— Чего вы нацепили монокль? Я через окно могу прочитать, что написано на стене. Пожелание, чтобы мы, красные, подохли. В том числе и я. Вы удовлетворены?
— Ах, простите, пожалуйста! — воскликнул офицер, вдруг покраснев до ушей, он поспешно спрятал монокль и вытянулся, как по команде «смирно». — Прикажите, я могу стереть надпись, — прибавил он потускневшим внезапно голосом.
— К черту! — махнул рукой Ландлер. — Велика ли беда? Хоть бы и всю стену расписали! Чего нам бояться своей тени? Важно совсем другое. — Жулье предлагал в телеграмме приехать в Цеглед и подробно доложить главнокомандующему о военной обстановке, он хотел таким образом оттянуть время, упустить подходящий для наступления момент. — Никакого ответа Жулье! — продолжал Ландлер, сунув офицеру растрепанную бумажную ленту. — А Бендьелу передайте: как мы вчера решили, во что бы то ни стало наступать! Кончайте приготовления! Вот что важно, мой мальчик!
— Есть! — сглотнув, сказал офицер. — Наступать во что бы то ни стало! Закончить приготовления! — И он сделал безукоризненный поворот кругом.
Ландлер смотрел ему вслед. Последние два дня из командиров и политкомиссаров только коммунисты и левые социал-демократы остались на фронте, остальные исчезли бесследно. А офицеры еще здесь: кто не сбежал во время отступления, продолжает служить. Но, как видно, некоторые уже не скрывают своей вражды. Что же все-таки держит их здесь? Они уже убедились, что мы из самой глубокой пропасти можем вознестись на горную вершину. Урок второго мая.
Надо повторить второе мая. Вот новая перспектива! Единственная возможность!
Чтобы посмотреть на главнокомандующего и его дрезину, на станции собралась толпа.
— Побыстрей, товарищ, — поторопил Ландлер водителя.
Как только дрезина тронулась, он подумал, не изменить ли ему маршрут.
— Раз Старик не разрешает съездить по морде подлому диверсанту, буду искать себе другого командира! — пожаловался Терек водителю.
18
Ландлер не изменил маршрута. Но, прочтя донесение Жулье, охотней всего он поехал бы к своим красноармейцам, парням из третьего корпуса, которыми командовал теперь Бокани. Как ему смириться с тем, что у этих замечательных ребят «совершенно безнадежное» настроение? Дисциплина у них пошатнулась с тех пор, как после смелой переправы через Тису они ждали приказа о взятии Ньиредьхазы, а вместо этого их отвели внезапно на исходные позиции. Они не понимают, что к этому времени остальные наступавшие войска уже пришлось отвести, не могут же они оставаться там одни. Смотрят на все со своей колокольни и не видят дальше собственного носа. Вот проклятие! Но после многолетней совместной деятельности он, именно он, мог бы вправить им мозги.
Лучше не прислушиваться к зову сердца. Не поедет он туда, не может поехать. Третьему корпусу не отводится особой роли в контрнаступлении, сейчас самое важное, срочное — Солнок. После взятия Солнока завтра он поговорит с ними. Расшевелит, воодушевит, как уже бывало не раз. Сегодня нельзя. Завтра!
Несколько часов назад, прежде чем он, смертельно усталый, лег спать, командир пятьдесят третьего резервного полка доложил из Абони по телефону: под Солноком прорвана оборона, один из наших полков отступает — а спросил, нельзя ли ему для ликвидации прорыва выслать туда на помощь свой батальон. «Полк отступает, а батальон спасет положение? — вздохнул в трубку Ваго. — Сколько же в нем людей?» — «В каждом из трех батальонов у меня тысяча четыреста винтовок», — ответил командир. Ваго стоял у телефонного аппарата в салон-вагоне спецпоезда. Сидевший за письменным столом Бендьел сказал ему, что ребята в пятьдесят третьем отличные, даже с левого берега Тисы отступили в полном порядке, без особых потерь, эта воинская часть надежней прочих, где ряды значительно поредели. Несмотря на треск в аппарате, Ваго расслышал имя командира и узнал его голос, это был коммунист Эрнё Шейдлер. Шейдлеру охотно разрешили до начала контратаки выслать вперед батальон и уничтожить прорыв.
Один боеспособный полк стоит под Солноком, и есть один толковый командир. Туда надо ехать! Это неотложная необходимость и дело чести. Только туда!
Дрезина мчалась мимо темных деревьев, коричневатого жнивья, перелогов. В августовском пейзаже есть что-то грустное. Лето уже не ласковое, не влекущее, оно раздражает и волнует. Воздух наэлектризован. Солнце не манит, а гонит прочь. Все вокруг не омыто росой, а покрыто пылью.
Но мы склонны наше настроение переносить на природу, перед решающим шагом видеть во всем символ, доброе или недоброе предзнаменование. В крови у нас древние поверья, а себя обуздать трудней, чем своенравного коня.
Однако закаленный в бурях солдат должен знать то, что неизвестно прочим: успех порой достигается несмотря на самые мрачные предзнаменования, путь к победе бывает вымощен поражениями. Кто победил в стачке, столкнувшись с сопротивлением женщин и штрейкбрехеров, интригами хозяев, полицейским террором и отчаянием слабых духом, тот знает, как рождается победа. Словно неожиданно и в последний момент, из чистого упорства и воли.
