.
Почему это так и что это значит, возможно, нам никогда не суждено узнать. Но это само по себе наводит на мысль, что, поскольку величайший ужас нашего бытия заключается в полном одиночестве, невыразимой сути и неизменной самодостаточности каждого живого существа, то наибольшие надежды и сильнейшее естественное стремление наших сердец направлены в сторону страсти, чье пламя способно пусть на короткое время растопить барьеры нашей индивидуальности и дать душе что-то от той силы, ради которой она жаждет потерять чувство одиночества в общении с себе подобными. Ибо одиноки мы от младенчества и до смерти… мы, кто с годами, по большей части, не становимся ближе друг к другу, а скорее наоборот, расходимся все дальше и дальше. Куда исчезают теплые чувства между родителем и ребенком, и где близкая прежняя любовь брата к брату?
Невидимые судьбы постоянно заворачивают нас в саван нашего одиночества, и никому не дано знать наше сердце, кроме его Творца. Мы рассыпаны по миру, как звезды по небу, и хотя, следуя заданным нам орбитам, мы постоянно минуем друг друга, озаряя светом, все же мы – все те же одинокие огни, послушно вращающиеся согласно законам, не подвластным нашему пониманию, в пространствах, которые невозможно измерить. Только, как сказал поэт словами истины и красоты:
«Лишь редко, о, как редко! —
Когда рука любимой лежит в ладони нашей,
Когда, измученные слепящим светом бесконечных бдений,
Наши глаза в чужих глазах читают ясно.
Когда оглохшее от мира наше ухо
Ласкает любимый голос,
Внезапно нашу грудь стрела пронзает,
И сердце мертвое вновь начинает биться, —
И говорим мы, не кривя душой,
и знаем мы, что есть желанье наше.
……………………………………
«И кажется ему, что знает горы он,
Где жизнь его взяла свое начало
И океан, куда она впадет»[8].
Примерно такие же солнечные дни, полные радости, когда можно отрешиться от всех забот и трагического состояния наших дней теперь открылись Гарольду Кваричу и Иде де ла Молль. Каждый день, или почти каждый день они встречались и отправлялись в свои живописные экспедиции, где жарко спорили по поводу обоснованности принципов – или отсутствия таковой – у искусства импрессионистов. Не то чтобы из этого вышли какие-то особенно примечательные картины, хотя вечером полковник доставал свои холсты и с гордостью и удовлетворением рассматривал их жесткие пропорции. Его слабость заключалась в том, что он думал, что умеет рисовать, и он упрямо цеплялся за это свое мнение. Как и многие люди, он умел чрезвычайно хорошо делать множество вещей, но одну вещь – из рук вон плохо, и все же именно она составляла предмет его гордости, нежели все хорошие.
Но, как ни странно, хотя он якобы твердо верил в превосходство собственного стиля живописи и довольно презрительно отзывался о стиле Иды, больше всего он ценил ее последнюю небольшую работу. Именно ее он чаще всего ставил на свой мольберт, чтобы полюбоваться в часы одиночества. Это было одно из тех самых импрессионистских творений, картинка, на которой пейзаж как будто исчезал вдали и которая была полна мягких серых оттенков, столь ненавистных его душе. Там было дерево с пятном коричневого цвета, в целом с его точки зрения на искусство – совершенная «анафема». (Хотя на самом деле довольно умная вещь). На этой маленькой картине маслом можно было разглядеть силуэт его самого, сидящего за мольбертом в нежно-сером свете осеннего вечера. Ида написала эту картину и подарила ему, и именно поэтому он так восхищался ею. Ибо, говоря по правде, наш друг-полковник стремительно исчезал из поля зрения своего прежнего «я», погружаясь в глубины любви, которая овладела его душой.
Это был очень простой и чистый человек. Как ни странно, с того первого злосчастного увлечения его юности, о котором он предпочитал хранить молчание, ни одна живая женщина ничего для него не значила. Поэтому, вместо того, чтобы и дальше опошлять и ожесточать себя общением с теми представительницами женского пола, с какими невольно соприкасается мужчина, путешествующий по всему земному шару, причем, как правило, не с пользой для своей натуры, его вера нашла время, чтобы стать еще сильнее. Он снова смотрел на женщину глазами молодого человека, еще не изведавшего горький опыт мира, как на существо, которое следует почитать и почти боготворить, смотрел как на нечто более умное, более чистое, нежели он сам, существо, которое он вряд ли когда-нибудь назовет своим, а если и назовет, то будет носить словно бриллиант, ценимый одновременно и за значимость, и за красоту.
Это весьма опасное состояние ума для мужчины сорока трех – сорока четырех лет, ибо это мягкое состояние, а в этом мире самым мягким людям, как правило, приходится хуже всего. В сорок четыре года мужчина должен быть достаточно тверд, чтобы брать верх над другими людьми, как, впрочем, в целом обычно и происходит.
