Поздно вечером он вышел из ворот ратуши, шофер распахнул перед ним дверцу государственной машины. Ландлер не воспользовался ею. Ему хотелось пройти по городу пешком.
Еще один, самое большее два дня, и вновь созданные министерства примутся за работу, размышлял он по дороге домой. Национальному совету не понадобится больше канцелярия и услуги ее руководителя. Тогда он будет сам себе хозяин. Как Антей не должен отрываться от матери-земли, так он — от движения железнодорожников. Теперь надо создать их легальный профсоюз.
В Будапеште установился порядок и чувствовалось оживление. Встречалось много прохожих. Появились рабочие патрули с красными нарукавными повязками. С одним из них Ландлер столкнулся на проспекте Йожеф. Немолодые рабочие узнали его.
— Здравствуйте, товарищ Ландлер, — с улыбкой приветствовали они его, затягивая ружейные ремни. — Ведь правда, никогда еще не бывало, чтобы пролетарии охраняли порядок в городе?
— Но и не было еще такого порядка всего через несколько часов после революции, — ответил Ландлер, он попрощался, приложив руку к полям шляпы: — До свидания, друзья.
Когда он вошел в свою просторную трехкомнатную квартиру, его взгляд сразу упал на вазу, — в ней стоял огромный букет красных астр.
Счастливый, поцеловал он Илону в отливающие бронзой волосы, провел рукой по светлым локонам Бёже. Пошутил с ними и вдруг почувствовал смертельную усталость.
— Нет… ничего… спасибо… хочу только спать, — точно со стороны услышал он собственный голос.
Ландлер скинул пиджак и увидел в петлице большую белую астру, он понятия не имел, как она там оказалась.
Переломные двадцать четыре часа(1–2 мая 1919 года)
13
Его бросало от мучительной тревоги к ликующей надежде. В последние дни — сумятица, поражение, предательство в Надьвараде, Пюшпёкладани, Дебрецене, которые с тех пор оставались в руках белых, а здесь красный пожар нарядного праздничного города. На прошлом заседании Революционного правительственного совета[22] — унылые выводы отдельных лиц, предложение просто-напросто отказаться от пролетарской революции, а сейчас — широчайшая демонстрация, стихийное воодушевление народных масс!
Отто Корвин, начальник политического отдела народного комиссариата внутренних дел, сегодня утром прислал на квартиру Ландлеру, народному комиссару внутренних дел, короткое донесение. Офицеры зашевелились; Бём, Велтнер и Кунфи говорят о революции как об «эксперименте, который следует прекратить»; правые профсоюзные лидеры продолжают совещаться по политическим вопросам и неизвестно, когда отважутся перейти к действиям. Советская республика в опасности!
И все-таки Первомай — прекрасный праздник! Как воодушевлен народ! Революция не может погибнуть!
Народ свободный на земле свободной
Увидеть я б хотел в такие дни.
Тогда бы мог воскликнуть я: «Мгновенье!
О как прекрасно ты, повремени!
Воплощены следы моих борений,
И не сотрутся никогда они».
И это торжество предвосхищая,
Я высший миг сейчас переживаю.
Слова Гёте, полные биения жизни, трепетно отзывались в душе. Ландлер с изумлением подумал: «Фауст умирает, умирает с этим прекрасным видением».
Неужели надо погибнуть, чтобы полностью насладиться прекрасным мгновением? Неужели лишь таким образом можно стать его властелином? Так нам хладнокровно предлагают ценой гибели «увековечить» самое прекрасное мгновение в жизни венгерского пролетариата.
Как нередко в последнее время, он вдруг ощутил боль в сердце и непроизвольно прижал руку к груди. Капли пота выступили у него на лбу и возле густых усов, украдкой он вытер лицо. Хорошо, что занятые своими делами Илона и Бёже не замечали его страданий. Ему казалось, что, прилагая огромные физические усилия, он преодолевает какую-то опасность.
Все еще во власти поэтического видения, Ландлер, как только ему стало немного легче, потянулся к жилетному карману. Было четыре часа дня, самое прозаическое время. Надо собраться с силами, в пять он должен выступить с речью в зале промышленных выставок на митинге, которым закончится в Варошлигете первомайское торжество.
Но как может огромная хмельная народная радость соседствовать с приметами фаустовой смерти, с дамокловым мечом, нависшим над истекающей кровью Советской республикой?
Полтора месяца Ландлер не видел ни минуты отдыха. Он обещал жене и дочке провести почти весь день с ними, а вечером, после выступления на митинге, поехать к матери. Рано утром они всей семьей отправились на прогулку, в сером наркомовском автомобиле объехали город. Удивительный, невиданный первомайский Будапешт. Потом зашли в партийный клуб на проспекте Андрашши. Вместе с другими членами Революционного правительственного совета и их близкими смотрели с балкона на небывалую, ослепительную, всенародную демонстрацию, впервые не преследуемую правительством. Ведь теперь у власти стояли те, кто прежде смело организовывал нелегальные первомайские празднества.
