Бонналь не нашел достаточно широкого отклика у своих земляков. Это и показала Мировая война. Французский дух продемонстрировал себя воспитанным на точных формах и позитивного рода выводах Жомини, нежели на той манере исследования, с которой прослеживал события войны Клаузевиц[96].
Выше уже шла речь о тех базовых воззрениях, которые высказал Клаузевиц о теории войны, а также кратко были намечены границы, в пределах которых должна действовать подобная теория. В предисловии к своей работе «О войне» Клаузевиц говорил: «То, что понятие научного состоит не только лишь и даже не главным образом в системе и уже готовом здании ее уроков, не требует дискуссии. В этом поверхностном описании системы искать вовсе не следует, она представляет собой не законченное научное здание, а лишь отдельные части этой работы». В найденном в его наследии «Извещении» от 1827 г. есть такие слова: «Если преждевременная смерть настигнет меня еще до окончания этой работы, тогда то, что здесь останется, конечно, можно будет назвать лишь бесформенным массивом мыслей». С учетом этого, а также вместе со стремлением привести в соответствие теорию с реальной жизнью, и следует оценивать тот факт, что в работе «О войне» зачастую возобладала чисто философствующая манера рассуждений, а об этом современный читатель подозревает далеко не всегда. Сам Клаузевиц поэтому опасался многочисленных недопониманий. Ранняя смерть, о которой он, кажется, подозревал[97], помешала ему переработать свой труд во «включающий в себя все небольшой том формата в 1/8». Некоторые выводы автора, в особенности касающиеся тактических вопросов, кажутся нам уже не вполне ясными, ведь они взяты из опыта прошедшей эпохи. Многое из того, что резко подчеркивает Клаузевиц, нам представляется чем-то само собой разумеющимся, однако – и это необходимо учитывать – главным образом, благодаря именно его урокам.
Попытка разработать теорию войны то одного, то другого, как мы видели, неизменно приводила в сферу абстракций, но не к реальности жизни. Однако высочайшим ее подъемом и крайним проявлением и является война, поэтому в рамках ее и может оправдаться лишь один урок, подходящий ко всему бесконечному множеству разнообразных вариантов военных действий, который как Клаузевиц, так и мы сводим к тому, что всякий случай следует рассматривать и анализировать в его своеобразии. Именно открытие и распространение этого вывода и стало его свершением. Развиваемые Клаузевицем тезисы пронизаны мыслью о сокрушении. Для него война подчиняется «высшему закону поиска решения с помощью оружия», а «уничтожение вооруженных сил противника ради всех целей, которые только могут преследоваться в войне, всегда необходимо более, чем что-либо». Поэтому лишь крупные тактические успехи могут быть превращены в большие стратегические, и «тот, кто беспристрастно читал историю, не сможет удержаться от убеждения, что из всех воинских доблестей именно энергичность в ведении войны всегда более всего содействовала славе и успехам оружия».
То недопонимание, которое опасался вызвать Клаузевиц, было особенно тесно связано с его мнением, что оборона является более устойчивой формой ведения войны. Противоречие, которое содержится в этом по отношению к прочим его выводам, оказывается однако лишь мнимым, ведь он четко утверждает: «Если оборона – сильнейшая форма ведения войны, имеющая, однако, лишь негативную цель, то к ней следует прибегать лишь до тех пор, пока она приносит пользу, пока в ней нуждаются из-за слабости, но ее следует прервать, как только становятся достаточно сильными, чтобы ставить перед собой позитивные цели. И в том, что оборона представляется более устойчивой формой ведения войны, Клаузевиц вовсе не отказывается от своего замысла о сокрушении. Он рекомендует лишь использовать ее естественные преимущества и заклинает от всякой односторонности, которая не хочет знать ничего кроме атаки, хотя затем и говорит: «Где-либо добровольно оставаться в обороне представляется абсурдом, хотя не может быть большего абсурда, нежели намереваться атаковать при любых обстоятельствах». Мировая война вследствие громадного роста современных боевых средств придала новую силу мнению о ценности обороны в том виде, который нам встречается у Клаузевица.
При беглом прочтении его выводы могут быть легко истолкованы неверно, так как в работе «О войне» глава, касающаяся атаки, содержится лишь в набросках. Здесь же следует отметить, что в большинстве случаев имеет место «кульминационный момент атаки» и что – как и в Мировую войну – не в каждой войне победитель будет в состоянии полностью разгромить противника силой оружия, однако с другой стороны подчеркивается, что атаку следует безостановочно развивать без промежуточных периодов. «Внезапность и безостановочность суть мощнейшие ее рычаги». Для него требуется не выигранное сражение, а полная победа, а «к таковой приводит атака в обход или же сражение с перевернутым фронтом, ведь в обоих случаях исход всякий раз носит решающий характер».
