ю армию, потому что она очень сильна, и при нынешней политической ситуации французское наступление поддержали бы и сербы, и чехи, и румыны, то есть нас принудили бы к круговой обороне. Следовательно, остаются чехи, — Штромфелд слушал очень внимательно, и Ландлер убежденно продолжал: — Тут есть еще одно важное обстоятельство. На этом участке легче всего поддерживать связь с продвигающейся к Карпатам русской Красной Армией. — Подойдя к карте, он всмотрелся в нее. — Считаю, наступать надо через осажденный Мишкольц к Кашше[29] и дальше.
— Это главная линия наступления? — поглядев на него, Штромфелд подумал, потом засмеялся. — Адвокатская тактика, как вижу, годится и на войне. Тут есть перспектива. И я верю в революционную войну с ее особыми резервами. Но тогда надо мобилизовать рабочих. Без них эти планы гроша ломаного не стоят.
Утром они расстались, придя к полному взаимопониманию. Начальник генштаба дал Ландлеру военную машину, — ведь тот по приезде в Гёдёлле отправил обратно наркомовский автомобиль, чтобы шофер успел отдохнуть.
Илона и Бёже еще спали, когда Ландлер вернулся домой. На цыпочках он прошел в ванную комнату, вымылся, побрился. А пока одевался, встала Илопа.
— Ты поспал немного? — спросила она. — Очень поздно, наверное, пришел.
— Довольно поздно, — солгал он. — Я капельку вздремнул. Видишь, какой у меня свежий вид?
И правда, он чувствовал себя посвежевшим. За ним пришла машина. Заехав в профсоюз железнодорожников, он проверил, как идет разъяснительная работа на железнодорожных предприятиях, потом побывал в наркомате внутренних дел и убедился, что там все в порядке. Корвин доложил, что румыны не вступили в Солнок, где бесчинствуют контрреволюционеры. Таким образом, подтвердилось предположение Штромфелда. До заседания Революционного совета оставался еще час.
Ландлер решил позавтракать в кафе и прочитать газету. Последнее время ему не приходилось бывать в кафе, и теперь с удовольствием он шел по сверкавшему металлом и мрамором светлому залу.
— А, товарищ нарком! — приветствовал его один из посетителей.
И тут же другой:
— Доброе утро, господин нарком!
Никто не решался подойти к нему. Отложив газету, Ландлер обратился к кому-то из знакомых. Минут через десять вокруг него собралась целая компания, громким смехом встречавшая все его шутки. Вскоре надрывался от хохота и бывший хозяин кафе, после конфискации заведения исполнявший должность управляющего. А Ландлер узнал, что в городе говорят, будто французская колониальная армия — спаги[30] и негры — повернула от Солнока к Будапешту и что офицеры сочинили сатирические куплеты:
Баю-баюшки-баю,
Про Антанту я пою,
Баю-баюшки, бай-бай,
Она придет — наступит рай.
Потом, простившись, он поехал к матери. Она всегда по-своему желала ему счастья, и хотя никогда не разделяла его взглядов, она обычно в конце концов уступала ему и самым лучшим считала то, что сын делал вопреки ее прежней воле. Теперь она стала убежденной коммунисткой, и Ландлер знал, что душа ее болит от тревожных слухов. Он успокоил мать, мол, катастрофа не произойдет, рассказал несколько анекдотов и, когда из ее заплаканных глаз покатились слезы от смеха, поехал во дворец Шандор.
У него хватило времени, чтобы с глазу на глаз обменяться несколькими словами с Белой Куном. Ландлер передал ему содержание своего разговора со Штромфелдом.
— Прекрасно! — воодушевился Кун. — Постойте, — он посмотрел по сторонам. — Где главнокомандующий?
Бёма опять не было.
Бела Кун пожал плечами и весело улыбнулся. Его словно подменили: он немного поспал, недомогание прошло, ночью он тщательно обдумал создавшееся положение, которое перестало казаться ему безвыходным, пришло несколько хороших известий, и всего этого было достаточно, чтобы он, точно переродившись, с обычной решительностью и уверенностью вошел в зал заседаний…
Без четверти три Ландлер сел в машину, устало откинулся на спинку сиденья. В ушах еще звучали ясные громкие фразы Белы Куна, который, открыв заседание Революционного совета, четко поставил вопрос — надо решать, или отставка правительства и директориум, или мобилизация всех рабочих, — иначе Советская республика погибнет!
Потом Ландлер явственно услышал ответы:
Кунфи: «По всем признакам у рабочих в настоящее время нет необходимых сил и боеспособности. Пусть директориум заявит о своей солидарности со всеми мероприятиями диктатуры пролетариата».
Самуэли: «Если Революционный совет не отстоит своей власти, отстоит ли свою власть директориум?»
Велтнер: «Директориум должен лишь поддерживать порядок, а не заниматься восстановлением старого строя. Пусть это делает Антанта своими силами».
Санто: «Отказ от власти был бы трусостью и предательством по отношению к рабочим».
Он сам: «Революционному совету при всех обстоятельствах надо сохранить власть. Больше всего повредило бы делу, если бы мы обрекли рабочих на белый террор».
