— Мы тут теперь учимся, а есть такие, кто прошел русскую школу, — сказал Ландлер. — Товарищ Ронаи, вы помните Дежё Фараго? Вы выступали его защитником на суде, который устроили из-за инцидента на моем процессе. Товарищ Фараго ведет в Москве политическую работу.
На минуту показался Санто.
— Шесть пулеметов и сто сорок человек, — бросил он на ходу.
Ландлер бессильно опустился на стул, заскрипевший под ним. Сто сорок человек. Уже неплохо. Особенно если среди них много солдат, уклонившихся от отправки на фронт. Самые плохие солдаты императорской и королевской армии — лучшие солдаты революции. Они не пожелали бессмысленно умножать число жертв на фронте, но теперь без раздумья рискнут жизнью ради победы революции; лучше пасть в борьбе за мир, демократию, чем бесславно отправиться на тот свет, защищая чужие интересы. Этого как раз не понимало, не учитывало верховное командование монархии, вооружая людей и обучая их военному делу.
— Всего-навсего сто сорок солдат? А если те приведут целый полк? — волновался кто-то. — А если приволокут пушки?
— По-моему, Каройи уже все уладил, — успокоил его какой-то оптимист.
— От Лукачича добра не жди, — кипел негодованием один из радикалов. — Он не вступит в переговоры с «мятежниками», исключено.
Атмосфера стала невыносимой, нервы напряглись до предела. А тут словно открыли наконец шлюзы, все заговорили о Лукачиче. Беспощадный, жестокий карьерист — мнение было единодушно.
— Эта дубина стоеросовая, — размышлял вслух Гарбаи.
— «Молодчина, он ходит в новом жилете», — говорили о таких, когда я учился в Надьканиже, — заметил Лапдлер и тут же прибавил: — Если какой-нибудь приказчик чрезмерно задирал нос, было ясно, что он вырядился в новый жилет, перешитый из старых отцовских брюк.
— А его отец, щеголяя в этих брюках, однажды, наверно, струхнул основательно и… как здесь кое-кто, — дополнил анекдот Феньеш.
— Вы и с палачами будете перебрасываться шутками, господин Ландлер? — спросил чуть раздраженно Яси.
— А почему бы и нет? — ответил тот. — Когда палач свирепеет от шуток смертника, последний получает даже некоторое удовлетворение. Кроме того, среди анекдотов, которые наш брат всегда имеет в арсенале, встречаются и убийственно плохие. Вполне подходящие для палача.
Наконец-то ему удалось их рассмешить.
Но все его усилия оказались напрасны, — через минуту ослепительный свет залил вдруг окна, и тут же зазвенели стекла от оглушительного грохота.
— Ландлер, вы уже можете приступить к рассказу убийственно плохого анекдота, — со вздохом проговорил Ласло Феньеш.
Распахнулась дверь. Три солдата, чертыхаясь и обливаясь потом, протащили через зеленую комнату на балкон тупоносый пулемет, и вскоре раздались выстрелы. Тошнотворный фиолетовый дым врывался в открытую дверь. В зеленую комнату заглянул студент и сказал, что защитники Национального совета продвинулись вперед, они метко стреляют.
Значит, «Асторию» атакуют. Мелькали оранжевые вспышки выстрелов, от винтовочных залпов и стрекота пулеметов болели барабанные перепонки. Военные, оказавшиеся в комнате, легли на пол. Некоторые сидели словно парализованные. Прибежал какой-то незнакомый человек, крича, что срочно требуется врач, на улице есть раненые.
Лица людей в «Астории» отражали всю гамму красок- от пепельно-серого до лимонно-желтого цвета. «И у меня лицо, наверно, бледное и печальное, — подумал Ландлер. — И положение у нас довольно печальное». Вдруг он решительно направился к двери, чтобы присоединиться к сражающимся, но на пороге остановился, увидев Каройи и Тарами.
Они, оказывается, взяли в особняке Каройи автомобиль и только сели в него, как к ним подбежал какой-то матрос и попросил машину: надо срочно ехать в Уйпешт, командир монитора «Штёр» готовится увести дунайскую флотилию, — необходимо ему помешать. Матрос трогательно волновался и с трудом подбирал венгерские слова, он был, видно, хорват. Они уступили ему автомобиль и пришли просить другой у Совета солдат.
«Прекрасный урок, — промелькнуло в голове у Ландлера. — На свежем воздухе иллюзии у Каройи слегка развеялись, да и не очень-то ему хотелось встречаться с Лукачичем».
Шум сражения на улице внезапно затих.
— Жандармы отступили, — тяжело дыша, сообщил ворвавшийся в зеленую комнату офицер из Совета солдат. — Они просто-напросто дали деру! А их офицеры, брошенные на произвол судьбы, улепетывают на грузовиках, на которых привезли сюда солдат. Все заговорили разом:
— Неужели полная победа?
— Или только отбили первый приступ?
— Найдутся ли у Лукачича жандармы похрабрей? «Усекновение главы на сей раз отменяется!» — процитировал Ландлер «Трагедию человека» Мадача[20].
И впервые за последние часы засмеялся, засмеялся искренне, от всей души.
12
На диване в зеленой комнате отдыхали по очереди сотрудники канцелярии, четверть часа каждый, отмеряя движение часовой стрелки, ползущей в ночи подчас медленно, как улитка.
