Во время войны Зощенко оказывается в эвакуации и работает над автобиографической повестью «Перед восходом солнца» – историей самоизлечения от глубокой депрессии. Новую повесть Зощенко признают неактуальной и вредной, её публикацию останавливают – это первый сигнал о том, что творчество Зощенко уже не соответствует официальной литературной норме.
В 1946 году над писателем разражается гроза: выходит Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"». В нём Зощенко был назван «пошляком и подонком литературы»:
…Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодёжь и отравить её сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» («Звезда» № 5–6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами.
Через две недели после публикации постановления Зощенко и Анну Ахматову исключили из Союза писателей СССР как писателей, не принимающих «участия в социалистическом строительстве». Зощенко был лишён средств к существованию и предан литературному остракизму; перебивался анонимными переводами, продажей вещей и даже сапожным ремеслом. Нападки на Зощенко не прекратились даже после смерти Сталина; писатель умер в 1958 году, так и не восстановленный в литературных правах.
После посмертной «полуреабилитации» Зощенко «Голубая книга» выходила в СССР несколько раз, и каждый раз текст несколько варьировался. Двухтомник 1968 года готовил Юрий Томашевский, энтузиаст зощенковедения, который, в частности, обращался к печатному экземпляру «Голубой книги» с правками писателя, во многом восстанавливающими цензурные изъятия и изменения.
В позднесоветскую эпоху «Голубая книга» обязательно анализировалась как этапная для Зощенко (в отличие от, например, замалчиваемой повести «Перед восходом солнца»), но отношение к ней было двойственным, как к не вполне удавшемуся тексту (за исключением важнейших работ Мариэтты Чудаковой). С другой стороны, многие отмечали это произведение как своего рода перелом в творчестве Зощенко, который «попытался решительно раздвинуть границы поиска»[525]. В новейшее время – благодаря исследованиям Александра Жолковского, Юрия Щеглова и других филологов, а также громкой книге Бенедикта Сарнова «Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко» – «Голубая книга» считается одним из центральных явлений советской литературы 1930-х.
В массовом восприятии современников и даже в литературной критике бытовало понимание Зощенко как писателя узкой темы, изобретателя «мещан» и «обывателей». Подчас это приводило к прямому отождествлению автора и персонажей. Совершенно другой взгляд на Зощенко предложили формалисты. Виктор Шкловский писал[526]:
Его вещи выдерживают многократное чтение, потому что в них большое количество разно использующих материал приёмов. В большом плане, в сюжетном, Зощенко работает на том, что заказчик-обыватель, говоря, разоблачает сам себя. ‹…› Читатель испытывает, видя человека в двух планах, чувство превосходства, достигается «выпуклость» предмета. Читатель как будто сам догадывается, что можно увидать предмет иначе.
В «Голубой книге» мы повсюду видим просторечие, особый «обывательский» язык: анахронизмы («товарищ герцог»), сорные вводные слова («представьте себе», «я извиняюсь», «пардон», «предположим»), штампы («как сказал поэт»), разговорную избыточность:
И вот при такой ситуации у них происходит рождение ребёнка. Вот родился у них ребёнок как таковой, и, конечно, пришлось для него взять няню. А то бы, конечно, они не взяли.
Тем более у них даже такой привычки не было – брать себе нянек. Они не понимали такого барства.
Но тут тем более им выгодней было иметь няню, чем самой мадам Фарфоровой покинуть место службы и удалиться с производства.
И вот, конечно, определилась к ним няня.
Впрочем, понимание прозы Зощенко как «сказа» – также упрощение, просто обратное массовому восприятию. Например, увязывая рассказы Зощенко с «Левшой» Лескова, Шкловский принципиально не замечал разноприродность стилизации в одном и другом случае. Если перед Лесковым стояли задачи стилистические, то перед Зощенко – антропологические. Он создавал тот тип письма, который был единственно, с его точки зрения, адекватным эпохе.
Сегодняшнему читателю, как и советскому критику, может показаться, что перед нами карикатура на советских граждан, склочников и прохвостов. Но писатель свою задачу видел совершенно иначе. В предисловии к отделу «Коварство» он замечает: «Профессия сатирика довольно, в сущности, грубая, крикливая и малосимпатичная. Постоянно приходится говорить окружающим какие-то колкости, какие-то грубые слова – "дураки", "шантрапа", "подхалимы", "заелись" и так далее. Действительно, подобная профессия в другой раз как-то даже озадачивает современников. Некоторые думают: "Да что это такое? Не может быть! Да нужно ли это, вообще-то говоря?"»