С балкона они приветствовали народ, махали и махали руками. И люди, проходя сплоченными рядами по улице, тоже горячо приветствовали руководителей Советской республики. Чествовали всех их поименно, поднимали плакаты, выкрикивали лозунги. Ландлер никогда не был так сильно растроган; он то и дело вытирал стекла очков. Майский порывистый ветер, золотистый солнечный свет, запах сирени, бездна оттенков красного цвета развевающихся повсюду полотнищ, всеобщее торжество — все это потрясло его, вошло в плоть и кровь, запомнилось на всю жизнь. И тем больней ощущалась сейчас тревога, угроза опасности.
Они пообедали в клубе. В празднично убранном зале, за нарядным столом, под огромными портретами Маркса и Ленина. Ели лишь то, что в нынешних трудных условиях могло стоять на столе во всякой рабочей семье. К праздничному обеду подали кусочек мяса с несколькими картофелинами. Вместо торта Илона и Бёже угощались фруктовыми вафлями, запивая их «черным» кофе, то есть желудевым кофе на сахарине, который подавали во всех кафе. Да есть ли другая страна на свете, не считая, конечно, Советской России, где уровень жизни пролетариата — мерило для руководителей государства? По одежке протягивай ножки, живи как скромный человек из народа, а потом, когда страна станет на ноги, ты тоже постепенно вместе со всеми заживешь лучше. Разве можно назвать социалистом того, кто осмелится утверждать, что эта власть не удержится, не способна долго удержаться?
Сегодня Илона, жена наркома, не надела на шею тоненькую золотую цепочку. И правильно сделала: нет ничего красивей ее отливающих бронзой волос, хрупкого изящества, счастливой улыбки.
Тринадцатилетняя Бёже на всю жизнь запомнит впечатления этого первомайского праздника; еще ребенком видела она грозно протестующих участников бурных воскресных митингов в тесных харчевнях, а теперь они вышли с ликованием на улицы свободного города.
И сам Ландлер, сорокачетырехлетний, немало испытавший на своем веку человек, мог убедиться, что его посевы взошли. Сбылось то, за что боролся долгие годы, с самой юности.
Со студенческой скамьи он был противником Габсбургов, сторонником революции и страстно желал, чтобы страна его стала поистине независимой и демократической. Ио и тогда это уже не удовлетворяло ни страну, ни его самого. Стоя во главе нелегального движения железнодорожников, лишенных права создавать свою политическую организацию, он, социалист с пятнадцатилетним стажем, с особым вниманием следил за поучительными событиями в России в октябре 1917 года. С тех пор целью его жизни стала борьба за пролетарскую революцию. В октябре не случайно его отстранили: буржуазная демократия и он были несовместимы; Ландлер отказался тогда от предложенного ему государственного поста. Он вывел железнодорожников на дорогу свободы и по-прежнему руководил левым крылом социал-демократической партии.
Он боролся за более широкую и полную революцию, но иначе, чем его товарищи-коммунисты, создавшие в ноябре 1918 года свою партию по инициативе возвратившихся из Советской России коммунистов.
Многие из них смотрели на него с удивлением, некоторые ставили ему в упрек, что он, стремясь к той же цели, не идет по их пути. А он, откликнувшись в октябрьские дни на призыв Белы Куна из Москвы, не перешел потом в коммунистическую партию, хотя и не чуждался ее, как многие социалисты из канцелярии и Совета солдат. Его непосредственная деятельность открывала перед ним иной путь, ставила другие задачи.
Народное восстание привело к буржуазно-демократической революции; после сформирования буржуазного правительства, демагогически назвавшего себя «народным», недовольные половинчатым решением трудящиеся массы необычайно быстро полевели. Но старые рабочие еще сохраняли веру в прославленные в прошлых боях имена руководителей социал-демократической партии. Ланд-лер считал, что в ходе событий реформисты непременно разоблачат себя и рано или поздно их изгонят из своих рядов революционно настроенные социал-демократы. А если бы левое крыло вышло из партии, то из-за реформистского руководства она превратилась бы в малочисленную правую рабочую партию, — произошел бы окончательный раскол.
Влияние революционно настроенных рабочих было столь велико, что Тарами и его сторонники вынуждены были постоянно приглашать Ландлера и еще двух представителей левого крыла, Хамбургера и Енё Варгу, на совещания партийного руководства. Они, левые, держались особняком внутри старой партии, будучи фактически коммунистами но своим убеждениям. Выступая пятнадцатого марта у памятника Петёфи от имени социал-демократической партии, входившей во II Интернационал, Ландлер сказал: «В этой революционной атмосфере родится III Интернационал мирового пролетариата, который освободит мир!» И вскоре произошло то, на что он раньше рассчитывал: руководители правого крыла, реформисты Тарами и Пейдл, откололись от социал-демократической партии, которая, полевев, восстановила единство…