Усталый человек вытягивал наконец ноги и, чтобы не заснуть, занимал других разговором. Кто знает почему, может быть, потому, что уже появилась надежда на победу, все вспоминали о самом большом провале в своей жизни.
Ландлер расположился на диване, — пришла его очередь развлекать народ. Он рассказывал о заговоре женщин против него.
— Ну вот, воскресенья дочка проводила со мной, а я потихоньку таскал ее на собрания. Прекрасно, думал я, скоро рабочее движение станет ее кровным делом. Когда ей исполнилось семь лет, она научилась читать, писать, и тут я решил, что пора обучать ее основам социализма. «Бёже, я объясню тебе, что такое капитал, — однажды сказал я. — Знаешь, дядя, владелец фабрики, платит своим рабочим не столько, сколько они фактически зарабатывают, а меньше». Здесь я остановился, увидев по ее глазенкам, что ей хочется о чем-то спросить, наверно, думаю, о том, почему им мало платят. Подбодрил ее. Бёже с ангельской невинностью спрашивает: «Почему ты не расскажешь мне, как волк съел бабушку?» — «Какой волк, какую бабушку?» — воскликнул я, застигнутый врасплох. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким невеждой. Оказалось, она хочет послушать известную сказку о Красной Шапочке. Тщетно я что-то растолковывал, тщетно пытался использовать сказку, в сознании девочки волк никак не мог символизировать капиталиста, а бабушка — эксплуатируемых. Так я понял, что никто не родится социалистом и нельзя разменивать науку на сказки.
Рассвело, и поредели ряды членов Национального совета. Никогда еще не оставалось их здесь так мало. Михай Каройи после атаки отправился успокаивать свою супругу. Потом удалился Эрнё Тарами, уведя за собой большую свиту; он приложил немало стараний, убеждая всех разойтись по домам.
— Если утром жандармы не поднимут нас с постели, значит, мы все же победили, — сказал граф.
«Все же»? Пассивная победа? Нет, надо остаться здесь! Хотя бы для того, чтобы освещенные окна Национального совета напоминали о его существовании, а телефонная станция, если сюда позвонят, знала, что люди не покинули свои посты.
Но телефон звонил все реже и приносил то слухи, распространяемые благонамеренными перепуганными гражданами, то ценные сообщения. Неизвестные лица по поручению Совета солдат и по собственной инициативе сообщали, что революционные солдаты захватили тот или иной пункт в городе. Потом вооруженные матросы строем прошли по комнатам «Астории», среди них, возможно, и выпросивший у Каройи автомобиль; они привели с собой командира монитора «Штёр». Ласло Феньеш хотел, чтобы он присягнул Национальному совету, но под влиянием других пленных тот отказался. Под конвоем своих подчиненных был доставлен в «Асторию» начальник одного военного склада. Какого-то полковника революционные пехотинцы арестовали возле гостиницы, он тоже не пожелал присягать. Часа в три привели с улицы австрийского подполковника, который без долгих уговоров, ко всеобщему удивлению, принес присягу. Он первый, наверно, из штаб-офицеров перешел на сторону Национального совета. Знаменательный факт!
А потом наступило затишье. Никто больше не звонил по телефону. Не приходили с улицы возбужденные солдаты. Ночь обступила «Асторию», сдавила черным обручем. Тогда в зеленой комнате, где отдыхали сотрудники канцелярии, снова потекла прерванная беседа:
— Значит, Старик, ваша система воспитания потерпела крах?
— Нет, этого я не сказал бы. Вот что произошло, например, нынешним летом. Моя жена и Бёже, теперь уже гимназистка, проводили время вдвоем на лоне природы, я отдыхать с ними не мог. Перед тюрьмой был большой луг, и они приходили туда ежедневно, если не мешал дождь; приносили с собой плед и провизию. Сидели и ждали, пока я постучу в окно и выгляну на минутку. Тюремщики и те чувствовали назревающие перемены и обращались со мной вполне сносно, иногда разрешали даже поговорить с женой и Бёже. А дочка всегда остается дочкой. Вопреки всем запретам я пытался ее обнять, поцеловать. В камере огрызком карандаша на клочках бумаги, прячась от надзирателей, я написал брошюру. Мне надо было передать ее на волю. И однажды, обнимая Бёже, я засунул брошюру под ее соломенную шляпку. Девочка ни слова не вымолвила, но по носу ее видно было: она знает, что ей поручили переправить контрабанду. Когда она уходила, один полицейский сказал: «Как гордо носит шляпу эта девушка!» И правда, очень гордо выглядела она в своей шляпке. А брошюру передала потом кому следовало. И ее напечатали.
Воспоминания прервал неожиданный приход Велтнера, одного из социал-демократических лидеров. Он пришел в «Асторию» из редакции газеты «Непсава» за новостями. Но за новостями кинулись к нему, всех интересовало, что происходит в городе. Оказалось, что ночной вестник знает ничуть не больше их.
Воспользовавшись присутствием Велтнера, Ландлер отозвал его и Кунфи в сторону.
— К солдатам обратились с призывом присоединиться к Национальному совету, — сказал он. — Что будет с рабочими? Вправе ли мы скрывать от них, что революция победила, но что в любую минуту может разразиться контрреволюция?