— Прекрасно. Надеюсь, вы споете нам «Марсельезу» перед тем, как идти в суд? — продолжал тот издеваться.
— Как его фамилия? — Фараго сжал кулаки.
— Это некий Варга, — шепотом ответил Эрнё.
— Я спою вам, господин королевский прокурор, и песню Кошута, гимн правительственной коалиции. Только при одном условии. Если вы мне докажете, что понимаете его текст.
— Как же мне не понимать! — удивился Варга. — Сердцем, умом я венгр.
— Тогда с помощью сердца и ума откройте мне, почему в песне говорится: только тогда мы выступим, когда Лайош Кошут снова позовет нас. Наступила тишина.
— Ну, конечно, вы не понимаете. А вы, господин прокурор, входите в ряды славных независимых, вы не какой-нибудь жалкий социалист, вроде меня. Никто никогда не исследовал, не пытался объяснить непонятный текст. И не задумывался над ним ни один венгр, все только охают и ахают. Ну, а я знаю его тайну и могу ее открыть. И охотно спел бы эту песню, если бы вы ее не присвоили.
Весь ресторанчик слушал их перепалку, которая возбудила такой интерес, что хозяин и официант перестали обслуживать посетителей, а собравшиеся уходить остановились в дверях.
— На этот мотив когда-то давно на сцене и на балах пели другую песню. Потом осенью 1848 года, когда австрийцы напали на Венгрию, вступившую на путь свободы, Лайош Кошут стал призывать народ взяться за оружие. Это всем известно. Но немногие, пожалуй, знают, что именно случилось с ополченцами, собравшимися под знамена по слову Кошута. После того как горстка солдат Кошута как следует всыпала завоевателям, правительство отправило ополченцев домой: ведь содержание солдат стоило так дорого! Кошут в своем благородном прощальном послании призвал восставший народ: «Будь вдохновлен, будь готов по первому знаку обрушиться, как гром, на врагов нашей родины. Да здравствует свобода! Да здравствует свободный, воодушевленный венгерский народ!»
— Вот ключ к песне Кошута! — воскликнул пожилой прокурор. — «Объявил нам Лайош Кошут расходиться по домам», — пели ополченцы, шагая с косами на плечах. «Если снова позовет нас, снова все к нему пойдем». Спасибо! Очень трогательно, — и он благодарно поклонился Енё.
Раздались аплодисменты.
«Вас теперь удивляет, — думал Фараго, глядя на оживленные лица, — что Ландлер не с вами, а с нами, рабочими-социалистами! А об истории венгерского освободительного движения он знает больше, чем вы, националисты, шовинисты!»
Королевский прокурор Варга больше не пытался поддеть Енё.
По дороге в суд Фараго то и дело оглядывался, смотрел, где прокуроры, идут за ними или разбрелись. Но прокуроры тоже шли в суд. Даже в вестибюле они держались все вместе.
— Старик, они все пришли сюда!
Енё обернулся: как черные вороны, слетевшиеся на полоску пашни, около дверей судебного зала толпились прокуроры и судейские чиновники.
Тут какой-то господин в сером костюме подошел к Енё и сказал, что хочет поговорить с ним наедине.
8
Он начал издалека, упомянув, что выполняет поручение одного человека, который когда-то был близким другом Ландлера, но политические события развели их.
Первой мыслью Ландлера было, что господин в сером имеет в виду Золтана Лендьела. Но Золтан не стал бы напускать таинственность. Хотя они и расходились во мнении по многим политическим вопросам, однако продолжают по-человечески понимать и уважать друг друга.
Вдруг его осенило: это не кто иной, как граф Баттяни, Тивадар Баттяни, теперешний заместитель председателя парламента. И манера говорить обиняками характерна для графа, хитрого буржуа.
Господин в сером костюме продолжал. Старый друг предлагает Ландлеру помириться, а после поражения на злополучном суде он постарается доказать, что действует из лучших побуждений, отбросив партийные интересы.
Чепуха! Баттяни хочет обратить его в свою веру и считает, что сейчас самый подходящий момент. Граф — неглупый человек и ловкий политик, но он, Ландлер, не попадется на удочку.
— Veramente![11] — ввернул он итальянское словечко из лексикона графа, чтобы проверить свое предположение.
— Veramente! В самом деле! — подхватил господин в сером костюме, и глаза его заблестели от радости.
— Я ничего не буду передавать своему «старому другу», а лишь поразмышляю вслух, — став серьезным, сказал Ландлер. — Наши разногласия не так ничтожны, как он полагает. Когда они возникли, он стал добиваться моего уничтожения. Я примкнул к железнодорожникам, социал-демократам, и он настоял, чтобы меня, вопреки правилам, исключили с позором из Союза железнодорожников Венгерского королевства. Он тогда проявил такую мелочность, что не может теперь быть великодушным. Как и прежде, он не способен отделить политику от личных отношений. Неужели он так уверен в моем поражении? Или считает, что оно переродит меня?
— Вы не согласны… — с изумлением пробормотал господин в сером костюме.