Сначала голоса разделились поровну. Но потом перевес получили сторонники директориума, потому что об упадке настроения среди рабочих доложили представители правого крыла, Миакич и Пейер, который при «народном» правительстве приказал стрелять в шахтеров, требовавших обобществления шахт. Бюрократы из профсоюзов пошли в атаку…
Ландлер глубоко вздохнул и затем, немного успокоившись, словно увидел опять воочию, как встает Кун и монотонно говорит: «В три часа мы соберем политкомиссаров рабочих батальонов и спросим их, готовы ли они до последней капли крови защищать Будапешт. Я предлагаю послать туда Хаубриха и Белу Санто (то есть сторонника директориума и коммуниста). У металлистов пусть спросят Ференц Байаки и Енё Ландлер, готовы ли они действовать. А для окончательного выяснения вопроса в семь часов мы созываем всех пятьсот членов Будапештского совета рабочих и солдат».
И эта сухая на первый взгляд информация сразу изменила положение. Сторонники директориума не смогли ничего возразить. А струсившие, желавшие любой ценой добиться мира центристы угомонились, надеясь в глубине души на благоприятный для себя ответ рабочих. Правые старались скрыть свое раздражение и сидели молча. О директориуме уже никто не упоминал…
— Мы приехали, товарищ нарком, — сказал шофер.
Ландлер стряхнул с себя оцепенение и, выйдя из машины, прошел через вестибюль, где шумели собравшиеся металлисты, в большой зал через маленькую комнатку, предназначенную для докладчиков, ожидающих своей очереди выступать.
«Пока все в порядке, мы не ударили лицом в грязь. А теперь слово за металлистами», — подумал он.
Тут в дверях появился военный, худощавый, крепкий и энергичный, с тросточкой в руке — Вилмош Бём. Ландлеру показалось, что лицо Бёма похоже на череп с наклеенными усами. Он вспомнил, как с балкона «Астории» они вместе приводили к присяге солдат, но с тех пор Бём ничего не сделал для революции. В одном был уверен Ландлер: главнокомандующий не случайно появился здесь так неожиданно, он намеревается повлиять на металлистов.
Он был занят разоружением бегущих с фронта солдат, — объяснил Бём свое прежнее отсутствие и прибавил, что видел ужасные сцены. Хотя он не мог участвовать в важных переговорах правительства, продолжал главнокомандующий, но считает своим долгом лично проинформировать о военном положении хотя бы металлистов.
В своем выступлении Бём, очевидно, собирался нарисовать безотрадную картину, но Ландлер не возражал. Если рабочие действительно дорожат своей властью, это еще больше их расшевелит. Он предложил главнокомандующему открыть собрание.
Бём говорил сдержанно, кратко. Металлисты услышали о расхлябанности армии, о приближении противника — резкие слова, передававшие всю опасность положения. В зале стояла мертвая тишина, не слышно было даже скрипа стульев.
Потом выступил Ландлер. Он не ораторствовал, говорил просто, откровенно, не прибегая к красивым фразам. Не приукрашивал и не воодушевлял. Снова металлисты слушали молча. С места не раздалось ни одного замечания. Трудно было понять, что это означает. Ландлера от волнения даже пот прошиб.
— Мы ждем ответа на три вопроса, — под конец объявил он. — Ваш ответ решит судьбу венгерского пролетариата.
И сразу оглушительный крик из сотен глоток:
— Говорите!
Ощущая бешеное биение сердца, Ландлер бросил в зал:
— Вернем мы владельцам заводы?
Ответом было убедительное, красноречивое «нет!», обнадеживающее, энергичное, дружное, мощное «нет!».
— Передаст кому-нибудь пролетариат свою власть, завоеванную революцией?
Ему ответили так же единодушно и твердо:
— Нет!
И он задал третий вопрос:
— Тогда хотите вы с оружием в руках защищать диктатуру пролетариата, готовы вы тотчас выступить против империалистов-захватчиков, победить или умереть в борьбе?
Последовала неописуемая, незабываемая сцена, он и не ожидал такого неистового, безграничного воодушевления. Потрясенный до глубины души, он понял: этими людьми несомненно движет твердая внутренняя убежденность.
Других ораторов зал слушать не захотел:
— Хватит речей! К оружию! Дайте оружие!
Запев «Интернационал», металлисты хлынули на улицу и с песней пошли по городу, выражая свою поддержку пролетарской диктатуре.
Еще не было четырех часов. Ландлер поехал домой, чувствуя смертельную усталость.
— У меня есть несколько часов до начала заседания Совета рабочих, я успею поспать, — в дверях объявил он и добавил: — Сегодня настоящий праздник венгерских рабочих. Мы победили на собрании металлистов, победим и на заседании Совета рабочих. Знаешь, Ияона, мы ничего не скрыли, чтобы люди могли решать самостоятельно. И даже не воодушевляли их, просто взывали к их разуму, а не к чувствам. Вечером Совет рабочих безусловно скажет: «Завтра же возьмемся за оружие!» А тогда задача изменится. Идущих на войну, в огонь надо воодушевлять. Завтра утром я поеду в Северные железнодорожные мастерские, где будут провожать на фронт много рабочих, и скажу им всего несколько слов: «Я еду с вами!»