[654]. У хармсовских исчезновений есть более «земные» функции – в частности, это эвфемизмы ареста и казни, – но, зная хармсовскую религиозность, можно действительно заподозрить, что стирание, уничтожение, умолкание для него – вариант созидания.
Титульный лист рукописного сборника «Случаи», оформленный автором. 1939 год[655]
Конечно, желание оборвать начатый рассказ, поспешно свернуть сообщение может быть связано с особенностями писательской практики Хармса: «…Если подсчитать всё, что он написал в прозе, можно заметить, что объём незаконченных, а иногда только начатых текстов огромен. На вопрос: почему? – есть, бесспорно, много дополняющих друг друга ответов. Затруднения, которые испытывал Хармс при работе, без сомнения, являются одним из них. ‹…› Но трудности с писанием – не самое важное… можно утверждать, что у Хармса часто было желание начать, чтобы начать… невзирая на конец»[656]. А заодно и чтобы поставить под сомнение традиционную литературную схему. «Случаи» – это действительно парад литературной экономии: «Папа просил передать вам всем, что театр закрывается. Нас всех тошнит!» – в самом деле, иного отношения к устаревшим (протухшим?) литературным решениям не предполагается. Но если уподобить эти решения не еде, а архитектуре, то их обломки могут стать строительным материалом. В этом отношении Хармс предвосхитил прозаиков-постмодернистов. Он работал, по позднему слову Николая Заболоцкого, «в той стране, где нет готовых форм, / где всё разъято, смешано, разбито» – и «Случаи» можно читать как телеграммы из этой страны.
Хармс много размышлял о самых важных для себя писателях: разделял их на «огненных» и «водяных», выделял среди них «истинных гениев» (Данте, Шекспир, Гёте, Пушкин и Гоголь) и составлял списки любимых: Гоголь, Прутков, Майринк[657], Гамсун[658], Эдвард Лир[659], Льюис Кэрролл. Вполне можно проследить связь «Случаев» с английской литературой нонсенса – Кэрроллом и Лиром: приключения Алисы и бесплодные поиски Снарка могли оказать влияние на построение линейного и также на первый взгляд бесплодного повествования в более длинных текстах «Случаев», таких как «Столяр Кушаков» или «Исторический эпизод», ну а лировские пятистрочные лимерики[660], строящиеся по схеме «Жил один человек оттуда-то, и с ним произошло то-то», действительно напоминают более короткие «случаи», где говорится о пустячных происшествиях. Собственно, Хармс пробовал следовать этой схеме и в стихах: «Жил-был в доме тридцать три единицы / человек, страдающий болью в пояснице».
Мрачная, клаустрофобическая атмосфера «Голема» Майринка (книги, настолько важной для Хармса, что он специально писал с просьбой вернуть её Алисе Порет[661], с которой до этого порвал всякие отношения) сказывается скорее в «Старухе», а вот в характерных для «Случаев» описаниях людей, о которых на самом деле нельзя сказать ничего определённого, справедливо усматривают влияние любимого писателя Хармса – Гоголя (у которого Чичиков – «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок»)[662]. Гоголь самолично появляется в «Случаях» («Пушкин и Гоголь»); к гоголевской прозе восходит Семён Семёнович из рассказа «Оптический обман»[663].
Исследователи Хармса, в том числе настроенные к нему критически[664], выделяют и другие литературные влияния – особенно в области формы. Обратиться к «микропрозе» Хармса могла побудить «Книга сказок» Фёдора Сологуба – с его произведениями Хармс был хорошо знаком[665]. В самом деле, такие сологубовские «сказочки», как «Весёлая девчонка» («Жила такая весёлая девчонка – ей что хочешь сделай, а она смеётся») или «Застрахованный гриб» («Но, пока они так изъяснились насчёт гнилого пня, корова, не будь дура, застрахованный-то гриб и съела. Говорит: – Заштраховался, да не крепко»), явно родственны «Случаям» и другим рассказам Хармса, например «Кассирше»:
Нашла Маша гриб, сорвала его и понесла на рынок. На рынке Машу ударили по голове, да ещё обещали ударить её по ногам. Испугалась Маша и побежала прочь.
Прибежала Маша в кооператив и хотела там за кассу спрятаться. А заведующий увидел Машу и говорит:
– Что это у тебя в руках?
А Маша говорит:
– Гриб.
Заведующий говорит:
– Ишь какая бойкая! Хочешь, я тебя на место устрою?
Маша говорит:
– А не устроишь.
Заведующий говорит:
– А вот устрою! – и устроил Машу кассу вертеть.
