В конце письма просьба (с извинениями и смущением, исключающие предположения о корысти) немного материально помочь в связи с тяжелым положением. Это письмо, полученное Скобелевым в Петербурге, он немедленно отослал И. И. Маслову, прося его исполнить просьбу относительно денег (предлагая послать 1000 рублей в Смоленск по возможности не называя фамилии, ибо городишко маленький, не исключены, как везде, сплетни). Он просил Маслова: «Обдумайте хорошенько и передайте ваше впечатление. И тут же добавлял: «Мое – хорошее, ибо написано ее письмо дельно».
Таким образом, в октябре 1881 года отношения Скобелева и Екатерины Александровны близки к бракосочетанию. Однако письмо от Головкиной, помеченное 28 апреля (10 мая) 1882 года, сухое, говорящее о «крушении наших надежд». Что произошло между ними, не известно, но разрыв чувствуется довольно ощутимо. За это время в жизни Скобелева произошло столько событий – петербургская и парижская речи, поездка за границу и многое другое, что не будет удивительным, если за ними побледнели и потеряли свою силу непрочные надежды на брак.
Головкина в своем письме упрекала Михаила Дмитриевича в недостатке доброй воли с его стороны, за короткое время их знакомства он мало сделал, чтобы ее узнать.
Итак, разрыв произошел, которого, по мнению Головкиной, добивались те, кто желал этого.
По следующему письму Головкиной и по некоторым упрекам из письма Скобелева можно почти безошибочно понять причины разрыва, не зная повода к нему. «Во второй раз делать несчастную страшно», – писал Скобелев, разорвав связи с Екатериной Александровной. Она упрекает Скобелева, что он мало думал о ней. «К лучшему ли, пишите, Михаил Дмитриевич, толкнув человека в пропасть, вы спрашиваете, к лучшему ли? Стоит ли быть вашей женой, на это я вам раньше дала ответ, от слов своих не отрекаюсь, Я видела в вас прежде всего человека с хорошими задатками, но исковерканного жизнью и средой; предостережения, толки о вашей нравственной несостоятельности я презирала, я верила вам. Я верила, что честь моя вам равно свята, как и ваша собственная, что за нее вы твердо постоите. И что же? Вы спасовали перед житейскими дрязгами, вы струсили перед продажным мнением, вы допустили очернить, оклеветать меня. Одного сознания вашей вины мало, слишком мало. Как поступить в данном случае, вы не можете не знать. Соображения о войне оставьте, они возникли слишком недавно и не могут служить оправдательным стимулом ваших действий. К тому же о войне говорилось и ранее, и тогда она не являлась препятствием…» В заключение она просила Скобелева «не говорить более о своем увлечении»… и все-таки ждала ответа. «Прощайте, а может быть, до свидания, хотелось бы по-прежнему пожать вашу руку, но пока не надо. Еще не известно, враги ли мы или нет».
Головкина любящая женщина, у которой еще теплится искорка надежды на счастье. В своем ответе Михаил Дмитриевич колеблется произнести окончательное слово. 13 (25) июня, незадолго до своего последнего отъезда из Минска он пишет карандашом и очень тщательно черновик ответа Головкиной: «Я и теперь ни по внутреннему складу моих чувств и окончательных намерений, ни по силе сложившихся обстоятельств не могу еще признать себя способным говорить, как желаю и как следует – в форме окончательной». Но по всему видно, что это только мягкое вступление к правде, ибо «выяснилось» следующее: 1. Мы слишком мало знаем друг друга, чтобы, в особенности я, мог со спокойной совестью взять на себя ответственность за ваше будущее счастье. Мне в этом отношении ошибаться еще раз не приходится, а вам, полагаю, после сказанного обязательно перед собою еще раз подвергнуть всю обстановку тщательному личному анализу. 2. Беспредельно честные начала, лежащие в основании нашего столь кратковременного знакомства, заставляют меня сознаться, что я и теперь, не более прежнего, имел случай на деле вновь убедиться в своей неспособности к семейной жизни. (3-й пункт, говорящий об опасности «незаслуженно оскорбить мою бывшую жену и ее семейство», зачеркнут). 4. Легальная сторона дела так затруднительна, что требует времени и основательной подготовки почвы. Вы, конечно, меня настолько знаете, чтобы ни минуты не заподозрить меня в желании так или иначе прикрывать свои решения легальными трудностями. (При разводе с Гагариной Скобелеву пришлось взять на себя определенные обвинения, препятствующие повторному браку. – А.Ш.). Я обязан говорить вам всю правду, но, как видите, упомянул о них напоследок. Говорю прямо – трудность решений заключается во мне самом, в моем недоверии к своим силам и, отчасти, в опасении вовлечь вас в положение, в котором вы не найдете счастья, которого вы стоите, так как, повторяю вам, вы меня совсем не знаете». Можно, согласиться с Н. Н. Кноррингом в том, что в этом романе Михаила Дмитриевича не было подлинной любви, тем более страсти, уж очень странно для влюбленного читать призывы при вступлении в брак к «осторожности, выдержке и осмотрительности». Очевидно, здесь было увлечение, обоюдное, искреннее, которое, при отсутствии легальных затруднений могло бы и закончиться браком. Но Скобелев, зная себя, посмотрел правде в глаза, отказавшись от брака с Головкиной.