И сам же отвечает на этот вопрос в послесловии ко всей «Голубой книге»:
Французский писатель Вольтер своим смехом погасил в своё время костры, на которых сжигали людей. А мы по мере своих слабых и ничтожных сил берём более скромную задачу. И своим смехом хотим зажечь хотя бы небольшой, вроде лучины, фонарь, при свете которого некоторым людям стало бы заметно, что для них хорошо, что плохо, а что посредственно.
На глазах писателя и его читателей в Советском Союзе происходят «удивительные события», беспрецедентные в мировой истории: индустриализация, строительство коммунизма, ведущее ко всеобщему счастью и благоденствию тех, кто заслуживает этого своим трудом. Разумеется, «удивительные события» происходили и раньше: в «Голубой книге» есть примеры героизма, самопожертвований революционеров во имя общего дела. Вспомнить об этом – одна из целей Зощенко. Но есть и другая: мещанские склоки, жадность, самодурство – всё это тоже имело место в прошлом, «было создано страхом и свирепой борьбой за существование и всем неприглядным ходом истории». Если в первом случае Зощенко ставит в пример героев, то во втором – смеётся над извечными пороками, которые новый строй должен непременно изжить. Прошлое – прекрасный источник дурных примеров: «Нынче, когда открывается новая страница истории, той удивительной истории, которая будет происходить на новых основаниях, быть может – без бешеной погони за деньгами и без великих злодеяний в этой области, нынче особенно любопытно и всем полезно посмотреть, как жили раньше».
Среди героев книги оказываются Радищев и Кропоткин, Леонардо да Винчи и Бетховен, греческий философ Диоген и римский герой Муций Сцевола. Для Зощенко история не «высохла» и не помещается только в учебниках. Он ищет некую общую установку, способ понимания всего механизма исторического процесса. Кажется, что он низводит историю к быту, но само сравнение прошлого и настоящего предполагает и движение к будущему (при этом именно «светлому»). Вопреки многим интерпретациям зощенковского творчества, это не проявление «эзопова языка», самоцензуры или мимикрии под внешние требования тогдашней печати:
Итак, всё дрянное постепенно, может быть, будет отставать и отлепляться, и, наконец, ударит год, когда мы, сами того не понимая, предстанем друг перед другом во всей своей природной красоте. Конечно, для полноты цели потребуется, естественно, довольно продолжительное время. Чтобы перековаться ещё более основательно…
Образ автора для Зощенко так же важен, как «фирменный» тип персонажей. В «Голубой книге» авторское «я» устроено, может быть, сложнее, чем во всех прежних текстах писателя.
Во-первых, перед нами есть затекстовый автор, ответственный за композицию материала. Во-вторых, есть «наивный повествователь» – тот самый «невежда и дилетант», которому автор переадресовывает снижение исторических персонажей, «панибратское» с ними отношение. Если в «современной» части это та же обывательская маска, которую мы хорошо знаем по всем рассказам и фельетонам Зощенко, то в «исторической» рассказчик так же наивен, но перед ним не всегда стоит цель насмешить. Его задача – растолковать малообразованному читателю историческую концепцию на доступном тому языке.
Авторские тени и фантомы находятся в сложном, взаимопереходном состоянии (какому «я» принадлежит эпиграф из письма Горькому, а какому – следующее сразу же за ним предисловие?). «Наивный» повествователь способен заманить «наивного» читателя в смысловую ловушку; «Голубая книга» требует принципиально стереоскопического чтения, позволяющего видеть образ автора во всей его переходности.
Характерный пример амбивалентности рассказчика – литературные цитаты в «Голубой книге». Вспоминая басню Крылова, рассказчик нарочито путается в деталях, как бы давая понять, что они не очень важны:
Как сказал поэт про какого-то, не помню, зверька – что-то такое:
И под каждым ей листком
Был готов и стол и дом.
Это, кажется, он сказал про какого-то отдельного представителя животного мира. Что-то такое в детстве читалось. Какая-то чепуха. И после заволокло туманом. Одним словом, речь шла там про какую-то птицу или про какую-то козу. Или, кажется, про белку.