— Нет! — прервал его Ландлер. — Addio![12]
— Я не успокоюсь на этом и не уйду отсюда… Возможно, после судебного заседания…
— Поступайте, как вам угодно, — и Ландлер повернулся к нему спиной.
Вскоре судейский служитель распахнул двери зала привычным для Енё, обыденным жестом. Ландлер направился из хорошо знакомого коридора в хорошо знакомый зал, где он защищал множество своих клиентов. Служитель, как обычно, почтительно поздоровался с ним. Ландлер сначала хотел сесть на место защитника, чтобы дать почувствовать, что и теперь он будет защищать, но не себя, а дело. Потом раздумал: его могут неправильно понять, решив, что он стыдится скамьи подсудимых. Немедленно он пересел туда и застыл, скрестив на груди руки.
Появился председатель суда Житваи, и началась длинная процедура. Пригласили присяжных заседателей.
— В соответствии с тридцать третьей статьей закона от 1897 года о суде присяжных… — и председатель стал скороговоркой перечислять их обязанности, потом огласил текст присяги.
Приложив правую руку к сердцу, присяжные забормотали:
— Клянусь, да поможет мне бог…
Их было двенадцать, молодые и пожилые мужчины, от двадцати шести лет, платившие не меньше двадцати крон прямого налога. Среди них не могло быть ни одного рабочего не только из-за высокого налога. По закону присяжных выбирали жеребьевкой, и список их составлялся из многих имен. А потом из него выбирали наиболее «подходящих» для того или иного случая.
Двенадцать граждан, оторванных от своих повседневных дел, заняли места. Они пришли сюда без всякой охоты, но за неявку в суд на них налагали немалый денежный штраф. Некоторые, скучая, играли пальцами, у других во взгляде проскальзывал интерес. Один, сильно покраснев, приставил к уху ладонь, чтобы не пропустить ни слова. Кое-кто выглядел так, словно его привели сюда из пештского кафе, оторвав от бильярдного стола или не дав поволочиться за кассиршей. Это были мелкие буржуа, нравы которых Ландлер хорошо знал. Он надеялся, что сумеет найти к ним подход.
Председатель сделал знак секретарю, чтобы тот прочел инкриминируемую подсудимому статью из газеты «Непсава» от шестого декабря 1908 года. Присяжные внимательно слушали. Ландлер видел изумление на их лицах, точно говоривших: «Надо же, так писать о приказе министра!» Взгляды всех присутствующих были прикованы к нему. «На меня смотрят, как на восковую фигуру знаменитого убийцы Ландрю в варошлигетском паноптикуме, — подумал он. — С крайним удивлением. Ведь я адвокат. Кроме того, на первый взгляд такой же, как они, добрый малый, а ухитрился написать такое».
Потом ему пришлось отвечать на вопросы председателя. Он говорил сдержанно, спокойно. Юридические аргументы излагал просто, доступно для двенадцати будапештцев, присяжных, не знавших законов. Они теперь с изумлением смотрели не только на него, но и на председателя, ждали, чтобы он уличил Ландлера во лжи, в искажении фактов. Но председатель, знаток законов, не поправил его ни разу, и присяжным пришлось поверить обвиняемому. Ландлер видел их замешательство, понимал, что в голове у них не укладывается, как эта бунтарская статья в газете может быть настолько хорошо обоснована.
Тут с места встал прокурор Балаш и начал обвинительную речь. Присяжные зашевелились, повернулись к королевскому прокурору, чтобы не пропустить ни одного его слова; они жаждали услышать от него важнейшие доводы, подтверждение того, что они живут в обществе с разумным строем, истинным правосудием и что правительство, куда вошла прежняя буржуазная оппозиция и лично Ференц Кошут, тщательно соблюдает законы.
Ландлер был доволен ходом заседания. Это недоуменное внимание присяжных приведет к признанию его правоты. Прокурор добросовестно играл свою роль, на его одутловатой розовой физиономии печаль казалась искренней. Он сложил руки на животе, как приходский священник, читающий воскресную проповедь, и, повернувшись к Ландлеру, вздыхая, качал головой и возводил глаза к потолку, стараясь создать впечатление, что выводит на чистую воду ничтожного подлеца. Он распространялся о подстрекателях-социалистах, которые всячески стремятся подорвать дисциплину, взбунтовать народ, нарушить государственный и общественный порядок. Поэтому цель приказа, о котором идет речь в статье обвиняемого, положительна и сомнений не вызывает.
— Обвиняемый бьет тревогу, — заявил Балаш, — так как, по его мнению, министр ущемляет политические права железнодорожников. Разве прокуроры и судья, спрашиваю я, при исполнении служебных обязанностей вправе отстаивать свои партийные интересы?
Присяжные по-разному реагировали на его вопрос. Одни успокоились: значит, власти желают гражданам добра, а судьи не могут заниматься политикой. Откинувшись на спинки стульев, они метали на Ландлера гневные взгляды. Другие внимательно слушали, ожидая мотивированного обвинения. Двое-трое присяжных, сидя в напряженных позах, в недоумении уставились на прокурора.
Тут Балаш потерял самообладание, приходский священник превратился в извергающего пламя дракона. Вытащив из портфеля газету «Непсава», он потряс ею перед присяжными.