Да и вся бурная деятельность М. Д. Скобелева говорит о том, что для него на первом плане всегда были общественно-политические цели честолюбивого боевого генерала, а не спокойная семейная жизнь. Таков уж был этот незаурядный человек, оставивший заметный след в нашей истории, но лишенный семейного счастья. Не будем гадать изменилась бы его судьба, проживи он дольше.
Глава шестаяЗагадочная смерть
Тревожные предчувствия. – Ищите женщину! – Бокал для «Бонапарта». – Парижские тайны. – В последний путь.
Михаил Дмитриевич 22 июня (4 июля) 1882 года, находясь в месячном отпуске, выехал из Минска, где располагался штаб его 4-го корпуса, в Москву. Генерала сопровождали несколько офицеров. По обыкновению он остановился в гостинице «Дюссо», предполагая, как, во всяком случае, говорилось, 25 июня (7 июля) выехать в Спасское, где думал пробыть «до больших маневров» и куда приглашал погостить генерала Н. И. Гродекова.
В день приезда в Москву Скобелев встретился с князем Д. Д. Оболенским. По словам последнего, генерал был не в духе: не отвечал на вопросы, а если и отвечал, то как-то отрывисто. По всему было видно, что его что-то тревожило.
– Да что с вами, наконец? – спросил Оболенский. – Сердитесь из-за пустяков. Вам, должно быть нездоровится?
Скобелев ответил не сразу.
– Да что, – задумчиво протянул он, меряя шагами небольшой кабинет «Славянского Базара», – мои деньги пропали…
– Какие деньги? – удивился князь. – Бумажник украли у вас?
– Какой бумажник! Мой миллион… Весь миллион пропал бесследно.
– Как? Где?
– Да и сам ничего не знаю, не могу ни до чего добраться… Вообразите себе, что Иван Ильич (Маслов, воспитывался в доме Скобелевых, вел все дела Михаила Дмитриевича. – А.Ш.) реализовал по моему приказанию все бумаги, продал золото, хлеб и… сошел с ума на этих днях. Я и не знаю, где теперь деньги. Сам он невменяем, ничего не понимает. Я несколько раз упорно допрашивал его, где деньги. Он в ответ чуть не лает на меня из-под дивана. Впал в полное сумасшествие… Я не знаю, что делать.
Тот же Д. Д. Оболенский сообщал, что Иван Ильич Маслов так и не приходил в себя более и умер сумасшедшим, пережив Михаила Дмитриевича на десять лет[302]. А деньги пропали бесследно. Для чего они предназначались, как уже отмечалось, точно установить не удалось.
Многие авторы сообщают, что в последний год жизни Скобелев постоянно возвращался к мысли о смерти. Так, за несколько месяцев до описываемых событий, Михаил Дмитриевич посетил свое имение Спасское вместе с бывшим ординарцем, теперь находившимся в запасе, Петром Дукмасовым, которому хотел поручить какие-то хозяйственные дела. Последний передает следующий знаменательный разговор со своим бывшим командиром.
– Пойдемте, Петр Архипович, – обратился к нему Скобелев, – я вам покажу место, которое я приготовил для вечного успокоения…
Ничего не подозревая, Дукмасов последовал за генералом. И они вошли в летнее отделение церкви. Недалеко от стены в полу была устроена каменная плита.
– Поднимите-ка ее! – обратился генерал к двум сторожам, указывая на плиту.
Они приподняли тяжелый камень…
– Вот и моя могила! – произнес Скобелев, заглядывая в темный холодный склеп. – Скоро придется мне здесь покоиться!..
– Ну, положим, далеко не скоро, – возразил Петр Архипович, не мало удивленный мрачными мыслями генерала, которые он высказывал уже не раз по приезде в Спасское.
– Нет, дорогой Петр Архипович, – ответил Скобелев, – все продолжая упорно смотреть внутрь этого страшного жилища, – я чувствую, это скоро будет, скоро мне придется лежать в этой тесной могиле… Какой-то внутренний голос подсказывает мне это!..
Постоянное напоминание Михаила Дмитриевича о смерти крайне дурно действовало на Дукмасова и он сказал недовольным голосом:
– Что это вы все время говорите о смерти. Положим эта участь каждого из нас, но вам еще слишком рано думать о могиле. Только напрасно смущаете других. Ведь никто не угрожает смертью!
– А почем вы знаете, – отпарировал генерал. – Впрочем, все это чепуха! – прибавил он быстро.[303]
В. И. Немирович-Данченко также отмечал казавшиеся странными разговоры Скобелева о смерти. «Мне жаль, – так много задумано, столько сделано для этого «многого» и судьба все вырвет у меня из рук… Чувствуешь, что должен и можешь. Видишь – вот оно тут, а что-то подсказывает: на самом пороге тебя подкосит курносая… Вы хорошо знаете к чему я иду. Жаль не себя. Жаль оставлять Россию в руках бездарных и жалких лакеев. Время надвигается великое, а люди малые. Если бы вы их знали, так как знаю я. У вас тоже бы под головою вертелась подушка. Дарования и характеры гаснут, а подходят такие времена, каких еще не было. России понадобятся гиганты воли и гения, а не марионетки, которыми управляет зарубежная рука»