512]
Пятый раздел устроен хитрее: формально он ограничен только исторической частью, повествующей о героизме революционеров и преобразователей мира. Никакой анекдотичности здесь уже нет. Но в приложении к разделу Зощенко помещает ещё пять рассказов – здесь вновь возникают деньги, любовь, коварство и неудачи. Структура книги как бы повторяется в миниатюре, для закрепления материала. Той же цели служат послесловия к каждому из разделов и ко всей книге: рассказчик напоследок дискутирует с «буржуазным философом» и прощается с читателями, извиняясь перед наборщиками, что книга затянулась.