По дороге попадались уходившие с фронта подразделения. Задерживаться из-за них не имело смысла, потому что под Цегледом, наткнувшись на кордон, они попадут в запасной корпус наркома Поганя. При виде их долговязый пехотинец волновался:
— Вот ведь все бегут, — бормотал он хриплым голосом. — Я ж говорил, тут румыны! И если б вас, товарищ Ландлер, я не видел собственными глазами, то поклялся бы, что и про советскую власть слухи все правильные.
— Если ты, крошка, не придержишь свой язычок, я столкну тебя с подножки. Растянешься на рельсах, как жаба, — с самым невинным видом шепнул ему на ухо Терек.
То, что «советская власть скапутилась», выдумал не долговязый пехотинец и не тот парень, который брехал вчера об этом в батальоне. Неделю назад, когда Красная армия еще наступала за Тисой, о том же шептались многие офицеры и некоторые политкомиссары, подпавшие под влияние «профсоюзников». Сказкам этим верили, так как незадолго до переправы через реку тайные агенты распространяли среди солдат слухи, что, мол, если профсоюзные лидеры сформируют правительство, Антанта снимет блокаду, отправит в Венгрию поезда с продовольствием, будет все: мясо, сало, вино — мир! Многие, слушая разговоры об отставке правительства, думали: голодавший с начала мировой войны Будапешт не устоял перед соблазном изобилия.
Жулье как полководец и человек, несомненно, в подметки не годится Штромфелду. Умышленно или по недомыслию он составил неудачный план наступления: воинские части на большой дистанции друг от друга форсировали Тису и не смогли прикрыть своих флангов, которые обошел противник. Интернациональная бригада не получила необходимого подкрепления, предатели набили холостыми патронами ее снарядные ящики. Румынская армия дала жестокий отпор переправившимся через реку частям. Несмотря на все это, в первые дни красные стойко сражались, одерживали победы, им помогало радостно встречавшее их мирное население. И если боевой дух внезапно остыл и после отступления не пробудился, то только из-за подогреваемой слухами неуверенности, сомнений в будущем и в целях борьбы.
В наступление больше всего рвались офицеры. Они ссылались на настроение солдат, пришедших из-за Тисы. Когда в конце июня выяснилось, что, несмотря на добровольный отход Красной армии из Словакии, Антанта не сдержала слова, не вернула Венгрии левобережья Тисы, рядовые, тамошние крестьяне, забеспокоились, как они вернутся домой. Офицеры утверждали, что румылы готовят новое наступление на Советскую республику и необходимо его опередить. Бём поддерживал план Тисской кампании, и ни один из центристов и правых социал-демократов против него не возражал. А потом, когда уже шли бои, они старались обречь наступление на неудачу.
Бела Кун с самого начала отверг план Тисской кампании. Несколько недель назад, вопреки мнению Самуэли, Санто, Ландлера и многих других, он настаивал на возвращении Антанте занятых Красной армией территорий. Не потому, что он верил обещаниям Клемансо, а потому, что хотел, покончив с войной, навести порядок в стране. У него был дальний прицел. После отступления все, кто возражал против уступок Антанте, не исключая Самуэли, больше всего протестовавшего, всячески поддерживали Куна, желавшего использовать мирную передышку. Но правые социал-демократы и центристы, как потом стало ясно, на самом деле не стремились к миру, а страшились одержанных левыми побед. Политическая ситуация, к радости Кунфи и его прихвостней, с каждым днем не улучшалась, а ухудшалась. «Профсоюзники», ничтоже сумняшеся, уже вели переговоры с представителем Антанты в Будапеште, поправевшие центристы пытались вытеснить коммунистов с руководящих постов и обеспечить безнаказанность контрреволюционным элементам.
И тогда левые лидеры, растерянные и обеспокоенные, приняли план Тисской кампании; вместо того чтобы подойти к нему критически, увидели в нем какой-то выход, возможность победы. Они надеялись, что военные успехи упрочат пролетарскую диктатуру, урожай с левобережья Тисы частично возместит недостатки продовольствия, а тамошние бедные крестьяне и рабочие пополнят ряды армии. Они верили в боевой дух красноармейцев, в лояльность сторонников наступления и не учитывали роковых ошибок военного плана, контрреволюционной пропаганды офицеров и правых социал-демократов, их прямого предательства.
«Теперь мы, по крайней мере, знаем, видим наконец, — в задумчивости теребил усы Ландлер, — кто здесь нам друг, а кто враг».
Дрезина подъехала к станции Абонъ, на которой вытянулись составы с дымившими паровозами. Шла погрузка. Три дивизионных штаба готовились к отступлению. Но вдруг работа прекратилась, и все с удивлением, как на чудо, уставились на приближающиеся к станции колонны солдат, которые маршировали в полном боевом снаряжении, распевая «Интернационал». Они шли на фронт, туда, откуда долетал зловещий грохот.
— Пятьдесят третья? — крикнул Кальман Фазекаш, проворно выскочив из дрезины и, подойдя поближе, обратился с тем же вопросом к командиру первой колонны.
Подняв шашку, тот приказал своим солдатам остановиться, остановились и остальные колонны. Командир повернулся к Фазекашу, чтобы отдать ему рапорт. Потом, увидев приближающегося Ландлера, поспешил ему навстречу.