Маша вертела, вертела кассу и вдруг умерла. Пришла милиция, составила протокол и велела заведующему заплатить штраф – 15 рублей.
Совпадает и отсутствие мотиваций, и сказовый синтаксис – который, впрочем, был в ходу в 1920–30-е: с тем же успехом тексты Хармса можно сопоставить с прозой Зощенко, судя по всему прошедшей мимо хармсовского внимания[666]. И Хармс, и Зощенко работают с бытом – причём с бытом новым, советским, неустоявшимся, склонным к эксцессам. Но Хармс идёт дальше Зощенко: для него эксцесс становится самоценным – не приметой времени, а неким вечным механизмом, который сам собой разумеется. К нему можно даже отнестись равнодушно, потому что он превращается в рутину: «Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошёл на Мальцевский рынок, где, говорят, одному слепому подарили вязаную шаль».
Ни о какой официальной публикации «Случаев» не могло идти и речи: при жизни Хармса его «взрослая» проза вообще не публиковалась. Если запрет на переиздание детских текстов Хармса был снят в годы оттепели, то его «взрослые» тексты, как и стихи Александра Введенского, были открыты в 1960-е – благодаря встрече философа Якова Друскина, сохранившего рукописи своих друзей-обэриутов (легендарен его поход через блокадный Ленинград с набитым рукописями чемоданом), и молодого филолога Михаила Мейлаха[667]. Мейлах и другие молодые исследователи, такие как Анатолий Александров[668] и Владимир Эрль, начали публиковать произведения Хармса. Они появлялись в малотиражных изданиях Тартуского университета, затем попали на Запад.
Сначала рассказы и сцены из цикла «Случаи» публиковались разрозненно. Некоторые из «Случаев» были впервые опубликованы в СССР ещё в 1960–70-е: например, «Тюк!» и четыре самых безобидных «Анекдота из жизни Пушкина» вместе с детской «Сказкой» появились в «Литературной газете» в 1967 году (№ 47, 27 ноября) – на последней, юмористической 16-й полосе, с предисловием Виктора Шкловского. Ещё несколько «Случаев» в 1974–1987 годах напечатал журнал «В мире книг». «Голубая тетрадь № 10», «Сонет», «Макаров и Петерсен», «Встреча», «Охотники» впервые появились в чешском журнале Československá rusistika (1969. № 14), «Вываливающиеся старухи», «Оптический обман», «Столяр Кушаков», «Сундук», «Сон», «Четыре иллюстрации…», «Потери», «Суд Линча», «Неудачный спектакль», «Что теперь продают в магазинах», «Сон дразнит человека», «Федя Давидович» – в тамиздатских «Гранях»[669] (1971. № 81). Некоторые тексты впервые увидели свет на английском языке – в составе антологии «Потерянная русская литература абсурда»[670]. Наконец, в 1978–1988 годах в ФРГ выходило составленное Михаилом Мейлахом и Владимиром Эрлем четырёхтомное собрание сочинений Хармса: здесь были напечатаны и «Случаи». Помимо этого, хармсовский цикл широко расходился в самиздате.
Почти не сохранилось свидетельств о том, как воспринимало «Случаи» окружение Хармса (пример – воспоминание художника Бориса Семёнова о «Вываливающихся старухах» как об одной из множества уморительных, «озорных» историй, которые не годились для детских журналов[671]). При этом известен позднейший отзыв Анны Ахматовой: «Ему удавалось то, что почти никому не удаётся, – так называемая проза двадцатого века»[672]. Фрагментарные публикации в советской печати в 1960–70-е вызывали, разумеется, острое внимание. Полный вариант цикла в самиздате наряду с другими текстами Хармса стал, по словам Валерия Шубинского, «предметом своеобразного культа»[673]: фразы Хармса вошли в набор цитат для «опознания своих». Одно из свидетельств их популярности – появление стилизованных под Хармса и иногда приписываемых ему анекдотов из жизни Пушкина, Толстого и других русских классиков.
В перестройку «взрослые» тексты Хармса начали официально и массово выходить в СССР: стоит упомянуть однотомное собрание «Полёт в небеса» 1988 года и книгу, изданную в 1991 году под маркой журнала «Глагол» (под видом журнальных выпусков так публиковались и другие произведения «возвращённой литературы») и озаглавленную почему-то строкой Маяковского «Горло бредит бритвою». Подзаголовок книги – «Случаи. Рассказы. Дневниковые записи»; «Случаи», таким образом, выделяются в отдельный жанр. За этим изданием последовали многие другие; подпольный писатель стал одним из самых читаемых и любимых и напрямую повлиял на новых поэтов и прозаиков – от Д. А. Пригова и Владимира Сорокина до Дмитрия Горчева