Заслугой Клаузевица является ясное изложение внутренней взаимосвязи между войной и политикой. Он определяет войну как «инструмент политики, как продолжение политического процесса, как проведение политики иными средствами». Если война принадлежит политике, то она принимает характер последней. Чем она масштабнее и мощнее, тем больше и война, и это может дойти до степени, когда война примет свое абсолютное обличье. Военное искусство в высшей своей стадии приводит к политике, однако, конечно, к такой политике, которая вместо обмена нотами дает сражения. Таким образом, говорят нечто совершенно иное, нежели хотели сказать, когда, что часто бывает, рассуждают о вредном воздействии политики на ведение войны. Это не влияние ее, а сама политика, которую и намерены упрекать».
Не считая военных уроков, которые развиваются в ней, работа «О войне» приобрела совершенно особое значение именно из-за ее высокой этической и психологической составляющей. Ведь Клаузевиц говорил: «Должна ли теория развиваться сама собой в абсолютные выводы и правила? Но тогда она будет бесполезна на практике. Теория обязана учитывать и человеческую натуру, и храбрость, и дерзость, даже отвага должна найти в ней свое место. Жизнь с ее поучительностью никогда не выдвинула бы Ньютона или Эйлера, однако вполне привела бы к высшим расчетам Конде или Фридриха. Смелость каждого, от кнехта в обозе и барабанщика и до полководца, является благороднейшей из доблестей, истинной сталью, придающей оружию его остроту и блеск. В некоторых положениях величайшую осторожность следует искать в величайшей дерзости, и смелость на войне имеет свои преимущества; она является поистине творческой силой. Несвоевременная дерзость останется лучшей из ошибок. В войске, где она часто проявляется, идет бурный рост, хотя зритель имеет более прочную почву под ногами. Вызванная ощущением превосходства, смелость несет отпечаток геройства».
И если война «суть область физических усилий и испытаний, и чтобы не быть поверженным ею, требуется известная сила тела и духа, неважно, прирожденная она или воспитанная в себе», то одновременно война и область трений. «Мощная, железная воля преодолевает трения, она сметает препятствия, даже технические. Словно обелиск, возвышающийся на главной улице города, в центре военного искусства, существенно выделяясь, стоит твердая воля гордого духа. Поэтому и в самых чрезвычайных свершениях на войне заслуга концепции неизменно наименьшая, хотя ее оправданность всегда является одним из необходимых условий». Но так как в войну «три четверти тех факторов, на которых и основываются действия, остаются в тумане большей или меньшей неизвестности, здесь все же претендуют на всеобъемлющее и четкое их понимание, чтобы по ходу оценок нащупать истину», тем более, «что не существует такой сферы деятельности человека, которая была бы так часто и так масштабно связана с случаем как война». Чтобы выстоять в этой области неизвестного, требуется решительность, «это совершенно особое направление анализа, которое подавляет всякую ненужную робость перед лицом колебаний и медлительности. Люди с энергичными, глубокими и скрытыми качествами характера в большинстве своем склонны к тому, чтобы своей титанической силой выдержать чудовищную массу, а в виде нее мы можем себе живо представить все трудности ведения боевых действий». Однако справиться с ними не сможет и титаническая мощь, если она не опирается на армию, в которой преобладают военные доблести. «Воинские доблести есть те части, которые делает единым целым гений полководца». Этот гений представляет собой «гармоническое объединение сил».
Выше приведенные фрагменты книги «О войне» позволяют понять, в сколь высокой степени связано развиваемое в ней учение с реальной жизнью, и именно в этом и заключается его ценность. Что толку выводить принципы, которые не выдерживают серьезную пробу. «Теория должна быть высвечена ясной картиной массы обстоятельств, чтобы тем легче было оправдать ее положение. Она не может добавить к духу никаких рецептов решения проблем. Она лишь позволяет окинуть взглядом массу обстоятельств и затем вновь отдаться высшим сферам деятельности». В действительности она лишь вступление к действиям, а не система ведения войны, за что мы и должны быть благодарны Клаузевицу. Он в значительной мере воздействовал на становление образа мыслей прусского, а тем самым и всего германского офицерского корпуса. Из тех воззрений, которые он когда-то обосновал, многие постепенно перешли в германские служебные инструкции. Так, Клаузевиц еще долго влиял на нас и оказывал благодеяние даже тем, кто так никогда и не дал себе труда вникнуть в его труды.
В подобном влиянии незаменима еще и известная зрелость и ясность понимания военного дела. То, что Клаузевиц говорит о войне, в целом чрезвычайно просто, однако самое простое и есть сложное, что относится, как явление жизни в целом, и к его охватывающим войну выводам. Это объясняет частично, почему позитивные изложения Жомини зачастую находили отклик и в самой Германии. Генерал фон Кэммерер заявляет