Ландлер поспешил к окну. На улице околачивалось всего несколько человек. К нему подошел молодой журналист с текстом воззвания; листок бумаги дрожал в его руке.
— Что теперь с этим делать? Нужно ли воззвание? Все равно нам конец.
— Несите в типографию! — закричал Ландлер. — Скорей!
Он выглянул из окна другой комнаты на соседнюю улицу. Там у забора снесенного дома та же картина: всего несколько человек.
«Астория» среди ночи осталась без защитников.
11
Ландлер не был поражен — ведь эти обстоятельства можно было и раньше предвидеть, — но был озадачен: «Неужели конец? Если бы мы, смотрящие в лицо событиям, могли действовать по-своему!»
Когда он вошел в зеленую комнату, там стоял Каройи, в цилиндре и накинутом на плечи пальто. Тарами тоже собрался уходить. Они объяснили, что идут к начальнику будапештского гарнизона — попытаются убедить его, что применение насилия еще больше осложнит ситуацию. Может быть, удастся его уговорить.
Завязался спор. Мнение принципиально одобряющих это решение: «Генерал Лукачич должен понять, что нападение not fair play[19], ведь Национальный совет сделал все, чтобы предотвратить революцию». Мнение принципиально возражающих: «Мы не можем вступать в переговоры с человеком, приказывающим стрелять в народ». Мнение осуждающих с практической точки зрения: «А что будет, если Лукачич просто-напросто арестует делегацию?» И одобряющих с практической точки зрения: «Пусть идут: когда засвистят пули, тут не будет, по крайней мере, председателя Национального совета». Каройи и Тарами не слушали никого. Они пошли.
Так разделились мнения по одному незначительному вопросу. Здесь собралось столько умников, что их невозможно переспорить. И в политике встречаются снобы, цепляющиеся за правила игры, когда идет борьба не на жизнь, а на смерть; даже на краю пропасти они принимают красивые позы. Нельзя выжидать и раздумывать, а тем более вступать в переговоры.
Лайош Мадяр с решительным видом вышел из комнаты пленных, держа в руке перочинный нож; он перерезал там телефонный провод, чтобы пленные в такой тяжелый момент не смогли воспользоваться телефоном. Он словно доказывал, что, даже стоя на краю пропасти, нельзя бездействовать.
Санто не стал вмешиваться в общий спор, он только так тряхнул головой, что его густые, жесткие волосы встали дыбом по обе стороны тонкого белого пробора, точно Санто пришел в ужас от такого обмена мнениями. Он бросился в вестибюль, а следом за ним все члены Совета солдат, очевидно, чтобы собрать для защиты «Астории» отряд революционных солдат. Глядя ему вслед, Лайош Мадяр пробормотал:
— Начальник генштаба революции.
Каройи и Тарами уже давно и след простыл, а взбудораженные члены Национального совета все еще обсуждали, правильно ли те поступили, отправившись к Лукачичу.
— Так или иначе, но жребий брошен, — сказал Феньеш.
«Хоть сколько-нибудь солдат мы соберем, — размышлял Ландлер. — Что еще надо сделать? Рабочие спят у себя дома. Революционные солдаты, которые недавно были здесь, стоят на указанных им постах, бог знает где. Из восьмидесяти воинских частей в столице рядовые семидесяти сочувствуют нам, но сегодня во всех казармах дежурят реакционные офицеры, о чем позаботились сторонники Лукачича, и к солдатам этим не подступишься».
Его позвали к телефону. Он выслушал длинное донесение. Горячо поблагодарил.
— Последняя телефонная станция перешла в наши руки, — сообщил он присутствующим.
Минуту все молчали, а потом расхохотались. Парадоксальная ситуация: вся телефонная сеть в наших руках, на нашей стороне рабочие, мещане, почти вся интеллигенция, многие тысячи солдат, но они спят, а мы здесь стоим, подставив грудь штыкам. Все просто захлебывались от смеха: «Это пустяки, не то еще будет».
Революционный отряд больше часа назад прибыл на телефонную станцию. Начальник правительственной охраны там заявил, что он не намерен сопротивляться, но его честь, честь офицера, требует, чтобы он сдался превосходящим силам. Пусть придет побольше людей. Тогда наши пошли рыскать по улицам, собирать шатающихся по городу солдат. Когда они привели на телефонную станцию целую толпу, удовлетворенный начальник охраны сдался.
— А тем временем, черт побери, — смех Гарбаи звучал довольно ядовито, — Лукачич по телефону преспокойно приказал жандармам расправиться с нами.
Один из молодых сотрудников газеты «Непсава» с жаром набросился на него:
— Неужели надо было приставлять винтовку к груди начальника охраны? Разве здесь не внушают непрерывно: только не ввязывайтесь в борьбу, упаси вас бог!
— Именно таково мнение партийного руководства, — покраснев, возразил Кунфи. — А понукающим, нетерпеливым надо уняться. Зачем захватили комендатуру?
— А иначе она захватила бы «Асторию», — негромко, но убедительно сказал Лайош Мадяр.
