– Было бы чрезвычайно ново и любопытно, если бы Бисмарк, Мольтке… (он назвал некоторых коронованных особ), Горчаков, Игнатьев, Шанзи с Гамбеттой, Тотлебен и ваш покорнейший слуга, облеклись серым передником, стали бы исполнять у вас в госпитале обязанности фельдшеров.
– И это было бы полезно, – возразил я, – но вы отлично понимаете, что я говорил не в этом смысле. Всем вам следовало бы убедиться в бедствиях, причиняемых войною, не из парламентских речей или печатных трактатов, но по собственному наблюдению.
– Это ложный, в высшей степени ложный вывод! – воскликнул Скобелев. – Полководец и высшее военное начальство не должны подчинять свои решения и действия заботам о последствиях, какие они могут вызвать. На Горном Студене Государь Александр Николаевич слишком много видел госпиталей и транспортов больных и раненых, он был расстроен, потрясен этим зрелищем, и последствием этого было заключение слишком поспешного мира; вы, доктор, участвовавший в стольких походах и которому я не могу отказать в понимании военного дела, должны согласиться с этим.
– Михаил Дмитриевич, – возразил я, – вы умышленно стараетесь истолковать превратно мои слова. Не в разгар войны должен полководец или монарх быть потрясен зрелищем раненых и страждущих, хотя этого не всегда можно избегнуть, но он должен непременно, чтобы понимать последствия принимаемых им решений…
– Вы, – говорил Михаил Дмитриевич, – придаете слишком большое значение всей вашей гигиене, медицине и заботе о больных и раненых. Военного деморализуют подобные взгляды, ему вовсе не нужно все это знать, а тем более постоянно иметь перед глазами. Война не может обойтись без раненых и убитых.
Война, подобно дуэли, неизбежна; она бывает нужна нам для того, чтобы вывести из апатии ленивого гражданина, погруженного в одни материальные интересы, чтобы пробудить и поддержать в народе стремление к более возвышенным идеалам; воинский дух и воинская слава составляют высшее проявление жизни в государстве, как и в отдельной личности. Никогда не настанет время, в которое мы будем в состоянии обойтись без войны и пожелаем этого. Неужели вы действительно верите в утопию грядущего золотого века?..»[342]
В то же время, по воспоминаниям В. И. Немировича-Данченко, спокойный в бою, он далеко не являлся тем типом полководца старого времени, для которого убитые и раненые представляются только более или менее неприятною подробностью блестящей реляции, Скобелев был нечужд внутреннему разладу, замечаемому в наших лучших людях. Дело с делом. В бою он сам идет на смерть и не щадит других, после боя совесть говорила громко и грозно. В триумфаторе просыпался мученик. Восторг победы не мог убить в его чуткой душе тяжелых сомнений…[343]
Нельзя успешно воевать, если офицеры не обладают разносторонними знаниями, считал М. Д. Скобелев. «Военная наука – самая трудная наука. В ней энциклопедия всех наук, и политических, и экономических. И если просто ученый может успокаиваться на лаврах – военному этого нельзя. Знания растут, разветвляются, идут вперед, и для военного нет таких сторон знания, которые могут быть ему чужды»[344].
В приказе[345], отданном по войскам Ферганской области перед началом зимних занятий, между прочим говорилось: «Всех гг. офицеров прошу побольше читать, что до нашего дела относится».
В этом отношении генерал сам служил лучшим примером. Как отмечает В. И. Немирович-Данченко: «Даже на войне, в Журжеве, в Бии, в Зимнице, точно так же как в траншеях под Плевной, Скобелев учился и читал беспрестанно. Он умел добывать военные журналы и сочинения на нескольких языках и ни одно не выходило у него из рук без заметок на полях. Учился и читал Скобелев при самых иногда невозможных условиях: на бивуаках, в походе, в Бухаресте, на валах батарей под огнем, в антрактах жаркого боя. Он не расставался с книгой – и знаниями делился со всеми, рассказывал окружавшим его офицерам о военных выводах, идеях, советовался с ними, вступал в споры, выслушивал каждое мнение. Быть при нем значило то же, что учиться самому. Иногда среди товарищеских пирушек с молодежью он вдруг задавал серьезные военные задачи. Стаканы в сторону, и тесный круг сдвигался еще теснее, задумываясь над разрешением запутанного боевого вопроса»[346].
Взгляд на значение младших начальников в бою выражен Михаилом Дмитриевичем в очередном приказе: «В современном бою батальоны и роты приобрели, безусловно, право на самостоятельность – инициативу; значение унтер-офицеров, не говоря о батальонных и ротных командирах стало слишком первенствующим. И те, и другие должны постоянно, и в военное, и в мирное время, воспитывать сознание своего боевого значения.
В бою необходимо, чтобы гг. офицеры сохранили полную энергию, самообладание и способность самостоятельно решать при всяких обстоятельствах. Тогда пехотный фронт будет неодолим, части останутся в руках у начальника и избегнется суета и бестолковая трескотня – всегда предвестники неудачи.
