Ландлер вспомнил, как вчера Бела Кун, тоже стоя на верхней ступеньке вагона, тщетно убеждал солдат подчиниться приказу и ехать на фронт.
Когда Штромфелд возражал против отступления из Словакии, он предсказывал в письме, как подействует на солдат отказ от добытых ценой крови земель. Тогда впервые несколько частей Красной армии не подчинились приказу. Одни не хотели отступать, другие — воевать, дух армии был сломлен вынужденным добровольным отступлением. И это нашло свой отклик в Будапеште: костяк Красной армии состоял из столичного пролетариата, и даже наиболее сознательные рабочие, оставшиеся дома, заражались унынием от своих товарищей в шинелях. А в начале Тисской кампании в тех воинских частях, которые прежде с воодушевлением шли в атаку, распространился слух, что их кровавая жертва будет напрасной, завоеванные земли все равно придется потом отдать. И теперь при стечении многих неблагоприятных обстоятельств, чтобы избежать поражения, действительно пришлось вернуть назад переправившиеся через Тису войска. Солдаты видят в этом подтверждение своих предположений и теряют всякую охоту к борьбе.
С горьким чувством опустил Ландлер окно и стал заправлять койку. Посмотрел на часы, — пора идти. Накинув плащ, вышел из вагона и направился к дальней железнодорожной будке.
По дороге ему попалось несколько заброшенных товарных вагонов. Вокруг — ни души. Он оказался наедине с предрассветными, уже рассеивающимися сумерками в тот особый напряженный момент, когда даже воробей на дереве еще не смеет чирикать.
Вдали вдруг громко свистнул паровоз, казалось, только для того, чтобы вслед за тем тишина стала еще глубже, полней. Рассвет и тишина — синонимы. Тишина и мир — тоже синонимы.
Вот так идешь к железнодорожной станции, взволнованный предстоящей поездкой, а за спиной все твое прошлое, впереди будущее с его неотложными задачами. Идешь, вместо того чтобы остановиться, осмотреться, впитать в себя тишину, запечатлеть в памяти вид лениво мигающих семафоров, серебряный блеск разбегающихся рельсов.
И Ландлер остановился.
Он любит закопченные паровозы, вдруг подумал он. Запах продымленных станций. Легкий ветерок с ближайшего луга отдает и запахом земли. Как хорошо! Небо стеклянно-серое. И все кажется чуть неправдоподобным.
Все неправдоподобно. Шагая дальше, он покачал головой. Неправдоподобна заря, раз нет мира. Неправдоподобна тишина, раз мы здесь для того, чтобы бухали пушки, чтобы душистая земля извергала вместе с удушливым дымом комья грязи. Неправдоподобно, что это делаем мы. Какая мерзость, что именно мы, борцы за лучшее будущее, за мир и общественную справедливость, навязываем войну. А потом нас обвиняют, как это сделал Кунфи, и в том, что мы одержимы каким-то «коммунистическим мессианством» и незачем нам бороться за пролетарскую диктатуру. Отступать, конечно, легче, чем оказывать сопротивление.
В Кунфи реформист окончательно одержал верх над революционером, его выступления не отличишь от речей «профсоюзников», он стал глашатаем правых социал-демократов, и Велтнер тоже их ратоборец. Главнокомандующий Бём, ссылаясь на болезнь, попросил назначить его посланником в Вену. На самом деле он уехал туда, чтобы попробовать договориться с Антантой, судя по последним событиям, он ведет переговоры на свой страх и риск, спелся с эмигрантом Тарами, и кто знает, что еще натворит.
Вилмош Бём перестал командовать армией, подписав предварительно приказ о наступлении на Тисе. И уже шла переправа через реку, когда Ландлер, новый главнокомандующий, смог подробно ознакомиться с планом операции.
А теперь на правом берегу Тисы стоят румыны. Целый корпус перебросили через реку. Солнок у них в руках. Они приближаются к железнодорожной линии Миш-кольц — Будапешт. В столице опять паника из-за того, что противник прорвал оборону на Тисе…
Ландлер дошел до железнодорожной будки. Оттуда выглянул старик сторож и воскликнул:
— Товарищ главнокомандующий пожаловал! — Потом приветливо продолжал: — Доброе утро, уважаемый товарищ Ландлер.
— Доброе утро, — поздоровался с ним Ландлер.
— Разрешите доложить, дрезина уже здесь! — И сторож свернутым флажком указал в сторону станции.
Оттуда по дальнему пути, гудя, шла задним ходом дрезина. Старик просигналил флажком, чтобы она проехала дальше и остановилась за железнодорожной будкой. Ординарец Кальман Фазекаш, бывший старший лейтенант, спрыгнув на землю, открыл дверцу. Прежде чем сесть в дрезину, Ландлер помахал на прощание сторожу.
— Если когда-нибудь у меня будет время для летнего отдыха, я наймусь на несколько недель стрелочником в такую будку, — сказал Ландлер своему ординарцу. — Люблю железные дороги и такие края, где вольно гуляет ветер.
— Почему бы вам не наняться? — улыбнулся Фазекаш. — Если, конечно, не станет возражать председатель МАВ.
