Пока Ландлер сидел, погруженный в раздумье, Илона и Бёже оживленно болтали. Потом дочка обратилась к нему:
— Папа, расскажи, как ты ходил в тюрьму к Беле Куну.
Она точно прочла его мысли. Что и говорить, они, левые социал-демократы, ревностные сторонники пролетарской революции, несмотря на общую цель, с некоторым недоверием смотрели на коммунистов, так же как и те на них. Все-таки они были в разных партиях. «Почему вы не с нами?»-нетерпеливо спрашивали коммунисты. «А почему вы не с нами? Почему, выйдя из старой партии, вы ведете борьбу не с нами вместе?» В конце февраля коалиционное правительство[23], членами которого были Тарами, Бём и Кунфи, возложило ответственность за перестрелку, возникшую во время проводимой коммунистами демонстрации, на лидеров новой партии и арестовало их. Полицейские жестоко избили Белу Куна. Услышав об этом, потрясенный Ландлер вместе с Енё Варгой и Бокани поспешил в тюрьму, чтобы помочь арестованным. До полуночи проговорили они с коммунистами, и Ландлер пришел к заключению, что без целеустремленной организующей силы коммунистов левое крыло социал-демократической партии не сможет дать реформистам должного отпора. Потом он подготовил юридическую защиту арестованных, с которой должен был выступить на суде его брат Эрнё, примкнувший к коммунистической партии…
Взглянув на полное ожидания личико Бёже, Ландлер встрепенулся.
— О чем ты просишь? Рассказать, как я в первый раз пришел к Куну?
— Нет, — покачала головой девочка. — Как ты пошел к нему в тот раз, когда вы решили объединить партии. Если бы партии не объединились, не было бы пролетарской диктатуры, Первомая в этом году и всего остального, правда ведь?
— Да. Я уже рассказывал тебе.
— Очень мало.
— У тебя для нас почти не остается времени, — посетовала Илона.
Знаменательное событие произошло двадцать первого марта. Тучи сгустились над правительством. Брожение требующих земли крестьян, недовольство безработных и инвалидов, выступление помещиков против земельной реформы, саботаж буржуазии в народном хозяйстве, контрреволюционные вылазки реакции, назначенная на двадцать третье марта демонстрация рабочих в защиту арестованных коммунистов и, наконец, ультиматум Антанты, добивавшейся согласия правительства на оккупацию почти половины Венгрии, — все это поставило «народное» правительство в очень трудное положение. Представители буржуазии предложили передать власть социал-демократам, надеясь таким путем сохранить буржуазный строй и отклонить требование Антанты. Собравшиеся для обсуждения этого вопроса руководители социал-демократической партии знали, что доверием у рабочих пользовались уже только коммунисты. Даже центристы, Бём, Кунфи и Велтнер, понимали, что лишь в союзе с коммунистами они смогут удержать власть, поэтому надо было вести с ними переговоры. В разгар бурного спора Ландлер почувствовал толчок в груди — предупреждение, что надо незамедлительно действовать…
— Расскажи, папа, — упрашивала его девочка.
— Про то, как на партийном заседании я вскочил и заявил, что иду вести переговоры с коммунистами?
— Да, да. Про это.
— Ну, хорошо, — он взял дочку за руку. — Они сидели в тюрьме. Знаешь, в той, где ты годом раньше меня навещала. Там, как я убедился, царила уже совсем иная атмосфера. Революционный дух проник в какой-то мере и в прокуратуру, и в конторы тюрьмы, во всяком случае внушал страх перед будущим. Надзиратели не решались больше придираться к политическим заключенным. Двери в камеры коммунистов были открыты настежь. Там устраивали семинары, читали газеты, писали статьи. Еще во дворе я встретил Белу Санто и сказал ему, по какому делу иду. И он повел меня, указывая дорогу. Кун в своей камере громко диктовал воззвание. «Добрый день, батя, я собираюсь задать вам жару!» — приветствовал он меня.
— Почему он назвал тебя «батя»? — с удивлением спросила Бёже.
— «Господин Ландлер» прозвучало бы слишком официально, «товарищем» он не мог меня назвать, потому что мы были в разных партиях. Он сказал, что диктует нечто не очень приятное для социал-демократической партии. «Вы можете больше не заниматься подобными вопросами, — тут же выпалил я, — последние события положили конец разобщенности наших партий. Сейчас заседает руководство социал-демократической партии, обсуждает создавшееся положение. При мне на заседании все говорили, что теперь уже абсурдно формировать правительство из одних социал-демократов. За исключением Тарами и Пейдла, все за то, чтобы мы вместе с вами взяли власть в свои руки. Меня послали сообщить вам это. Основанием должно послужить не что иное, как то, на чем вы недавно уже решительно настаивали, — объединение двух партий на идейной платформе коммунистической партии и провозглашение диктатуры пролетариата. Если вы согласны, правительство можно создать немедленно».
Ландлер улыбнулся при мысли, что на заседании социал-демократической партии и речи не было о таком основании для переговоров. Но разве можно было действовать иначе, если ситуация для социалистической революции созрела?
