его свои решения начальства и нечего ждать от партий, обещающих, «если снова…». Давайте прекратим соперничество с пекарями, которые, как и мы, ведут борьбу со своими хозяевами, — они молодцы, смелей нас. Теперь уже есть организация железнодорожников социал-демократов, Венгерский союз железнодорожных рабочих; обратимся же к нему с призывом! И давайте обратимся с призывом к другим профсоюзным организациям, попросим у них поддержки. Только от рабочих мы можем ждать помощи!..»
…В дверях кухни стоял мужчина с густыми, закрученными на кончиках усами. Взглянув на него, удивленная и обрадованная Илона вскочила из-за стола и невольно воскликнула:
— Ах, товарищ Бокани!..
…Бокани, с которым Ландлер познакомился пять лет назад перед новым годом в маленьком кафе, с широкой улыбкой переступил порог штаба. Он пришел не только к пекарям-социалистам, но и к тем, кто был вместе с Ландлером. «Профсоюзы и организация железнодорожников социал-демократов в ответ на призыв о поддержке отвечают согласием, — объявил он. — Они приветствуют бастующих трамвайных служащих и, чтобы помочь им выстоять, предоставляют в их распоряжение свои стачечные фонды».
Насколько это было не похоже на слова Баттяни. Ведь через три дня после начала стачки граф тоже появился в штабе. «Прекратите забастовку! — кричал он. — Из казны профсоюза вы не получите ни гроша! Porco di Bacco[9]! Я отдал распоряжение»…
Потирая высокий лоб, с едва скрываемым нетерпением Бокани огляделся в тесной кухоньке.
— Где Енё? Его уже нет дома?
— Спит еще. — Илона приложила палец к губам. — Я не хочу его будить. Всю ночь работал, готовился. Ему предстоит очень трудный день.
— Да, заседание суда. — Лицо Бокани покривилось. — На этот раз он будет на скамье подсудимых, а не на трибуне защитников, это, конечно, нелегкое дело. — Он приглушенно откашлялся. — Что же, я не боюсь за него.
— А я боюсь, — прошептала Илона.
— За такого юриста и оратора? — Бокани повысил голос. — И на чьей стороне правда? Я уж не говорю об его авторитете. Против него пытались однажды возбудить судебное дело за нарушение закона о печати, но не решились вступить с ним в борьбу.
— На этот раз решились. Они крепко сидят в седле. И если уж решились… Ах, я и думать боюсь, что с ним будет… — Илона заплакала.
— Если его хоть пальцем тронут, мы выйдем на улицы, продемонстрируем всю мощь рабочего класса, — сказал Бокани, чтобы ее утешить.
Но Илона в его словах уловила только опасность. Они же сломают себе головы, если таким образом станут ему помогать! Они тоже считают, что он попал в беду. Боже мой! И не могло быть иначе. Енё сделал все, чтобы взбесить власти. Он организовывал стачки, руководил ими, на политических процессах смело защищал обвиняемых, в бесчисленных статьях нападал на правительство. И дошел до того, что в декабре прошлого года в газете «Непсава» призвал железнодорожников не подчиниться последнему приказу министра торговли. Он утверждал, что нечего считаться с незаконным приказом. Тут уж власти не стерпели. И сегодня самому Енё нужно отвечать перед судом за свои высказывания в печати. Разве может она поверить, что он все-таки выйдет сухим из воды? Ни в коем случае!
Бокани не был расположен сидеть в кухне и ждать. Он хотел поговорить задушевно с другом, но боялся, что не сумеет скрыть своего волнения, беспокойства и еще сильней напугает Илону. Зная, что Ландлер утром зайдет в редакцию газеты «Мадяр вашуташ», он вскоре попрощался и ушел…
…Дверь «Зеленого охотника» закрылась за Тивадаром Баттяни. Граф побушевал, потом хлопнул дверью.
«Все равно вы не выстоите! — спорил он с Ландлером. — Impossibile[10]!» — «Мы будем продолжать борьбу, господин председатель, даже несмотря на противодействие нашего собственного профсоюза!» — «Я глубоко ошибся в вас, господин Ландлер. Посмотрите вокруг, и здесь и там, в петлицах железнодорожников значки социал-демократов. Неужели вы, буржуа и адвокат, этого добивались? Ну, да все равно. Пеняйте на себя! Вы знаете, что означают мои слова: я перестаю о вас заботиться?»
Вскоре их смысл разъяснился. Прибыли конные полицейские. Командир отряда обнажил саблю: «Приказываю освободить помещение!» Не обошлось без применения насилия. Кровь, сверкающие клинки сабель, пущенные в ход вместо оружия стулья, гусарский эскадрон, лес сабель, — пришлось спасаться бегством…
Ландлер стал беспокойно метаться во сне, под тяжестью его тела скрипела кровать. Подушка упала на пол. На тумбочке зазвенел стакан с водой. Ландлер ударился ногой о спинку кровати…
Лужайка в Варошлигете, куда сбежалось несколько сот разогнанных стачечников. Он возмущенно топнул ногой. «Неслыханно! С организованными рабочими не осмелились бы так поступить! С помощью оружия разгромить штаб стачки!» Один из трамвайщиков развернул красный флаг: «Мы взяли его у пекарей». Ландлер зажал в руке древко флага. «Ребята, товарищи! Под другим флагом мы выступали, но его выбили из наших рук те, кто дал его нам. Вот настоящее знамя! За мной! С ним мы пойдем в Союз железнодорожников-социалистов!»