Лицо Ландлера покривилось в улыбке, ординарец намекал на то, что после стачки задунайских железнодорожников главнокомандующему, помимо прочих забот, для контроля за важнейшими мероприятиями пришлось взять на себя обязанности председателя МАВ. Но, в сущности, наркоматом внутренних дел и путей сообщения последнее время вместо него руководил Золтан Ронаи: не мог же Ландлер разорваться на части.
— Лучше спросили бы, как из железнодорожной будки я бы ходил в кафе. Это было бы куда остроумней, — засмеялся он.
Дрезина тронулась громыхая и вскоре промчалась мимо эшелона первого корпуса. Ваго уже не было видно на площадке вагона. Получившие приказ командиры растворились в массе солдат, которые толпились около вагонов с военными грузами. Кто-то из эшелона замахал руками, спрыгнул на землю и бросился вдогонку. Ландлер узнал одного из офицеров штаба первого корпуса, во главе которого стоял Бендьел. Высунувшись в окно, Фазекаш попросил водителя остановиться. Офицер подбежал запыхавшись, он держал в руке рулончик телеграфной ленты.
— Вам, господин главнокомандующий, из Гёдёлле, от начальника генштаба верховного командования.
Ландлер взял рулончик, стараясь сдержать раздражение. Эти офицеры называют друг друга не иначе как «господин», неудивительно, что иногда и на службе и даже при обращении к главнокомандующему вырывается у них это слово.
Постепенно раскручивая, он стал читать длинную ленту: «Спецпоезду первого корпуса. Передает начальник генштаба Жулье. Прошу оповестить через Бендьела главнокомандующего Ландлера…»
О Жулье, теперешнем начальнике генштаба верховного командования, он думал сейчас с неприязнью. На вчерашнем заседании военного совета — там были Кун, Ландлер и командиры корпусов — начальник генштаба всячески пытался уговорить их прекратить бои. Разумеется, безуспешно. Спору нет, Жулье рассчитывает на поражение и, может быть, не без основания.
Жулье телеграфировал о положении на фронте. О третьем корпусе, которым раньше командовал Ландлер, он сообщал, например, что настроение там совершенно безнадежное. Из длинной телеграммы было ясно, что начальника генштаба, по сути дела, интересует не военная обстановка, а назначенное на сегодня контрнаступление. «Мы должны отчетливо представлять, что означает неудачное наступление. Как мне представляется, необходимо учесть паническое бегство солдат с фронта, опасность немедленного вторжения чехов и, быть может, концентрированного наступления Антанты, — писал незадачливый преемник Штромфелда. — Но вот вопрос: считают ли ответственные лица рискованное наступление необходимым, принимая во внимание возможные политические осложнения в тот момент, когда все поставлено на карту?» Послание с начала до конца было выдержано в том же тоне.
«Ну и лицемер! Этот верхогляд с салонными манерами и военной выправкой угрожает, шантажирует. Словно при наступлении мы всем рискуем, ставим на карту судьбу пролетарской диктатуры, а если не будем наступать, то откажемся только от неверной и ненужной победы. Назначенное контрнаступление, возможно, последний козырь в наших руках, без него мы погибнем! Мы добиваемся не какой-нибудь эффектной победы, нам просто необходимо выжить, сохранить наши достижения, завоевания. Прибегнув к контрнаступлению, мы спасем Будапешт от иностранной оккупации, страну — от реставрации капитализма, от власти созданного при поддержке Антанты контрреволюционного сегедского правительства, от белого террора. Начальник, генштаба отказывается от единственного шанса на спасение».
— Позвольте спросить, мне подождать? — картавя, заговорил офицер, раньше безупречно произносивший букву «р».
Сидевший рядом с водителем молодой здоровенный солдат, охранявший Ландлера на фронте («мой адъютантик», как обычно называл его главнокомандующий), бравый Терек, подняв голову, смерил офицера насмешливым взглядом. Фазекаш покраснел от гнева. «Этот нахал надо мной издевается, — раскусил офицера и Ландлер, но предпочел промолчать. — Положение все усложняется, и эти наглецы издеваются уже открыто, рады затеять скандал. Но сейчас самое главное — наступление, только наступление! убеждал он себя. — Освобождение Солнока! Это подтверждает и телеграмма Жулье. И поведение этого наглеца. Начальник генштаба, верно, дрожит за свою шкуру, ведь если контрнаступление пройдет успешно и мы выживем, он попадет под военный трибунал за никуда не годный план Тисской кампании».
Продолжая просматривать телеграфную ленту, Ландлер пропустил мимо ушей вопрос картавившего офицера.
Офицер же сделал вид, будто ни о чем не спрашивал, но теперь стоял в непринужденной позе и скучающе посматривал по сторонам, пока что-то не привлекло его внимания. Дрезина остановилась перед станционным зданием с вывеской «Цеглед», в простенке между привокзальным рестораном и дверью в зал ожидания виднелась наполовину стертая надпись мелом «Да здравствует диктатура пролетариата!», в которой перед «здравствует» было нацарапано «не». Офицер вынул из кармана кителя монокль и, приставив его к глазу, вызывающе разглядывал искаженный лозунг.
Ландлер осадил Терека, уже потянувшегося за карабином, и наступил на ногу Фазекашу, который, приготовившись открыть дверцу, умоляюще смотрел на него. Ландлер с трудом подавил в себе гнев: