А.Ш.).
Оппозиция видела в лице Скобелева не просто генерала, недовольного режимом, но и военачальника всероссийской известности, народного героя, человека волевого, готового на самые смелые действия. Его личная позиция в вопросах внутренней политики еще не была вполне ясна, но, во всяком случае, знали, что он сторонник некоторых мероприятий Лорис-Меликова, поддерживал Игнатьева и в каких-то вопросах разделял мнение И. С. Аксакова. Все это вызывало большое беспокойство в окружении императора и порождало множество слухов[218].
Вполне вероятно, что неприветливый прием в какой-то мере был связан с осложнениями, возникшими у М. Д. Скобелева в Петербурге после смерти Александра II, когда генерал имел намерение под предлогом болезни покинуть действующую армию и вернуться в Россию. Слухи об этом упорно ходили по столице, и им придавали большое значение. Так, английский посол Дуфферинг поторопился донести о них в Лондон, а некоторые русские сановники зафиксировали данное обстоятельство в своей переписке и дневниковых записях.
Обер-прокурор Священного синода К. П. Победоносцев, как мы уже видели, был чрезвычайно обеспокоен обострением взаимоотношений Скобелева с императором, которому он настойчиво советовал постараться привлечь на свою сторону «белого генерала». Письмо обер-прокурора Александру III, отрывок из которого приводился выше, полно недомолвок и намеков.
Вот что писал далее Победоносцев: «Я считаю этот предмет настолько важным, что рискуя навлечь на себя неудовольствие вашего величества, возвращаюсь к нему. Смею повторить слова, что вашему величеству необходимо привлечь к себе Скобелева сердечно. Время таково, что требует крайней осторожности в приемах. Бог знает, каких событий мы можем еще быть свидетелями и когда мы дождемся спокойствия и уверенности. Не надобно обманывать себя: судьба назначила вашему величеству проходить бурное, очень бурное время, и самые опасности и затруднения еще впереди. Теперь время критическое для Вас лично: теперь или никогда, – привлечете вы к себе и на свою сторону лучшие силы России, людей, способных не только говорить, но, самое главное, способных действовать в решительные минуты. Люди до того измельчали, характеры до того выветрились, фраза до того овладела всеми, что, уверяю честью, глядишь около себя и не знаешь, на ком остановиться. Тем драгоценнее теперь человек, который показал, что имеет волю и разум, и умеет действовать. Ах, этих людей так немного! Обстоятельства слагаются, к несчастью нашему, так, как небывало еще в России – предвижу скорбную возможность такого состояния, в котором одни будут за вас, другие против вас. Тогда, если на стороне вашего величества будут люди хотя и преданные, но неспособные и нерешительные. А на той стороне будут деятели, – тогда может быть горе великое и для вас, и для России. Необходимо действовать так, чтобы подобная случайность оказалась невозможной. Вот теперь будто бы некоторые, не расположенные к вашему величеству и считающие себя обиженными, шепчут Скобелеву: «Посмотри, ведь мы говорили, что он не ценит прежних заслуг и достоинств». Надобно сделать так, чтобы это лукавое слово оказалось ложью не только к Скобелеву, но и ко всем, кто заявил себя действительным умением вести дело и подвигами в минувшую войну. Если к некоторым из этих людей, ваше величество имеет нерасположение, ради бога, погасите его в себе; с 1 марта вы принадлежите, со всеми своими впечатлениями и вкусами, не себе, но России и своему великому служению. Нерасположение может происходить от впечатлений, впечатления могли быть навеяны толками, рассказами, анекдотами, иногда легкомысленными преувеличениями. Пускай Скобелев, как говорят, человек безнравственный. Вспомните, ваше величество, много ли в истории великих деятелей, полководцев, которых можно было бы назвать нравственными людьми, а ими двигались и решались события. Можно быть лично и безнравственным человеком, но в то же время быть носителем великой нравственной силы. И иметь громадное нравственное влияние на массу. Скобелев, опять скажу, стал великой силой и приобрел на массу громадное нравственное влияние, т. е. люди ему верят и за ним следуют. Это ужасно важно, и теперь важнее, чем когда-нибудь… У всякого человека свое самолюбие и оно тем законнее в человеке, чем очевиднее для всех дело, им совершенное. Если бы дело шло лишь о мелком тщеславии, – не стоило бы и говорить. Но Скобелев вправе ожидать, что все интересуются делом, которое он сделал, и что им прежде всего интересуется русский государь. Итак, если правда, что ваше величество не выказали в кратком разговоре с ним интереса к этому делу, желание знать подробности его, положение отряда, последствия экспедиции и т. п., Скобелев мог вынести из этого приема горькое чувство. Позвольте, ваше величество, на минуту заглянуть в душевное ваше расположение. Могу себе представить, что вам было неловко, несвободно, неспокойно со Скобелевым и что вы старались сократить свидание. Мне понятно это чувство неловкости, соединенное с нерасположением видеть человека, и происходящая от него неуверенность… Но смею думать, ваше величество, что теперь, когда вы государь русский, – нет и не может быть человека, с которым вы не чувствовали бы себя свободно, ибо в лице вашем – предо всеми и перед каждым стоит сама Россия, вся земля с верховной властью и т. д.»[219].