Когда Гарольд Кварич, после долгого перерыва, вновь увидел лицо Иды, он ощутил в себе любопытную перемену. Все смутные мысли и более или менее поэтические устремления, которыми за пять долгих лет обросли его воспоминания о ней, внезапно обрели форму, и в глубине души он понял, что любит ее. Затем, по прошествии нескольких дней, узнав ее лучше, он проникся к ней еще большей любовью, пока, наконец, все его сердце не устремилось к этому вновь обретенному сокровищу. Она стала для него дороже жизни, дороже всего на свете. Спокойными и счастливыми были дни, которые они проводили за мольбертом и в разговорах, бродя по окрестностям замка Хонэм. Постепенно легкая, но ощутимая суровость Иды исчезла, и она стала той, кем была, – одной из самых милых и естественных женщин в Англии, и, вместе с тем, женщиной, обладавшей умом и характером.
Вскоре Гарольд обнаружил, что ее жизнь была далеко не легкой. Постоянные треволнения по поводу денег и дел ее отца изнурили ее и ожесточили до такой степени, что, по ее словам, ей начало казаться, что у нее не осталось сердца. Затем он услышал о переживаниях Иды по поводу ее ныне покойного, единственного брата Джеймса, о том, как сильно она его любила и как сильно страдала из-за его экстравагантных привычек и постоянных требований денег, которые нужно было так или иначе удовлетворить. Его смерть стала для нее сокрушительным ударом, ибо помимо всего прочего означала исчезновение мужской линии де ла Моллей, и, по ее словам, какое-то время ей казалось, что ее отец никогда больше не поднимет голову. Но его жизнелюбие и стойкость оказались сильнее потрясения, а через некоторое время начали поступать требования возврата долгов, и хотя ее отец не был юридически обязан это делать, он настоял на том, чтобы вернуть всё до последнего фартинга – ради чести семьи и из уважения к памяти сына. Разумеется, это еще больше усугубило их денежные проблемы, которые по мере углубления депрессии сельского хозяйства лишь обострялись, и, наконец, привели к нынешнему их положению.
Все это она рассказывала ему понемногу, скрывая от него лишь последний эпизод драмы и ту роль, которую сыграл в ней Эдвард Косси. История была печальной, и наш герой с грустью думал о том, что этот древний дом де ла Моллей может исчезнуть в черной пучине разорения.
Она также рассказала ему кое-что о своей собственной жизни, о том, как одиноко ей с тех пор, как ее брат ушел в армию, ведь в Хонэме у нее не было настоящих друзей, и даже знакомых со схожими вкусами, которые, хотя она и не подчерчивала это, безусловно, лежали в области искусства и интеллектуальных занятий.
– Наверно я зря не попыталась что-то сделать в этом мире, – сказала она. – Скорее всего, я потерпела бы неудачу, поскольку знаю, что очень немногие женщины добиваются подлинного успеха. И все же мне следовало попытаться, потому что я не боюсь работы, но в течение моей жизни все ополчалось против этого. Единственное, что мне доступно, это пытаться свести концы с концами, живя на доход, который уменьшается с каждым годом, и, насколько возможно, уберечь моего бедного отца от волнений.
– Не подумайте, что я жалуюсь, – поспешила добавить она, – или что я хочу броситься в погоню за удовольствиями, потому что это не так – мне это просто не интересно. Кроме того, я знаю, что есть много вещей, за которые я должна быть благодарна судьбе. Мало у кого из женщин есть такой добрый отец, как мой, даже если мы с ним иногда ссоримся. Невозможно, чтобы в этом мире было все так, как мы хотим, и, осмелюсь сказать, что я и сама не без недостатков. И все же порой мне кажется довольно несправедливым, что я вынуждена влачить такое жалкое существование, как раз тогда, когда я чувствую, что могу работать в жизни более широкой и интересной.
Гарольд посмотрел на ее лицо и, увидев в ее темных глазах слезы, мысленно поклялся, что если он каким-либо образом сможет улучшить ее положение, то отдаст все для того, чтобы это сделать. Но вслух он сказал следующее:
– Не падайте духом, мисс де ла Молль. Все меняется самым удивительным образом, и очень часто перемены к лучшему происходят тогда, когда нам кажется, что хуже и быть не может. Знаете, – продолжал он немного нервно, – я человек старомодный и верю в Провидение и тому подобные вещи, в то, что в конечном итоге все хорошо кончается, если, конечно, люди этого заслуживают.
Ида с сомнением покачала головой и вздохнула.
– Возможно, – сказала она, – но боюсь, мы этого не заслуживаем. Во всяком случае, наше счастье еще впереди, – сказала она, и на этом разговор прекратился.
Тем не менее, крепкая вера ее друга в действенность Провидения и в целом его мужское упрямство значительно подняли ей настроение. Даже самые сильные женщины, если в них сохранился некий элемент, который можно назвать женственностью, не прочь опереться на плечо представителя другого пола, и Ида не была исключением из правила. Кроме того, если общество Иды обладало очарованием в глазах полковника Кварича, то и его общество также, хотя и не столь сильно, очаровывало ее. Можно вспомнить, что в тот вечер, когда они впервые встретились, она говорила о нем как о человеке, за которого хотела бы выйти замуж. Мысль эта была мимолетной, и можно смело утверждать, что с тех пор у нее не возникало серьезных брачных намерений в отношении полковника Кварича. Единственный человек, за которого она могла выйти замуж, был Эдвард Косси, и одной лишь мысли об этом было достаточно, чтобы сделать саму идею супружества отвратительной в ее глазах.