— Нервы не выдерживают! — воскликнул Кун.
Он подошел к письменному столу и, отвернувшись, проглотил какое-то лекарство. В уголках его рта остались следы от белого порошка.
Бела Санто, нарком военных дел, который был в той же комнате, — он поздоровался с Ландлером грустным взглядом — сказал кому-то в дверях, что товарищ Кун не может никого принять и пусть его не беспокоят телефонными звонками.
Ландлер одобрил педантичную предусмотрительность Санто и попытался взвесить обстоятельства. «Расстановка сил в конечном счете такая же, как в «Астории», — вдруг подумал он с присущим ему юмором. — Кун и там присутствовал незримо, своим письмом. Он представляет сейчас партийное руководство, Санто — армию и я — Политкомитет. Можно браться за дело. Как в «Астории». Но тогда была другая гостиница и другая революция. Копаясь в наших днях, потомки, наверно, уловят только, что были те или иные гостиницы и те или иные люди. Поймут ли они, почему здесь в прекрасный день Первомая тайно совещались три наркома, один больной от волнения, другой занятый мыслью о смерти Фауста, а третий такой педантичный, словно составляет недельное расписание дежурств в казарме. Мы живем ради потомков, но разве они, поглощенные своими делами, не посмеются над нашими не понятными им заботами?»
— Расскажите товарищу Ландлеру о последних вестях с фронта, — Кун, приложив ладонь ко лбу, обратился к Санто.
— Сегодня утром наши войска на Солнокском плацдарме, по неизвестной причине обратившись в беспорядочное бегство, переправились через Тису. Там царит полный хаос. Некоторые воинские части покидают фронт, — монотонно отчитывался нарком по военным делам. — Мы должны учесть, что румыны, форсировав Тису, могут в любой момент двинуться на Будапешт. Наступающие на северном фронте чехи угрожают Шальготарьяну и Мишкольцу. И там мы не способны оказать им должное сопротивление. В обстановке трудно разобраться, потому что генштаб переезжает из Солнока в Гёдёлле, и наша связь с ним и его связь с армией временно прервана.
— Все хотят сдать без боя! — срывающимся голосом воскликнул Кун. — На меня оказывают сильнейший нажим. Некоторые товарищи из нашей объединенной партии считают, что мы не продержимся. Они просят меня не мешать развязке. По мнению «хорошо осведомленных» людей, я — единственное препятствие: я, мол, не хочу передать власть социал-демократическому правительству, к которому Антанта отнесется с доверием. Кунфи просто-напросто угрожает в случае моего отказа покончить жизнь самоубийством.
— Кунфи требует отставки правительства?
Бела Кун стоял, опустив руки, и Ландлер почувствовал жалость к нему, подавленному и больному, но тот, глубоко вздохнув, подошел к столу и, сев на стул, заговорил вдруг твердо и хладнокровно, словно его подменили:
— Не только Кунфи. Часть членов Революционного совета за отставку правительства.
— Предательство, — пробормотал Санто.
— Подождите. Может быть, не предательство… — возразил Ландлер. — Не без причины они так растерялись. Антанта стремится всячески добить нас: оружием, дипломатией, блокадой. Не весь пролетариат отличается сознательностью. Мобилизация рабочих в Красную армию идет недостаточно быстро. Сколько рабочих батальонов удалось сформировать нам после начала румынского наступления?
— Восемнадцать, — хриплым голосом ответил Санто.
— В лучшем случае всего восемь тысяч человек. А тем временем румыны заняли все левобережье Тисы. На востоке, севере, юге наши враги под ружьем. Советская Россия, ее Красная Армия далеко от нас. Из крестьян только самые бедные, батраки, на нашей стороне, остальные косятся на нас, — мы ведь обобществили землю вместо того, чтобы ее раздать. Финансовое положение трудное, не так просто наладить печатание бумажных денег. Чтобы подорвать нашу власть, крестьяне продают теперь сало, мясо, яйца и молоко втридорога и только на старые ассигнации. Из-за блокады Антанты не хватает промышленных товаров, тканей, одежды. Странно, что у некоторых партийных деятелей возникает вопрос, зачем терпеть все эти трудности. Если мы себе на него не можем ответить, то мы не вправе требовать жертв и от народа.
— Победа революции закономерна… — начал было Сан-то и хотел прибавить еще что-то.
Но Ландлер перебил его:
— Это формула. Я высоко ценю всякую теорию, но только по тому, как она претворяется в практике. И не во имя революционной веры, хотя и она должна быть, и не
из фанатизма, а из реальных политических соображений я буду и впредь твердо стоять за сохранение диктатуры пролетариата. Что даст народным массам отставка правительства? Что они выиграют при этом? Независимо от того, — есть ли в Венгрии пролетарская диктатура, Антанта готова принести в жертву нашу страну: ведь Венгрия потерпела поражение в мировой войне. Кроме того, Антанта стремится захватить государства, которые можно использовать в борьбе с Советской Россией. Ее не устроит и социал-демократическое правительство, — она же нисколько не считалась и с буржуазным правительством Михая Каройи. Да и как долго продержалось бы социал-демократическое правительство? Против него возражали реформисты при Каройи. Даже коалиционное правительство едва ли пришлось бы им по вкусу, так как они понимают, что, придя к власти, они вскоре разоблачат себя в глазах народа. Реформисты хотели бы при господстве буржуазии играть роль революционной оппозиции; тогда было бы трудней поймать их с поличным. Социал-демократы непременно восстановили бы капитализм, отказались от всех достижений, чтобы как можно скорей перейти в оппозицию.
