У девочки заблестели глаза.
— И ты был сразу двумя наркомами!..
— А остался одним, — засмеялся Ландлер. — Кроме наркомата внутренних дел временно, несколько дней, мне пришлось руководить наркоматом торговли. Сразу не нашли подходящего человека.
— Хотели, чтобы железные дороги были в ведении твоего отца, — заметила Илона.
— Да, дочка. Потом этот вопрос решили так: железные дороги передали наркомату внутренних дел.
Первой его заботой было тогда упорядочить заработную плату железнодорожникам. Разве думал он прежде, борясь с Ференцем Кошутом, что будет когда-нибудь обладать такой большой властью и сможет обратить ее на благо рабочим? Да, он действительно добился осуществления своих мечтаний и с полным правом может сказать: «Мгновенье, повремени!», а потом умереть. Вот самое прекрасное мгновение! Но слишком много дел!
— Тебе пора уже идти? — спросила Илона. — Ты что-то забеспокоился.
— На митинг? Я еще успею. Надо получше продумать речь.
— Хорошо. Я отниму у тебя всего минутку, — сказала жена. — Как мы условились, я с Бёже пойду туда послушать твое выступление, а потом к маме хорошо бы заглянуть…
Илона не успела договорить: к их столу подошел военный в черной кожанке, к поясу его были пристегнуты два огромных револьвера в кобуре. Блестящая портупея, кобура, кожанка придавали необычайно воинственный вид румяному усатому бойцу-ленинцу[24].
— Извините, товарищ Ландлер, — боец вытянулся перед ним, отдал честь.
— Что нового? — спросил Ландлер.
Он узнал этого пария. На третий или четвертый день после установления диктатуры пролетариата рано утром он появился в его квартире и объявил, что ему приказали охранять товарища наркома. «У меня есть собственная тень, другая мне не нужна, а охранник тем более. Передайте вашему командиру, чтобы он больше не посылал вас сюда», — сказал тогда Ландлер.
— Опять хотите меня охранять? — продолжал он, разглядывая парня.
— Я служу теперь в Доме Советов, — ответил боец и, подойдя поближе, добавил: — Товарищ Бела Кун вызывает вас туда, товарищ нарком, срочно, немедленно!
— Как всегда, что-то помешало, — расстроившись и помрачнев, проговорила Илона. — Значит, теперь ты не сможешь пойти с нами, тебе же надо еще выступать.
— У меня автомобиль, — объявил пропахший порохом богатырь. — Я мигом доставлю вас, товарищ нарком. «Очень срочно», — гласит приказ. — Наклонившись к Ландлеру, он прошептал: — Товарищ Кун приказал убедительно просить вас, решается судьба пролетарской диктатуры. Вы срочно нужны ему!
— Раз нужно — значит нужно, — сказал он жене. — Через час мы встретимся у зала промышленных выставок, хорошо? — И тихо прибавил еще несколько слов, которые с трудом уловила Илона: — У меня такое чувство, будто сегодняшний день, какой бы он ни был, хороший или плохой, еще только начинается.
И он потрепал по волосам смотревшую на него большими глазами дочку.
14
Ландлер подъехал на машине к берегу Дуная. Члены советского правительства жили в гостинице «Венгрия», которую теперь называли Домом Советов. Одни наркомы лишь недавно перебрались в Будапешт, другие, уйдя на фронт во время мировой войны, лишились квартир; из тюрем, подполья пришли они к власти. Когда члены правительства поселились в одном доме, легче стало обеспечивать им питание и охрану, в случае необходимости устраивать экстренные совещания. Но Ландлер и еще несколько человек не переехали в Дом Советов. Он остался на старой квартире.
В Дом Советов он приходил редко, только как гость, ведь тянувшиеся с утра до ночи заседания Революционного правительственного совета и более гибкого органа, созданного для принятия срочных мер, Политического комитета из пяти человек, членом которого он тоже был, проходили обычно в бывшем здании совета министров, во дворце Шандор.
— Вас ждут. Товарищ Кун уже несколько раз спрашивал…
Отдав честь, начальник охраны Дома Советов показал ему, куда идти.
Беда, большая беда! Теперь Ландлер понял это. Он волновался, думал об опасности, но на самом деле не верил, не хотел верить, что пришла самая настоящая беда.
С двадцать первого марта до шестнадцатого апреля, еще две недели назад, была уйма работы, но все шло своим чередом, без особых трудностей. Различные мероприятия не встречали отпора, явных противников пролетарской диктатуры точно и не бывало. В эти созидательные дни из единой воли власти и народных масс родилось чудо. Разве не чудо создать за кратчайший срок совершенно новый государственный строй и безотказно действующий государственный аппарат? Все, кто хотел, а хотели сотни тысяч людей, нашли свое место в жизни и заложили по кирпичу в огромное воздвигаемое здание. Антанта, прославленная Антанта, изумилась, растерялась, не вспомнила про свой ультиматум «народному» правительству об оккупации территории, ультиматум, который новые власти отказались удовлетворить. По поручению Антанты Венгрию посетил английский генерал Смэтс, но он вынужден был доложить, что новый строй находит поддержку у самых широких слоев населения. Поэтому после двадцати шести безмятежных, ярких, почти ничем не омраченных дней никто не принимал всерьез возросшие за последние две недели опасности.
Шестнадцатого апреля войска королевской Румынии внезапно напали на Венгрию, и на восточном фронте, за Тисой, завязались бои. Неорганизованность и недисциплинированность лишь по имени красной, а в действительности унаследованной от «народного» правительства армии, сначала ложные донесения, а затем открытые контрреволюционные действия и, наконец, предательская капитуляция командования сильной воинской части, Секейской дивизии, внесли разброд и заставили отступить сражавшиеся за Тисой войска. Вновь назначенному начальнику штаба восточной армии Штромфелду[25] удалось превратить их хаотическое бегство в организованное отступление.
Ландлер ездил на фронт, пытался навести порядок, спасти положение. В одном селе он вместе с несколькими членами военного совета чуть не погиб; их спас Самуэли и отряд чрезвычайного трибунала, состоявший из бойцов-ленинцев. Большинство политкомиссаров на фронте, бывшие деятели социал-демократической партии, твердили, что солдаты не хотят сражаться за Советскую республику, и тут же признавались, что они пацифисты, — они не желали и не могли вести солдат в бой.
Было ясно, что не избежать политических последствий поражения, что у многих поколеблется вера в революцию, появится растерянность, но люди продолжали по инерции заниматься своими делами, ожидая, пока тревожная атмосфера разрядится сама собой.
В тылу жизнь шла своим чередом, словно вооруженный империализм и не думал душить Советскую республику. Правда, призвали в армию и начали обучать преданных делу революции солдат, чтобы сформировать из них несколько батальонов; приняли решение отправить на фронт наркомов, членов Будапештского совета рабочих и солдат, расклеили плакаты «Вступай в Красную армию!» и «К оружию!». Но никто не хотел верить, что может погибнуть власть, которая без кровопролития, без стычек, без политической борьбы перешла в руки пролетариата. Люди не могли отделаться от этой иллюзии, хотя и знали прекрасно, что их подстерегают тысячи опасностей. И политические деятели, которые теперь, по словам Корвина, проявляли нерешительность и пессимизм, четыре дня назад на последнем заседании Революционного правительственного совета еще стойко держались.
Пора наконец проснуться! Отказаться от иллюзий, признака слабости, терзался мрачными раздумьями Ландлер, быстро шагая по коридору. Теперь он больше не поддастся ложным слухам. На карту поставлена судьба сотен тысяч, миллионов людей, которые и сами еще не понимают ответственности момента, которых надо вести за собой, просвещать, предостерегать.
Он распахнул дверь.
— Входите! — при виде его закричал Кун; он торопливо пожал Ландлеру руку, потянув за собой, указал на кресло. — Наконец-то! Надеюсь, вы не изменились, такой же, как прежде…
Ландлер пытался припомнить, каким был Бела Кун до войны, в Коложваре, ведь полгода назад, после возвращения на родину из Советской России, Кун показался ему совсем новым, другим человеком. Молодой провинциальный деятель, страстно рвущийся вперед, — Тарами и его сторонники пытались создать ему в партии славу какого-то нетерпеливого новичка — стал прославленным, легендарным человеком с международным авторитетом, признанным вождем, завоевавшим доверие Ленина, участником русской революции и руководителем коммунистического движения военнопленных разных национальностей. С риском для жизни, пробираясь под чужим именем через захваченные контрреволюционерами города и села, Кун вернулся на родину. В Венгрии он создал революционную партию, оттеснившую старую, социал-демократическую. Он выступал с речами в казармах, однажды в него пытались стрелять, он продолжал говорить, убеждал солдат до тех пор, пока они не перешли на сторону коммунистической партии. Предвидя, что «народное» правительство собирается арестовать его вместе с товарищами, он не стал спасаться бегством, а пошел в тюрьму, чтобы уличить клеветников-министров в ложности состряпанного против него обвинения; когда полицейские избивали его, он обнаружил исключительную выдержку, смелость и наконец прямо из тюрьмы вознесся на вершину власти. А потом пожелал стать лишь наркомом по иностранным делам. Рядом с его коренастой фигурой казался незначительным рослый Гарбаи, председатель Революционного правительственного совета, — ведь все неизменно считались с тем, что говорил, предлагал, думал Бела Кун. Он уехал с родины незаурядным молодым человеком, а вернулся энергичным авторитетным вождем, хотя отсутствовал всего четыре года. Это такое же чудо, как другие чудеса революции, как замечательный плод недолгого, но вдохновенного труда.
Изумленный Ландлер опустился в кресло. Перед ним стоял сейчас другой Бела Кун: с пепельно-серым, искаженным от боли лицом, со слезами на глазах, постаревший человек в визитке и крахмальной, ослепительно белой манишке; такой костюм он носил постоянно, ведя различные переговоры с иностранцами.