Приведенное письмо, написанное со свойственной Победоносцеву вкрадчивостью и лестью, чрезвычайно показательно. В нем виден высший общественный и политический авторитет Скобелева в то время. И это даже со слов Победоносцева, презирающего людей вообще.
Теперь можно верить, что Скобелев, если не пытался играть роль Бонапарта, возвратившегося из Египта, то, во всяком случае, фрондировал, чувствуя свое влияние, и, судя по отзывам лиц, знавших его в то время, не всегда был сдержан на язык. Петербургские острословы тут же окрестили его иронической кличкой – «первый консул».
О том, что Скобелев тогда вел себя довольно вызывающе говорят факты. Так, барон Н. Врангель вспоминал свою последнюю встречу со Скобелевым – у генерала Дохтурова в Петербурге собралась большая компания: Воронцов-Дашков, Черевин, Драгомиров, Щербатов и др. Речь зашла об императоре Александре III, отозвались о «хозяине» не совсем лестно; говорили о современном положении. Всем мало-мальски вдумчивым людям, – по словам Врангеля, уже тогда становилось ясным, что самодержавие роет себе могилу. Воронцов оказался настроенным оптимистически, но можно было понять: на словах одно, а в душе не уверен, что все обстоит благополучно. Когда все уехали, Скобелев принялся шагать по комнате и расправлять свои баки.
– Пусть себе толкуют! Слыхали уже эту песнь. А все-таки, в конце концов, вся их лавочка полетит тормашками вверх…
Мнение Дохтурова и Скобелева об Александре III я давно знал. Дохтуров, близко знавший государя, знал ему цену, но, как человек крайне уравновешенный, старался относиться по возможности объективно. Скобелев Александра презирал и ненавидел (в то время. – А.Ш.).
– Полетит, – смакуя каждый слог, повторял он, – и скатертью дорога. Я по крайней мере, ничего против этого лично иметь не буду.
– Полететь полетит, – сказал Дохтуров, – но радоваться этому едва ли приходится. Что мы с тобой полетим с ним, еще полбеды, а того смотри и Россия полетит…
– Вздор, – прервал Скобелев, – династия меняются или исчезают, а нации бессмертны.
– Бывали и нации, которые, как таковые, распадались, – сказал Дохтуров. – Но не об этом речь. Дело в том, что если Россия и уцелеет, мне лично совсем полететь не хочется.
– И не летай, никто не велит.
– Как не велит? Во-первых, я враг всяких революций, верю только в эволюцию и, конечно, против революции буду бороться и, кроме того, я солдат, и, как таковой, буду руководствоваться не моими симпатиями, а долгом, как и ты, полагаю?
– Я? – почти крикнул Скобелев, но одумался. – В революциях, дружище, стратегическую обстановку подготовляют политики, а нам, военным, в случае чего, предстоять будет одна тактическая задача. А вопросы тактики, как ты сам знаешь, не предрешаются, а решаются во время самого боя, и предрешать их нельзя»[220].
Этот разговор, записанный Врангелем, происходил вскоре по возвращении Скобелева из заграничного отпуска, в который он отправился после аудиенции у императора.
В Париже Скобелев «бросился в веселый омут» развлечений, стараясь отвлечься и забыться от всего. Но это удавалось ненадолго. Здесь он виделся с графом Лорис-Меликовым, с премьер-министром Франции Л. Гамбеттой, с которым установились прочные связи. В разговорах с ними его мысли возвращались к России.
В те дни Михаил Дмитриевич стоял на распутье. Он колебался – «возвращаться ли ему в корпус и продолжать командовать или ехать обратно за границу, испросив продолжение отпуска до 11 месяцев. Тогда, само собою разумеется, с отчислением от должности»[221]. По обыкновению, он попросил своего дядю Адлерберга разузнать настроения при дворе относительно этого. В письме к нему он высказывает мысли, характерные для многих вдумчивых россиян: «Жилось за границей неохотно, а возвратился против воли. Эта двойственность чувств и стремлений присуща, думаю, не мне одному, и, полагаю, есть результат наших общественных недугов, еще более прежнего ныне затемняющих все. Впрочем, очень может быть, что, не надевая вновь известных зимницких зеленых очков, я, тем не менее, невольно смотрю через их тусклые стекла. Дай-то бог… я охотно бы в данном случае ошибся. Тем не менее я верую, что не отдаляюсь ни мозгом, ни сердцем от всего мыслящего на Руси. Крайне разнородны виды нигилизма – только цель единая. Тем хуже для тех, которые того не осознают… Мы живем в такое время, что люди склонны к крайностям. Если не с нравственной, то с психической точки зрения это вполне объяснимо»