Даже когда Красная армия одерживала самые большие победы, не все шло гладко. Например, сразу после взятия Мишкольца казалось, что город не удастся удержать. Чехи и румыны начали контрнаступление. Половина батальона почтовых служащих была перебита, половина попала в плен, батальон рабочих-судостроителей дрогнул: при первом боевом крещении не нюхавшие пороху рабочие поддались панике. Многие офицеры на фронте, а профсоюзные лидеры в Будапеште уже поговаривали о неизбежном поражении. Но нашлось несколько мужественных людей, которые навели порядок и прекратили панику. Переформировали воинские части, артиллерию. Ландлер спешно вооружил мишкольцких железнодорожников и оздских металлистов и, присоединив к ним батальон строительных рабочих и бригаду пахарей, разбил наголову вражеских военачальников, генералов Антанты.
Верховное командование тогда поняло, что победа одержана благодаря революционной организованности и воле, а не только военному искусству и удачному плану операции. Поэтому после взятия Мишкольца Революционный правительственный совет присвоил третьему корпусу имя Ландлера. Впрочем, не только как признание его личных заслуг, но и как назидание красным военачальникам, чтобы они убедились на-наглядном примере: политическая дальновидность и смелость могут решить исход сражения…
Хутора появлялись, исчезали, между разбросанных домиков, возле колодцев с журавлями бродили люди в гимнастерках, солдаты распавшихся воинских частей. Одни из них были в пути, пешком шли домой, другие бродяжничали, еще не решив, стать ли им снова в строй; пока что они хотели попить парного молока или приволокнуться за какой-нибудь юбкой. Парень в обмотках, сняв гимнастерку, мирно чинил ограду. Он уже нашел для себя дом или хотя бы работу, — для него война кончилась.
«Да, конечно, нельзя так вести войну и тем более выпутаться из тяжелейшего положения. Если мы одержим победу при Солноке, то наведем наконец порядок в армии, и предателем в глазах других будет уже не тот, кто выполняет свой долг перед классом, а тот, кто изменяет своему долгу», — думал Ландлер.
Показалась железнодорожная будка. За ней в тупике заброшенный, проржавевший паровоз. На рельсах толпа солдат окружила троих напуганных железнодорожников. Долговязый пехотинец поднял винтовку, точно собираясь стрелять в них.
— Убью вас, скоты, если не дадите нам паровоз! — кричал он. — Румыны на нас наседают! С какой стати нам воевать, когда в Будапеште еще на прошлой неделе советская власть скапутилась?
Взбудораженный народ не заметил приближения дрезины, не заметил, как из нее вышли люди.
Подойдя к долговязому пехотинцу, Терек похлопал его по спине.
— Ты, малыш, здорово осведомлен! Я познакомлю тебя сейчас с советским комиссаром, с главнокомандующим.
— Что-о? — протянул долговязый, и глаза его налились кровью.
Остальные солдаты, притихнув, расступились.
— Ну, товарищ главнокомандующий, ну, пожалуйста… — стоя перед Ландлером, бормотал теперь парень.
— С жалобами потом подойдете все по очереди, — смерив его взглядом, строго сказал Ландлер. — Больные старухи пусть ко мне не обращаются, только красноармейцы. Но раньше я хочу знать, какая здесь воинская часть. Пусть явится ко мне командир.
Отыскался командир, и выяснилось, что эта сотня бойцов несколько дней назад на том берегу Тисы еще составляла батальон. Он доложил, что вчера вечером, когда они стояли под Солноком, к ним забрел какой-то солдат, наговорил разных небылиц, и тогда красноармейцы перестали ему, командиру, повиноваться, поднялись с места. Хотя они и покинули фронт, сам он предпочел пойти с ними, чтобы не дать им разбежаться в разные стороны.
— С чего вы взяли, что противник уже здесь?
— Если все бегут с фронта, где же ему быть? — закричал долговязый, потом прибавил, опомнившись и понизив голос:- Откуда нам знать, что отставка правительства — брехня, если целую неделю мы о ней слышим?
Солдаты тем временем выстроились вдоль рельсов.
— Я поеду на дрезине, — обратился Ландлер к батальону, — туда, где, по вашему мнению, уже хозяйничают румыны. Возьму с собой и вашего болтуна. На обратном пути он отчитается вам во всем, и вы увидите, уцелели ли мы… Кто посмеет поднять руку на мирного жителя или попробует захватить паровоз, того я прикажу расстрелять. Отдохните немного до возвращения вашего товарища, а потом присоединяйтесь к идущим в наступление частям первого корпуса.
Когда Ландлер сел в дрезину, а долговязый встал на подножку — Терек держал его за пояс, чтобы не свалился на ходу, — батальон проводил их дружным криком:
— Да здравствует главнокомандующий!
— Ну и рассвирепею же я, если мы все-таки нарвемся на румын, — ворчал долговязый.
— Сегодня же вы встретитесь с ними под Солноком. Вот тогда и свирепей, — сказал добродушно Терек и так крепко обнял парня, что тот только охнул.