— Вы правильно оцениваете положение, — сказал Кун.
— Я сам был социал-демократом. Знаю колеблющихся и реформистов. И хочу понять их до конца. Они поступят так же, если после падения революции чаша весов и не склонится в пользу крайней реакции, чего, впрочем, следует ожидать прежде всего. Пролетарскую диктатуру сменило бы тогда не какое-нибудь «умеренное» социал-демократическое правительство, а жестокий, беспощадный белый террор с виселицами, который последовал за Парижской коммуной и теперь у нас царит там, откуда белые временно оттеснили Красную армию. Белый террор принес бы населению больше страданий, чем тяжелые, все возрастающие бедствия и война.
— Хуже нет, чем добровольный отказ от власти пролетариата, — сказал Кун. — Малодушное отречение приведет к гибели строя, и сколько придется еще ждать, пока снова поднимет голову раздавленная революция. Я надеюсь, товарищ Ландлер, вы не сочтете это пустой теорией.
— Отнюдь нет! — воскликнул Ландлер. — Есть доказательства. Например, события в Германии. Носке и его единомышленники, немецкая социал-демократия в союзе с офицерством, учинили расправу над спартаковцами, убили Либкнехта и Люксембург. Вот печальный, позорный пример того, до чего доводит дух реформизма. Если бы перед глазами наших центристов, Кунфи и его товарищей, не было этого ужасающего примера, они никогда не поддержали бы диктатуру пролетариата. И у нас дело дошло бы до того же. И у нас могли бы убить Белу Куна и Са-муэли. Поэтому мы, несколько человек, поспешили тогда в тюрьму, чтобы защитить товарища Куна, преградить реформистам путь, чтобы у нас не повторилось нечто подобное. Кровавый разгром спартаковского движения открыл глаза венгерскому пролетариату, и пораженное головней семя подавленной революции взошло на нашей земле. Реформисты поняли наконец афоризм Велтнера[26]. На вопрос одного коммуниста, хорошо ли Велтнер подумал, прежде чем согласиться на объединение партий и подписать документ, он ответил: «Да. Через две недели мы подохнем, но по крайней мере избежим взаимной резни». Вот ключ к их действиям. У социал-демократов сегодня нет иного пути: или путь Носке, или путь Ленина. Велтнер хотел сказать, что он и остальные центристы, те самые, что бунтуют теперь, в той ситуации выбрали ленинский путь. Но теперь они не желают понять, что, сбившись с него, пойдут по стопам Носке, так как третьего пути нет. Но из слов Велтнера видно также, что при выборе пути их пугала возможность «подохнуть», и сейчас со все возрастающим страхом они ждут конца. Это еще не предательство, но до него один шаг.
— И предательство налицо, — тихо, с трудом проговорил Кун. — Я хочу оповестить вас: на семь часов я назначил заседание Политкомитета, нам придется решать уйму вопросов, ваше присутствие необходимо. — Он поправил топорщившуюся на груди манишку. — В данный момент наши дела не так хороши, чтобы нам еще больше осложнять ситуацию. Теперь все зависит от одного обстоятельства. — Кун положил руки на стол, вздохнул. — Я должен сообщить вам потрясающий факт. Полчаса назад Бём[27], якобы уехавший по неотложным делам в провинцию, передал мне через товарища Кунфи, что он как главнокомандующий армией считает положение на фронте безнадежным и стоит за немедленную капитуляцию. Он уже приказал прекратить военные действия.
— Как это приказал прекратить? — оторопел Санто.
— И даже ни с кем не посоветовался? — возмутился Ландлер.
— Просто уведомляет?
— Это лишь доказывает, что Революционный совет уже ни во что не ставят, — ответил Бела Кун.
— Ни во что не ставят? — повторил Ландлер, поднимаясь с кресла.
Когда он встал во весь свой огромный рост, Куну и Санто показалось, что его устами сам пролетариат выразил свое возмущение. Оба они тоже поднялись с мест.
— Если командующий армией распоряжается единолично, — Ландлер нервно поправил очки, — то мы, наркомы внутренних, иностранных и военных дел, можем втроем принять меры против этого. А дальнейшее пусть решает Политкомитет или Революционный совет.
— Мы непременно обратимся к рабочим. Власть принадлежит им! — стукнув кулаком по столу, воскликнул Кун.
— Нельзя медлить ни минуты, — хриплым голосом заговорил Санто. — Если прекращены военные действия, враг может беспрепятственно наступать. При таком приказе разложение начнется и в боеспособных частях, их охватит паника. Из боязни попасть в плен все станут рваться домой. Бегущие с фронта солдаты увлекут за собой остальных. Посеют малодушие. Начнутся грабежи, насилия.