— Некоторые партийные товарищи поддались позорной панике, — добавил он. — Словом, в данный момент мы потерпели поражение. И если дело так пойдет дальше, положение станет непоправимым. Все зависит от того, проснется ли пролетариат, встанет ли на защиту своих завоеваний. Поэтому все ответственные работники должны трезво оценить ситуацию. Упоенные победой революции, рабочие забылись. Психологически это понятно: они наслаждаются преимуществами своей власти. Порой они уже не удовлетворяются достигнутым, что тоже вполне понятно. Мы унаследовали от прошлого дворцы, парки, сокровища искусства, поместья, шахты, заводы, и все это передали в общественную собственность. Но мы унаследовали также тысячелетнюю отсталость, бедствия войны, — пролетариат не может отказаться и от такого наследия. Но он не должен поддаваться внушению, будто продовольственные затруднения и прочее — следствие, главным образом, нового строя, ведь и во время мировой войны и именно из-за нее жизнь народа была нелегкой. Государство может распределять лишь то, что у него есть. Мы получили плохое наследство не только у себя на родине, нам пришлось унаследовать и империализм в других странах, с оружием в руках выступающих против нашего молодого государства. Это следует учитывать. Можно, конечно, понять пролетария, когда он рассуждает так: сейчас я рискую головой, но когда же наконец начнут со мной считаться, когда я заживу хорошо? Однако завтра станет уже поздно, незачем будет рисковать головой ради лучшей жизни. Итак, ясно, из-за чего мы стоим теперь на краю гибели, ясней белого дня, что ни в коем случае нам нельзя потерпеть поражение. Мы должны, разумеется, очень доступно и с беспощадной откровенностью разъяснять все это массам.
Потом он перечислил ближайшие задачи: укрепить общественный порядок, предотвратить панику, распространение ложных слухов, вооруженные провокации. Сказал, что Красная охрана вместе с воинскими частями должна создать заградительную цепь, разоружать остатки распавшихся частей, устремившихся в Будапешт, не пускать их в столицу.
После выступления ему пришлось ответить лишь на несколько частных вопросов. Участники совещания поняли всю ответственность момента, и вскоре в наркомате закипела работа, точно было будничное утро, а не вечер — праздничного дня.
Около семи часов Ландлер отправился на заседание Политкомитета, он уже спускался по лестнице, когда его остановил Корвин:
— Утром я оповестил вас о закрытом совещании профсоюзных лидеров. Сейчас мне сообщили, что они приняли решение и отправились с ним к Беле Куну. Они требуют, чтобы власть передали созданному ими директориуму из двенадцати человек. Только он, по их словам, «сумеет мирным путем обеспечить неминуемый возврат от пролетарской диктатуры к буржуазной».
Ландлер закурил. «Да, прожженные бюрократы… Мы расплачиваемся теперь за наше великодушие или легкомыслие. А может быть, не в том дело: сорок дней — это сорок дней, и за такой срок немыслимо успеть все сделать. Не успели, например, провести перевыборы в профсоюзах, и там остались старые руководители…»
— Давайте немедленно известим по телефону Куна. — Ландлер, решив возвратиться, стал подыматься по лестнице, но, чтобы перевести дух, ему пришлось на минутку остановиться. — После победы мы не занимались профсоюзами. Казалось, раз существует пролетарская диктатура и власть, добровольно предоставляющая все трудящимся, профсоюзы превратятся в профессиональные кружки самообразования и общественные бюро. Мы считали, что еще успеем сменить их лидеров. А сейчас мы не можем своей властью пресечь их действия. Что же делать?
Ландлер позвонил Куну и для обстоятельного доклада передал трубку начальнику отдела.
— …На каком основании они требуют установления директориума? — повторил Корвин прозвучавший на другом конце провода вопрос. — На том основании, что военное положение катастрофическое, что наступление румынской и чешской армий может остановить только приказ Антанты. Но Антанта не желает вести переговоры с коммунистами, а профсоюзных лидеров признает как представителей прежней социал-демократической партии и рабочих организаций, поэтому те и считают, что в их руках судьба страны.
— Мы еще посмотрим, — пробормотал Кун и, поблагодарив за информацию, попросил к телефону Ландлера. — С ними, товарищ Ландлер, нам не о чем спорить, — продолжал он. — Выиграть время — вот в чем теперь наша задача. Нам надо выиграть время, чтобы завтра обратиться с призывом к самим рабочим. Я не дам «профсоюзникам» никакого ответа, а вызову их на заседание Политкомитета. Кунфи передал мне, что Бём не придет, без командующего армией мы все равно не сможем решить многих вопросов, а «профсоюзники» пусть дерут там глотку… У меня потом будет серьезный разговор с вами…
…В кабинете Куна было видно, как вспыхивают за окнами огни праздничных фейерверков. Но Ландлеру казалось, что это вспышки ураганного орудийного огня. Расширенное заседание Политкомитета проходило под треск петард, напоминавший шум сражения. Но еще рано было идти на приступ.