— Вчера заводские рабочие в обеденный перерыв выбрали своих представителей в Совет рабочих, — горячо заговорил огорченный всем происходящим Ландлер. — Поступившие сюда сообщения, товарищ Кунфи, не о том ли свидетельствуют, что атмосфера на заводах революционная, что рабочие требуют немедленного перехода к действиям. Если бы партийное руководство призвало их выйти на улицу, все бы уже решилось.
Два социал-демократа мерили друг друга взглядом. Хотя Ландлеру было и неловко за эту стычку, но ведь все равно разногласия рано или поздно должны были проявиться, — вот и настала пора перейти к откровенному разговору.
— Революция назрела, — продолжал он, стукнув кулаком по столу. — И теперь уже победит с нами или без нас. — Закурив, он помахал спичкой. — Опасность угрожает лишь нам, только нам лично. Если завтра город, проснувшись, узнает, что арестовали, расстреляли, уничтожили членов Национального совета, то камня на камне не оставит! Вот когда начнется заваруха! Реакция уже не сможет восстановить свою жалкую власть. Словом, мы победим непременно. Послушайте, господа, — он загасил башмаком тлевшую на полу спичку и окинул взглядом присутствующих, — поскольку мы люди смертные и Национальный совет переживет нас, сядьте скорей и составьте список нового, резервного Национального совета. Телефон в наших руках. Вы можете связаться с намеченными людьми, поручить им нести после нас знамя, но не знамя сомнений — для этого уже не представится возможности, — а знамя революции.
Наступило гробовое молчание.
— Есть где-то такой список, — пробормотал кто-то. — Он вроде бы составлен недели две-три назад.
— Есть или нет, теперь должен быть, — отрезал Ландлер.
Он вышел в коридор. Все равно он не сможет принять участие в составлении списка, — он ведь не член Национального совета.
Три раза прошел он мимо стоявшего на карауле студента с винтовкой, заглянул в зеленую комнату, на балкон, потом снова принялся ходить по коридору.
«Мы и сами с усами, — ворчал он себе под нос. — Кое-что в жизни успели сделать. Почему так нерешительны сторонники Каройи и радикалы, вполне понятно, но ведь у социал-демократов в руках были все козыри…»
Когда в июне Ландлера арестовали, в тюрьме у него отобрали очки. «Они вам больше не понадобятся», — сказал офицер, не уступавший в жестокости палачу. «Такое заключение мог бы сделать врач, — возразил Ландлер. — Но не думаю, чтобы здесь зрение у меня улучшилось». Словесный поединок — одно дело, но совсем другое, когда говорят винтовки. Играть с огнем — преступление. И еще большее преступление — подлая безответственность, когда вожди народных масс не желают делать необходимые миллионам выводы.
«Из-за реформистов мы рискуем жизнью, — возмущался, негодовал он. — Кошмарная ситуация! Проклятье! Неужели в нашей стране одни трусы, соглашатели? Неужели нет отважных людей?»
Задумавшись, он забрел по ошибке в комнату к пленным. Сразу вышел оттуда, но успел узнать одного офицера, коренастого майора с пышной седой шевелюрой. Он явился вчера днем в «Асторию» в сопровождении двух лейтенантов и заявил, что есть приказ арестовать членов Совета солдат.
— Где Совет солдат? — спросил он.
Сидевшие в комнате, не моргнув глазом, сказали, что и слышать не слышали ни о чем подобном.
— Тогда пусть соберутся все военные, — вызывающе предложил майор, — я уведу их!
Его свита угрожающе выступила вперед. И тут все в «Астории» неожиданно оказались на высоте положения. Начиная с аристократов, кончая буржуа и реформистами, все преисполнились гражданской смелости, бесстрашного великодушия, проявили солидарность, присущую организованным рабочим. И, повскакав с мест, объявили: «Мы военные!» А затем, оттеснив назад членов Совета солдат, вперед вышли наиболее известные люди, Михай Каройи и Ласло Феньеш, и назвали свои имена. Возможно, даже патер Янош Хок в сутане — доверенное лицо Каройи — тоже выдал себя за военного. И этот лохматый майор, теперь их пленник, завороженный громкими фамилиями, высокими титулами и должностями, смутился, отступил, пробормотав что-то вроде извинения, а потом рявкнул своим лейтенантам: «Пошли отсюда!»
Ландлер едва сдерживал досаду и гнев. Сердце его сжималось от боли, когда он думал об этом немощном Национальном совете, попавшем в беду.
Когда он вошел в зеленую комнату, Золтан Ронаи, писавший ответы на письма из провинции с изъявлением готовности присоединиться к Национальному совету, поднял голову.
— Мы сваляли дурака. Русские не вступали в переговоры с царем, сразу начали революцию.
Ландлер с интересом смотрел на Ронаи, не примыкавшего к левым. «Он молодец, не ушел отсюда. И вообще молодец. Часть радикалов осталась в «Астории» из чувства собственного достоинства. Кое у кого есть гражданская смелость, хотя у большинства не хватает смелости революционной».
Но не все еще потеряно. Некоторые из них могут переродиться. Разве сам он не был в прошлом сторонником партии независимости, демократом, пока не стал социалистом, а потом и левым социалистом? Здесь хорошая школа. И народ после семидесятилетнего перерыва учится революции.