За Ландлером последовали самые отважные. И вместо «Если снова позовет нас» пели гимн рабочих «Не будет властвовать над нами капитал»…
Когда заскрипела кровать, Илона вошла в комнату, раздвинула штору на окне.
Как только солнечный луч коснулся закрытых век Ландлера, его ослепило море красного цвета. Флаги профсоюзов. Всех венгерских профсоюзов на митинге социал-демократической партии.
«Уважаемые товарищи, наша партия устроила этот митинг, чтобы выразить протест против наглого насилия властей, разгрома стачечного штаба трамвайных служащих. Теперь мы выслушаем их вождя, который во главе наиболее отважных с красным знаменем пришел к нам».
«Да здравствует Ландлер! Да здравствует новый товарищ!»…
— Енё, вставай, — склонилась над ним Илона. — Ты спишь так беспокойно.
Он словно вынырнул из глубокой реки и с удивлением уставился на окно, залитое ярким утренним светом.
— Тебе снился дурной сон, бедненький.
— Мне снилась стачка трамвайщиков. Та, что была в девятьсот шестом, — он сел в постели, протерев глаза, пошарил рукой по тумбочке в поисках сигарет. — Да разве это плохой сон? Нет, хороший, вдохновляющий. Мне снилось, как я пришел туда, откуда надо было… Три года назад… И пришел, приведя за собой массу людей. — Он закурил. — Хотя теорию социализма я тогда еще плохо знал… — Погладив жену по щеке, он улыбнулся. — Порой задаешь себе вопрос, по правильному ли пути идешь, и вдруг во сне тебе как бы открывается истина.
Ландлер с наслаждением потянулся. За последние годы он поздоровел и окреп. Когда, стоя возле кровати, он выпрямился, Илона с нежностью подумала: «Какой сильный. Настоящий гигант! Может, все-таки не осмелятся учинить над ним расправу».
Словно прочтя ее мысли, он посмотрел на нее веселыми, сияющими глазами. Согнул руку и ощупал бицепсы.
— Сегодня я задам им. Не бойся ничего.
— Как же не бояться? — Она не смогла скрыть своей тревоги. — Ты много пишешь, говоришь, делаешь такого, из-за чего тебя и раньше хотели отдать под суд, да не решались. Неужели тебе непременно нужно было написать в «Непсаве»: «Не подчиняйтесь, восставайте!»? У тебя ребенок.
— Ну, хорошо, у других тоже есть дети. — Он надел очки в металлической оправе и закурил, повернувшись к окну. — Да, непременно нужно было написать. Ведь господин министр приказал немедленно уволить с работы железнодорожников, членов социал-демократической партии. Я как социалист и руководитель движения железнодорожников не мог с этим мириться. И как гражданин и тем более как юрист. Да будь я членом другой партии, тоже не мог бы с этим мириться. Если на таком основании можно урезать права граждан, то всем угрожает полное беззаконие.
— И защищая права всех людей, не только железнодорожников, ты попадешь в тюрьму? — с отчаянием в голосе спросила Илона.
— Не попаду я в тюрьму.
— Ты замахиваешься на Кошута?
Министр, преследовавший социалистов, носил ту же фамилию, что и вождь освободительной борьбы 1848 года Лайош Кошут. И, что еще печальней, этот Ференц Кошут, сын великого Кошута, прекрасный инженер, который строил в Европе хорошие железные дороги, мосты и туннели, был мелкий, ничтожный человек. Он приехал из эмиграции на родину как вождь буржуазной оппозиции, а потом вместе с ней вошел в правительство. Отец до конца жизни не соглашался ни на какие компромиссы, а сын отдал гордое отцовское имя в распоряжение Франца Иосифа.
— Он не Кошут, а всего лишь его превосходительство Франц фон Кошут.
Илона слабо улыбнулась.
Ландлер решил, что ему все же удалось развеселить жену. Брызгая водой, он умылся и начал поспешно одеваться, сожалея о том, что проспал лишних полчаса.
Сидя за завтраком, он просвещал жену.
— Многообещающее имя Ференца Кошута и его никчемная политика напоминают мне трюк одного итальянца, который при наших бабушках и дедушках объезжал деревни с ученым пуделем, умевшим читать. «Дорогие дамы и господа! — объявлял он, стоя перед балаганом. — Это знамени-и-тый пудель! Он умеет чита-а-ать! Всего два крейцера за вход!» У кого не разгорится любопытство? Народ валом повалил в балаган. Когда там уже яблоку негде было упасть, итальянец перестал зазывать публику и вышел на помост. Он действительно привел с собой большого пуделя. Заставил его сесть, нацепил ему на нос очки в толстой оправе, потом, раскрыв огромную книгу, положил перед ним. «Дорогие дамы и господа! Вот знамени-и-тый пудель! Он умеет чита-а-ать!» Несколько минут все не сводили глаз с собаки; после долгого обнюхивания она ткнулась носом в открытую страницу и наконец подняла голову. «Мы слушаем, слушаем!» — зашумела сгоравшая от нетерпения публика. Но пудель лишь молча облизывал пасть. «Он умеет чита-а-ать! — настаивал на своем итальянец. Потом вдруг показал зрителям нос: — Но говорить не умеет!»
Теперь Илона искренно расхохоталась.