На стене в его пустом еще кабинете висела только карта румынского и чешского фронтов.
И сам он, бывший полковник, в скромной форме командира Красной армии, без знаков отличия, показался бы теперь заурядным и неприметным тому, кто видел его несколько месяцев назад в полковничьем мундире с золотыми нашивками на вороте и рядом орденских ленточек на груди. «Только по выправке видно, что это военачальник, — подумал Ландлер, — да еще по спокойному, волевому, хотя сейчас и усталому взгляду. Да, взгляд у него энергичный и хладнокровный, но в то же время добродушный. И преданный!»
Ландлер принадлежал к тем людям, кто с первой минуты почувствовал доверие к этому полковнику, прослужившему немало лет в королевской армии. При «народном» правительстве многие офицеры вступили в социал-демократическую партию (туда хлынули представители так называемых средних слоев), был создан даже профсоюз офицеров. За Штромфелдом в королевской армии укрепилась слава патриота, человека с незаурядными способностями и демократическими взглядами. Ему предложили вступить в социал-демократическую партию, но он, не желая следовать моде, попросил дать ему сначала возможность познакомиться с социалистической литературой, а потом уже принимать решение, которое повлияет на всю его жизнь. Через некоторое время он скажет: «Я вступаю в партию как убежденный социалист». Когда Вилмош Бём стал министром военных дел в «народном» правительстве, он пригласил к себе на пост государственного секретаря этого полковника — настоящий клад — и после начала румынского наступления выдвинул его на пост начальника генштаба. Во время боев на левом берегу Тисы Штромфелд сделал все, чтобы избавить Красную армию от тяжелых последствий предательства бывшего полковника Кратохвила.
«Возможно, Шромфелда выдвинул Бём, — размышлял Ландлер, глядя на сидевшего против него военного, — но он не тем миром мазан, чтобы быть чьим-либо ставленником». Усталый начальник генштаба постепенно оживился и с неожиданной словоохотливостью стал перечислять Ландлеру своих сегодняшних посетителей: днем к нему приезжал Санто, вечером Самуэли, а недавно звонил по телефону Кун. Неудивительно, что правительство обеспокоено положением на фронте. Самуэли хочет отобрать несколько боеспособных частей, чтобы выяснить обстановку у Солнока. Неизвестно, что там происходит, переправились румыны через Тису или нет. Возможно, беспорядки в городе возникли только из-за паники. На рассвете туда вылетал на разведку аэроплан. Завтра, самое позднее послезавтра, сможет начаться контрнаступление, а пока неясно, нужно ли оно. Нарком Санто сказал, что до него дошли слухи о каком-то приказе прекратить военные действия.
— Откровенно говоря, я не поверил, — раздраженно продолжал Штромфелд. — Можно отдать приказ об отступлении, то есть разрешить противнику временно продвинуться вперед на отдельном участке фронта, пока не заключено перемирие, означающее прекращение военных действий. Ведь я могу перестать воевать, а противник? Такой приказ нельзя отдавать, нельзя ему подчиняться.
— Однако такой приказ отдан, — подтвердил Ландлер и прибавил, что на его основании МАВ сделал соответствующие распоряжения, которые пришлось отменить.
— Мне тоже известно об этом приказе, — кивнул начальник генштаба. — Не прошло и часа после моей беседы с наркомом Санто, как явился политкомиссар Фюлекской дивизии, потом политкомиссар шестой дивизии. Оба возмущались, что им приказано вести переговоры о перемирии без всяких условий для противника. Значит, речь идет о капитуляции. Вскоре в нескольких воинских частях спохватились, поняв, что это недопустимо. Я, конечно, сказал, что приказ некомпетентный, и строго-настрого распорядился вопреки слухам оказывать противнику самое энергичное сопротивление. Надеюсь, загадочный этот приказ не создаст новых трудностей.
Штромфелд прервал ненадолго разговор и, предложив Ландлеру сигареты, попросил дежурного принести кофе.
— Наверно, крайнее преувеличение, будто Будапешту грозит непосредственная опасность, — продолжал Штромфелд, помешивая кофе. — Румыны захватили территорию восточней Тисы, они не могут форсировать наступления, иначе их коммуникации слишком растянутся. С Солноком, возможно, у них связаны какие-то планы, и они хотят создать там свой плацдарм. Защищенные Тисой, мы безусловно можем за несколько дней перегруппировать наши части и подготовиться к обороне. На сегодня положение не тревожное, — негромко сказал он, поглаживая усы, но вдруг повысил голос: — Однако рано или поздно станет тревожным! Когда румыны попытаются переправиться через реку. Ведь чехи действительно наступают, и нам грозит поражение. Мы постоянно вынуждены думать о круговой обороне и держать на всех фронтах большие воинские соединения. Силы наши раздроблены. Впрочем, линии фронтов настолько растянуты, что оборонять их могла бы только огромная армия, о которой нам нечего и мечтать. Если придется вести круговую оборону, мы безусловно потерпим поражение.
Штромфелд замолчал и с сумрачным лицом углубился в свои мысли.
— И все-таки положение небезнадежное, — заговорил Ландлер, — если венгерский пролетариат действительно дорожит новым строем.
Подняв голову, начальник генштаба посмотрел ему в глаза.
— Нужны солдаты! Тогда мы кое-как выпутаемся. У нас единственная возможность: перейти где-нибудь в наступление. Одному из противников нанести такой тяжелый удар, чтобы у других отбить охоту совать к нам нос! Когда Ландлер сказал, что именно теперь возникла мысль вооружить и отправить на фронт всех сознательных здоровых рабочих, без которых можно обойтись на производстве, он думал, начальник генштаба обрадуется. Но Штромфелд слушал его, понурив голову. Потом спросил, сколько их будет — тридцать, сорок, пятьдесят тысяч?
— Мало! — воскликнул он наконец. — Сто тысяч новобранцев и то мало, чтобы обеспечить оборону на всех фронтах, а на одном начать стремительное наступление. Впрочем, и дисциплина… Немало времени понадобится, чтобы из мобилизованных рабочих сделать настоящих солдат, привить им боевой дух. У нас нет времени.
Ландлер готов был возразить, но Штромфелд не дал ему.
— Нет времени, говорю я. Если мы вооружим рабочих винтовками, это еще не значит, что их можно отправить на фронт. Большинство их, даже с военных заводов, не умеют пользоваться оружием, во время мировой войны они были освобождены от воинской повинности. — Вдруг он заговорил о другом: — Не обижайтесь, товарищ Ландлер, я немного подумал и считаю, вы неправильно подошли к нелепому распоряжению МАВ. Скажите, как мне навести порядок в армии, если впавшие в панику и рвущиеся домой солдаты вынуждены болтаться здесь, потому что не могут проехать поездом через Будапешт?
— Вы правы, — признался Ландлер. — Я не с военной, а с политической точки зрения смотрел на дело. А что если нам деморализованных солдат, едущих в одном направлении, сажать в особый скорый поезд и без остановки в Будапеште отправлять туда…
— …где их раньше призвали в армию и где теперь за них возьмутся как следует, — договорил за него Штромфелд и послал офицера за картой железных дорог.
И потом, склонившись над разложенной на столе картой, они принялись обдумывать, как лучше проделать эту операцию.
На карте Будапешт казался диковинным, стоногим красным жуком, чьи невероятно тонкие, чрезвычайно длинные и удивительно гибкие лапки торчат во все стороны.
Об основных принципах они договорились в два счета. Потом решили создать комиссию из представителей генштаба, наркомата внутренних дел и МАВ, которая завтра же займется переброской солдат. Штромфелд тут же отдал соответствующий приказ дежурному офицеру.
Тот ушел, а начальник генштаба продолжал внимательно изучать карту железных дорог, по рассеянности он вновь зажег тлевшую еще сигарету, потом, оживившись, повернулся к Ландлеру.
— И нужна не такая уж большая армия. Как удобно расположены наши железнодорожные линии! За несколько часов можно добраться из центра страны до любой окраины. Вот здесь, — он постучал пальцем по карте, — около Будапешта, надо сосредоточить почти все наши силы, а на более или менее спокойных участках фронта оставить только наблюдательные патрули, и тогда отсюда, из центра, и пол-армии легко перебросить к месту внезапного наступления. Да все равно, — тут же приуныл он, — теперешний контингент и для этого малочислен и непригоден. Даже мечтать о контрнаступлении нелепо.
— Вы ошибаетесь, товарищ Штромфелд, — сказал Ландлер, положив на стол свою огромную руку. — У вас неправильное представление о мобилизации рабочих. Вы возразите: какая же у них дисциплина, военная подготовка, боевой дух? Отряды рабочих уже сформированы. Боевым духом пролетариат всегда отличался. Это дисциплинированный класс: заводская дисциплина — нешуточное дело, а есть еще дисциплина организованных пролетариев и боевой дух рабочего движения. Рабочих будут мобилизовывать по предприятиям, создавать заводские батальоны. Все это притершиеся друг к другу люди. У мастерового чутье к разным машинам, а винтовка и пулемет в конечном счете тоже машины. Инструкторами станут те, кто во время мировой войны побывал на фронте, командирами же — офицеры запаса из заводских служащих. Есть готовая армия, поверьте, товарищ Штромфелд! Надо только поставить ее под ружье. Или скажем так: через две-три недели будет готовая армия.
— Для круговой обороны этого недостаточно, — помолчав, сказал Штромфелд. — А для контрнаступления, возможно, сойдет. Поглядим, где же нам наступать.
— Примите совет штатского человека. Надо атаковать белых чехов, которые теснят нас сейчас у Шальготарьяна и Мишкольца.
— Почему именно их? — живо спросил начальник генштаба и, встав из-за стола, подошел к висевшей на стене карте. — Почему вы так думаете? — с нетерпением повторил он свой вопрос.
— Я мало был на воинской службе, лишь полгода как вольноопределяющийся. Но я люблю военную литературу. Произведения Клаузевица. Я преклоняюсь перед Кутузовым. Хотя я адвокат, меня всегда увлекало изучение тактики. По вашему мнению, Тиса — хорошая оборонительная линия. Затем мы можем рассчитывать на то, что наш союзник, Украинская советская республика, отвлекая от нас противника, начнет наступление в Бессарабии. Мне кажется, что и румын нечего особенно бояться. На юге мы не можем атаковать французску