— Знаешь, мы договорились, — глубоко вздохнув, продолжал он, — что к вечеру и они и мы выделим комиссию для переговоров, наша придет в тюрьму, и соглашение будет подписано. — Привычным жестом Ландлер небрежно смахнул с пиджака упавший с сигареты пепел. — Я вернулся на заседание социал-демократической партии в самый разгар ожесточенного спора, когда страсти накалились и невозможно было прийти к согласию. Я воскликнул: «Соглашение достигнуто!» Все, кроме правых, обрадовались. Вскоре выбрали комиссию, заседание закрыли, и все разошлись.
«И никто не спросил, — мысленно продолжил он свой рассказ, — на каких условиях предложил я коммунистам вести переговоры».
Заметив на его выходном костюме серое пятно от пепла, Илона принялась заботливо счищать его. Он, как обычно в таких случаях, сидел, откинув назад голову и поджав губы, недовольный тем, что ему помешали. Наконец пятно исчезло. Но от внимания Илоны не ускользнуло, что искорка, упавшая вместе с пеплом, выжгла на ткани малюсенькую дырочку.
— Я же не министр, а нарком, — сердито проговорил он. — Бедный пролетарий не почувствовал бы ко мне доверия, если бы я обращал слишком много внимания на свою одежду.
— Но как можно не обращать на нее внимания! — возразила жена. — Материю не купишь. Расползется на тебе костюм, что будем делать?
— Ну, хорошо, хорошо, — пробормотал он и снова обратился к Бёже: — Тогда уже вместе с Хаубрихом, Кунфи, Велтнером и Поганем, единственным левым среди них, мы отправились в тюрьму. И в камере Куна встретились с комиссией коммунистической партии: с самим Куном, Клепко, Янчиком, Ваго и Белой Санто. В коридоре набилось полным-полно народа, пришли из города коммунисты и левые социал-демократы, которым не терпелось обсудить свежие новости с партийными руководителями. Насчет объединения партий договорились быстро, почти без споров, и подписали соглашение.
— Почему Бела Кун не назвал тебя Стариком? — после недолгого молчания вернулась Бёже к началу разговора. — Ведь и так мог он тебя назвать?
— Может, не знал, что меня зовут Старик, а может, забыл, пожал он плечами.
Воспоминания об этом дне доставляли ему огромную радость.
Уходя из тюрьмы, он размышлял о том, как Будапешт примет весть об огромном историческом повороте в судьбе страны, народа, а возможно, и всего мира. О том, что вслед за Советской Россией рождается Венгерская Советская Республика; теперь уже все должны понять: 1917 год — начало мировой революции, и Венгрия — второе звено этой цепи…. В тот день была забастовка типографских рабочих, газеты не вышли. Ландлера охватила тревога: кто узнает обо всем раньше, народ или располагающие прекрасной службой информации секретные группы контрреволюционных офицеров, готовых перейти в наступление? А если последние, проведав, что власть уже не в руках правительства и еще не в руках рабочих, попытаются совершить путч?
Выйдя за ворота, он слегка успокоился. Тюрьму окружала толпа недавно прибывших солдат, на офицерской форме их командиров не было знаков отличия. Об этих революционных офицерах было известно следующее: утром на митинге в Чепеле Совет солдат под давлением рабочих решил присоединиться к коммунистической партии, и офицеры эти пришли теперь защитить, освободить из тюрьмы коммунистов. Перед тюремной оградой стояло множество машин, которые захватили по пути сюда революционные солдаты. Из здания тюрьмы доносились распоряжения освобожденных уже коммунистов: «Машину — за товарищем Самуэли!», «Десять автомобилей к зданию партийного комитета на улице Вишегради, там сообщат, где в городе сегодня партдень. Всем передайте новости!» Офицер посадил Ландлера и других членов комиссии в реквизированную машину, и они поехали на заседание комитета социал-демократической партии, чтобы объявить о соглашении.
А когда вечером под моросящим дождем Ландлер шел в партийный секретариат на проспект Эржебет, где готовились к заседанию руководства двух партий, по улицам уже разъезжали машины, полные солдат с красными флагами, по Кёрут, распевая революционные песни, шагал празднично настроенный народ, а возле общественных зданий ходили вооруженные штатские патрули с красными нарукавными повязками. Значит, коммунисты своевременно сплотили и мобилизовали наиболее сознательных рабочих; все главные пункты города перешли в руки только что созданных красных отрядов. В стране еще не было правительства, но революция уже победила; победила без всякого кровопролития. Войдя в секретариат, Ландлер сразу увидел уже освобожденного из тюрьмы и полного энергии Белу Куна, он оживленно разговаривал с кем-то.
Стало быть, воплотилась — и как прекрасно воплотилась! — и эта его мечта: партии объединились. И в довершение всего власть перешла в руки рабочих.
— Руководство двух партий коллегиальное, — продолжал объяснять он дочке, — то есть объединенное партийное руководство, откуда добровольно выбыли сопротивлявшиеся раньше правые социал-демократические лидеры, избрало правительство рабочих, Революционный правительственный совет.