Бела Кун попросил Кунфи доложить со слов Бёма о военном положении и не мешал продолжительному обсуждению крайних выводов, сделанных из таких сомнительных слухов, как, например: «Будапешт лишился главной оборонительной линии», «С деморализованной армией нельзя защищать столицу» и так далее. Профсоюзные лидеры долго обсуждали вопрос о директориуме как о единственном выходе. Лишь к концу совещания Кун обратился к присутствующим:
— Пролетарская диктатура еще способна к обороне. Восемнадцать рабочих батальонов уже готовы к отправке на фронт и могут остановить наступление противника. Но надо обратиться с призывом к пролетариату, чтобы он немедленно взялся за оружие и защищал свою диктатуру.
— О таком решении думали и некоторые из нас, — озабоченно заговорил Кунфи, — но товарищ Бём считает, что это чистая революционная романтика.
— Романтика это или нет, обсуждению не подлежит, — заметил Ландлер. — Мы спросим мнение рабочих.
— Каждая минута дорога! Надо безотлагательно решать вопрос о директориуме! — зашумели «профсоюзники». — Мы требуем ответа!
— И этот вопрос я вынесу, конечно, на заседание Революционного совета, которое состоится завтра утром, — не повышая голоса, сказал Кун, и его заявление произвело впечатление разорвавшейся бомбы.
Профсоюзные лидеры, повскакав, возмущенно закричали:
— Зачем устраивать заседание Революционного совета?
— Власть в руках Революционного совета. Он должен вынести решение о своей отставке и о директориуме. — И Кун прибавил: — Но на этот раз на его заседании обязаны присутствовать председатели профсоюзов.
«Профсоюзники» решили уступить и примирились с отсрочкой. Они ушли, считая, что на завтра им обеспечена верная победа.
Кун пододвинул Ландлеру стул.
— Рабочие скажут свое слово. Завтра я организую ряд собраний, чтобы узнать их мнение. Но все эти собрания будут проведены днем, а утро мы посвятим разъяснительной работе. Останется ли власть в руках пролетариев, они будут теперь решать сами не принципиально — это нетрудно и немногого стоит, — а практически, на деле, вооружая свои отряды и немедленно отправляя их на фронт. Но мы должны знать, на что они готовы пойти. Собственно говоря, дело партии — организовать заводские собрания, но аппарат объединенной партии, где задают тон малодушные центристы, нельзя использовать сейчас для агитации. Мы сами должны ею заняться. Нести живое слово на все заводы! Живущие в Доме Советов коммунисты уже приступили к мобилизации наших лучших товарищей. Поговорите с глазу на глаз с находящимися здесь левыми социал-демократами, попросите их помочь нам.
Зазвонил телефон. Вскоре Кун, вздохнув с облегчением, положил трубку.
— Санто сообщает, что наши солдаты еще в Абони. Для них вопрос жизни, чтобы румынское наступление завтра же было остановлено. Я позвоню в Гёдёлле, там уже действует генштаб; если нужно и еще не поздно, пусть взорвут солнокский мост через Тису. — На прощанье, в дверях, Кун добавил: — Через час, наверно, я лягу спать. Мне сейчас необходим отдых. Да и вам тоже. Завтра вы должны провести одно очень важное совещание.
Через час, уже далеко за полночь, Ландлер покинул Дом Советов. Вконец измученный, он сел в ожидавшую его наркомовскую машину.
— Ко мне домой, — сказал он шоферу и, откинувшись на спинку сиденья, невольно зевнул.
Чуть погодя ему удалось немного собраться с мыслями. Снова действует генеральный штаб. Пока Штромфелд переезжал, Бём был единственным пастухом в стаде, а теперь начальник генштаба снова приступил к командованию армией. Каково мнение Штромфелда? Что думает настоящий солдат, а не главнокомандующий, который искушен в политике больше, чем в военном искусстве? Сможем ли мы избежать катастрофы на фронте?
— Товарищ, — обратился он к шоферу, — пусть домашняя подушка еще немного меня подождет. Сначала поедем в Гёдёлле, в бывший королевский замок, в ставку Красной армии.
16
В воротах замка он вспомнил, что уже поздняя ночь. Значит, ему придется разбудить начальника генштаба. В вестибюле, заставленном полупустыми ящиками, этот вопрос решился сам собой: там отдавал какие-то распоряжения высокий, подтянутый человек, сам Штромфелд.
Прежде чем отправить спать своих подчиненных, Аурел Штромфелд спустился в вестибюль посмотреть не разобранное еще штабное имущество, отложить то, что может срочно понадобиться. Он попросил Ландлера подождать несколько минут, пока он кончит. Но прошло не меньше четверти часа, пока начальник генштаба освободился и отпустил всех своих сотрудников, за исключением дежурных.
Штромфелда ничуть не удивил ночной гость.
— Все равно я не сплю, — сказал он Ландлеру и повел его к себе в кабинет. — Положение неясное. Рано утром мы выехали из Солнока, наша связь с воинскими частями, конечно, прервалась, лишь поздно вечером с половиной из них нам удалось ее наладить. За несколько часов положение сильно изменилось, так хмурый осенний пейзаж за окном вдруг превращается в вид унылого опустошенного края. Масса вопросов ждет ответа. Каждое сообщение может оказаться важным. — Он улыбнулся. — Для моряка, несущего вахту у компаса, нет ночи. Товарищ главнокомандующий, — в его голосе прозвучали нотки раздражения, — рано утром укатил на своем поезде, и с тех пор о нем ни слуху ни духу.