Никогда, как бы тяжело ни пришлось, не следует забывать, что для успеха начальник должен водить свою часть в бой, а не посылать ее, что он и при этом должен сохранить полное самообладание – броситься в штыки вовремя, т. е. с самого близкого расстояния, дабы преждевременным разбегом не ослабить силу удара и впечатления»[347].
В письме А. Н. Куропаткину М. Д. Скобелев отмечал, что «не может быть доблести ни в кавалерии, ни в артиллерии, пока начальники стремлением к наживе будут удалены не только от изучения своих специальностей, но даже по логике должны стараться не рисковать собою в бою»[348].
«Армия, – писал он тому же лицу, – только тогда может совершенствоваться, когда представителями ее являются люди бывалые, знающие и увлекающиеся войной. Без этих необходимых людей войска никогда не будут готовы к бою, следовательно, элемент случайности усилится, а суть всякой военной организации низвести его до минимума. Знать характер по крайней мере своих начальников дивизий главный штаб обязан. На войне характер все»[349].
М. Д. Скобелев требовал от офицеров выполнять боевые задачи с полным напряжением сил; от подчиненных – дела, прежде всего дела, только степень усердия и способности к боевой деятельности служила для него мерилом для оценки, наград и повышений. Человеку способному и инициативному он прощал многое и никогда не забывал поощрить его. Поэтому достойные офицеры считали за счастье служить под началом Михаила Дмитриевича и по первому слову всегда были готовы ринуться на самые опасные и рискованные предприятия, не останавливаясь ни перед чем.
Как вспоминал Немирович-Данченко, «в частной жизни Скобелев умел быть юношей с юношами. Он умел понимать шутку и первый смеялся ей. Даже остроумные выходки на его счет нравились ему. «Здесь все товарищи», – говорил он за столом – и, действительно, чувствовался во всем дух близкого боевого товарищества, что-то задушевное, искреннее, совсем чуждое низкопоклонства и стеснений. К нему иногда являлись старые товарищи – остановившиеся на лестнице производства на каком-нибудь штабс-капитанстве…
– Он с нами, – говорил один из них, – встречался, точно вчера была наша последняя пирушка… Я было вытянул руки по швам… А он: «ну здравствуй…» И опять мы на ты…
Разумеется, все это – до службы. Во время службы редко кто бывал требовательнее его. А строже нельзя было быть. В этом случае глубоко ошибались те, которые воображали, что короткость с генералом допускает ту же бесцеремонность и на службе. Тут он иногда становился жесток. Своим – он не прощал служебных упущений. Где дело касалось солдат, боя, тут не было извинений, милости никогда… А Мак-Гахан (американский корреспондент, аккредитованный при русской армии, действовавшей на Балканах во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов. – А.Ш.), с которым он был очень дружен, раз было сунулся во время боя с каким-то замечанием к нему.
– Молчать!.. Уезжайте прочь от меня! – крикнул он ему.
Полковник английской службы Гавелок, корреспондент, кажется, Таймса, при занятии Зеленых гор сунулся было с указанием на какой-то овраг.
– Казак! – крикнул Скобелев.
Казак подъехал.
– Уберите полковника прочь отсюда… Неугодно ли вам отправиться обратно в Брестовац, – обратился он к Гавелоку по-английски.
Скобелев отличался редкою справедливостью по отношению к своим подчиненным. Он никогда не приписывал исключительно себе успеха того или другого дела, никогда не упускал случая выдвинуть на первый план своих ближайших сотрудников. Всякий раз, когда его благодарили, он и в частном разговоре, и при официальных торжествах заявлял прямо:
– Я тут ни при чем… Все дело сделано таким-то. Несколько раз он при подобных случаях прямо указывал на А. Н. Куропаткина, как на виновника данного успеха, и в самых сердечных выражениях, так что никому не приходило в голову, что это только скромность победителя»[350].
Как представлял Скобелев высшему начальству заслуги своих подчиненных, видно, например, из следующего донесения Михаила Дмитриевича брату царя главнокомандующему Кавказской армией об июльской (1880 года) рекогносцировке крепости Геок-Тепе: «Я уже неоднократно доносил вашему Императорскому Высочеству о той несомненной пользе, которую во всем оказывает мне полковник Н. И. Гродеков. После доблести войск – ему следует приписать все приобретенные нами результаты и в особенности то, что нам удалось утвердиться в оазисе до сбора жатвы, чем нанесен такой значительный ущерб неприятелю. Вообще участие полковника Гродекова по всем отраслям экспедиции, боевым и хозяйственным, следует назвать вполне первенствующим, ибо на здешнем театре действий его знание, опытность и деятельность заменить почти невозможно. Что же касается собственно до дела 6 июля, то рад по долгу службы сознаться: не испытав на деле текинцев и будучи под впечатлением прошлогодней неудачи, я бы вряд ли решился идти под Геок-Тепе с горстью людей, если бы не находил, в минуту сомнения и колебания, столь сильную нравственную поддержку в исправляющем должность начальника штаба войск»