— Товарищ главнокомандующий… — начал он с сияющим лицом.
Продолжение потонуло в шуме приветствий: красноармейцы узнали Ландлера. Кто-то отделился от дальней колонны и побежал к нему, остановившись перед командующим, вытянулся, отдал честь.
— Командир полка Эрнё Шейдлер.
При всеобщем ликовании Ландлер горячо его обнял. «Вот человек, который сейчас необходим здесь как воздух», — подумал он. Эрнё Шейдлер, старший лейтенант, участник мировой войны, попал в Сибирь, в Томский лагерь военнопленных, где Бела Кун вел большевистскую пропаганду; после победы Октябрьской революции он сражался в русской Красной Армии, а вернувшись на родину, принимал участие в создании коммунистической партии и в подготовке пролетарской революции.
Командир отдал своему полку приказ продолжать марш.
Тут долговязый пехотинец объявил, что видел достаточно, он готов присоединиться к своим товарищам, ожидающим его у железнодорожной будки, и все будет так, как сказал товарищ главнокомандующий: батальон вернется на фронт. Фазекаш пошел распорядиться, чтобы парня отвезли на дрезине обратно. С неодобрением наблюдая за суматохой на станции, Шейдлер рассказывал, как зазнаются кадровые офицеры дивизионных штабов, находящихся в Абони, как сегодня ночью, когда на фронте началась паника, вместо того чтобы пресечь ее, они стали поспешно готовиться к бегству.
Вернулся Фазекаш, Ландлер посадил Шейдлера к себе в дрезину. Ординарец занял место рядом с водителем, а Терек встал на подножку. На небольшой скорости они поехали следом за колоннами марширующих солдат.
— У меня чисто пролетарский по составу полк, — говорил Эрнё Шейдлер. — Венгерские рабочие, батраки и закарпатские украинцы, лесорубы. В нем нет ни одного кадрового офицера, запасных мало, почти все командиры — пролетарии, прошли мировую войну, обстрелянные солдаты. И классовое сознание у них на высоте. В тяжелых сражениях люди закалились как сталь. Они ничего не боятся и не дрогнут, встретив превосходящие силы противника. В рукопашном бою применяют не штык, а приклад.
Вот наконец хоть один человек, полный решимости и оптимизма.
— Нас обеспечили всем, и мы бережем снаряжение, — продолжал Шейдлер. — Как видите, товарищ Ландлер, одежда, ботинки, ремни у солдат в полном порядке. У нас четыре с половиной тысячи винтовок, сорок пулеметов, три батареи с двенадцатью орудиями и один разведывательный эскадрон… Я во второй раз буду освобождать Солнок, — чуть погодя добавил он. — Третьего мая я участвовал в его штурме под командованием Самуэли. Тогда венгерские белогвардейцы, засев в городе, поливали нас огнем из румынских пушек и пулеметов. Но мы выбили их оттуда. И теперь выбьем!
Позади заброшенной железнодорожной будки они оставили дрезину. Красноармейцы рассыпались двумя цепочками справа от железной дороги, перпендикулярно к ней. Командиры позаботились о том, чтобы замаскировать своих людей от противника; роты залегли за кустами, деревьями, домами, рвами и стогами.
Ландлер, Шейдлер и Терек продвигались осторожно, от дерева к дереву, от куста к кусту.
Время от времени ухала румынская пушка, в вышине свистели снаряды, на соседнее кукурузное поле упала граната, к небу взлетели комья земли.
— Наши лесорубы смастерили что-то вроде трех- и четырехствольных пушек, а это не нравится румынам, — с улыбкой проговорил Шейдлер. — Там наша батарея, — указал он.
Порой раздавались орудийные залпы, ружейная пальба обеспокоенного противника, но пули сюда не долетали. В ответ то ухало полевое орудие, то стрекотал пулемет.
Главнокомандующий пошел в третий батальон того полка, который окопался здесь еще ночью, вырыв довольно глубокие траншеи. Ландлер взял у Терека небольшой чемоданчик с сигаретами «Советскими». Пока их раздавали красноармейцам, он дошел до конца траншеи, поздоровался за руку с командирами, ободряюще улыбнулся им. С передовой позиции только что вернулось отделение. Ландлер обнял по очереди всех его бойцов, пошутил с ними. Потом взял под руку Шейдлера.
— Пойдем и мы на передовую.
Они направились туда вдвоем. Перебежками от куста к кусту они наконец добрались до воронки от разрыва снаряда, в которой расположились солдаты. Ландлер угостил и их сигаретами.
— Хочу поглядеть на солнокскую улицу, — вооружившись биноклем, сказал он.
Слева возвышался холм с чахлыми кустиками акаций — прекрасный наблюдательный пункт. Туда пришлось пробираться уже ползком. Тяжело дыша, взобрался Ландлер на верхушку холма. Но вылазка стоила труда: сверху сквозь ветви в бинокль было видно далеко. Шейдлер расстелил за кустами на земле карту и лег перед ней. Ландлер различил торчавший из чердачного окна какого-то дома пулеметный ствол, подальше — плохо замаскированную батарею. Командир полка тщательно отмечал эти точки на карте. Когда они основательно все изучили, Шейдлер заговорил шепотом: