— Для прикрытия не помешало бы еще несколько батарей. И в качестве резерва — два батальона. Как только подойдет сюда дивизия, которую обещал прислать первый корпус, мы вон по той дороге вторгнемся прямо в город.
— По дороге, что ведет к Тисе? — спросил Ландлер.
Он знал, что понтонные мосты, по которым переправлялись румыны, были к северу от города. Если противник перебросит по ним новые части, то сможет зайти с флангов и тыла в расположение Красной армии.
— Хорошо было бы отрезать румынам путь к понтонным мостам, — он ногтем отчеркнул линию на карте.
Шейдлер ухватился за эту мысль.
— Когда мы вступим в Солнок, мой левый фланг отклонится к Задьве и заставит противника переправиться через нее. Тогда здесь, — он ткнул пальцем в карту, — я расположу четыре пулемета, это и будет заслон перед понтонными мостами.
Отметив еще кое-что на карте, дополнив и уточнив план операции, они с удовлетворением улыбнулись друг другу и поползли обратно. В воронке на передовой отдохнули немного, затем добрались до траншеи третьего батальона, там Ландлер сел, прислонившись спиной к стенке рва. Сердце его неистово билось, но он старался скрыть от окружающих, что такое напряжение для него непосильно.
— Без уличных боев не обойтись, — прошептал ему на ухо Шейдлер. — Это самое тяжелое. Но не беда, выдержим. Мои ребята и этого хлебнули.
Когда боль отлегла от сердца, Ландлер еще раз посмотрел вокруг, но теперь уже не взглядом главнокомандующего изучал он местность, на которой вскоре останутся неизгладимые следы человеческого ожесточения. Сейчас птицы, не считаясь с войной, щебеча, порхали среди деревьев, проносились низко над полем, над изрытым гранатами кукурузником и перед каждым ударом гранаты о землю с шумом разлетались в разные стороны. До чего любопытные! Один красноармеец, заметив, что Ландлер следит за птицами, предсказал:
— Ну и жарища будет нынче, по птичьему полету видно.
Пора было прощаться. Ландлер пожал руки обступившим его бойцам.
— Я приеду еще, товарищи. Ждите наступления, — с улыбкой говорил он. — Да, сегодня будет жаркий денек. Мы загоримся отменно, но не сгорим!
По дороге в Цеглед он видел из дрезины, как батальон долговязого пехотинца уверенно маршировал к Абони. На станции Цеглед изуродованный лозунг был уже стерт. Это мог сделать только задиристый штабной офицерик, за что Ландлер готов был простить ему все дерзости. И когда, поднимаясь по ступенькам вагона спецпоезда первого корпуса, главнокомандующий случайно встретился с ним, то не удержался от вопроса:
— Что нового, приятель?
— Я дежурил у телеграфного аппарата, — почтительно ответил офицер. — Из Гёдёлле спрашивали то одно, то другое, но ничего важного не сообщили.
— Разве вы не знаете, — бросил на ходу Ландлер, — штабные офицеры скуки ради обычно пользуются телеграфом для болтовни.
— Для болтовни? — удивился офицер. — Значит, это всего лишь болтовня, а не сенсация, что сегодня утром Штромфелд неожиданно посетил Гёдёлле? Интересовался положением на фронте и в восторг не пришел. Переправляться через Тису следовало бы одним широким мощным клином, заявил он нынешнему высокому начальству. Взял да и заявил!
Не слушая больше, Ландлер наклоном головы поблагодарил за интересную новость и в глубине души порадовался, что Штромфелд болеет за дело, дорожит Советской республикой. Если теперь его попросить, он вернется в генштаб.
В салон-вагон принесли обед. Ножеф Погань, присев к письменному столу Бендьела, ругал Крененброка, начальника штаба второго задунайского корпуса:
— Негодяй! Лицемер! Обманщик! Затребованные сюда воинские части так и не появились, о них ни слуху ни духу.
Погань горячился, справедливо возмущаясь Крененброком, но и сам испытывал угрызения совести. Он, командир второго корпуса, лишь несколько дней назад приехал в Цеглед для подготовки наступления и поэтому знал прекрасно, что в Задунайском крае есть боеспособные, готовые к переброске войска, но не подозревал до сих пор, что Крененброк саботирует.
— Змею я пригрел на своей груди! — негодовал он.
При виде главнокомандующего Бендьел вскочил и доложил, как идет подготовка к наступлению. Ничего утешительного он не сказал: в одном полку добра не жди от командира, в другом — от рядовых, в третьем — от снаряжения. Дивизию все же удалось набрать, но у нее из рук вон плохо с транспортом. Очень недостает хорошо снаряженных свежих задунайских войск.
— Все равно будем наступать! — отрезал Ландлер. — Через два часа непременно начнем контрнаступление. Полк Шейдлера горит нетерпением, я не могу подвести его замечательных ребят. Главное, во что бы то ни стало обеспечьте резервы! Резервы!
Ваго, который слушал, то нервно покусывая губы, то с надеждой в глазах, отвел Ландлера в сторону и рассказал, что вчера поздно вечером в Будапеште внезапно устроили совещание Революционного правительственного совета. Велтнер опять перешел в атаку, требуя, чтобы правительство отреклось от власти. Хотя на совещании многие отсутствовали — ведь и самих их там не было, — Кун и Самуэли крепко держали оборону. Они заявили, что об отречении не может быть и речи. Беле Ваго сообщили по телефону об этом, а также о том, что сегодня вечером состоится заседание Будапештского Центрального совета рабочих и солдат.
— Как было второго мая! — воскликнул Ландлер. — Единственное правильное решение. В таком случае наступление еще важней для нас и в определенном отношении может стать даже решающим. Как только оно успешно развернется, я с этой вестью поспешу в Будапешт на заседание.
Ландлер, Ваго и Погань, взволнованные, сели обедать. Они надеялись, что решение Совета рабочих и солдат разрядит атмосферу.
— Разрешите мне, кадровому военному, задать один вопрос, — заговорил долго хранивший отчужденное молчание Бендьел. — Я не считаю наступление бесперспективным и не разделяю опасений Жулье. Вопрос в том, сможем ли мы закрепить достигнутый успех. Располагает ли тыл военными и политическими резервами, чтобы отогнать назад румын и отразить назначенное как будто на послезавтра чешское наступление? Ведь взятие Солнока только первый обнадеживающий шаг.
Наступило молчание.
Вопрос справедливый, что и говорить. Ландлер вытер салфеткой рот и, отставив тарелку, сказал:
— То, что вы считаете необходимым, можно сделать, если мы захотим. Но только, если очень, очень захотим! В резерве четвертый корпус, он стоит в Будапеште, — двадцать две тысячи вооруженных обученных рабочих, которые двадцать четвертого июня одним ударом ликвидировали контрреволюционный мятеж офицеров. Мы тотчас перебросим их сюда. В случае необходимости временно прекратим работу на нескольких заводах и еще двадцать — тридцать тысяч рабочих поставим под ружье. Наконец, раздадим крестьянам землю, и они, ветераны мировой войны, станут под знамена. Потом к ним примкнут десятки тысяч безземельных, малоземельных крестьян. Начальником генштаба снова будет назначен Штромфелд. Дезертирства мы больше не потерпим. И добровольно больше не отступим!
— Благодарю вас за ответ, — оживился Бендьел. — Я полностью в вашем распоряжении.
— Только потому, что я убежден в правоте нашего дела? — продолжал Ландлер с насмешливыми искорками в глазах. — А если бы я не был убежден? Пасть духом, отступить от борьбы можно было не раз и во время Северной кампании. Некоторые твердили: «Бессмысленно продолжать войну!» И когда мы узнали о стремительном натиске генерала Пелле, именно тогда Штромфелд прибег к смелой вылазке и мы захватили Кашшу. Мы должны быть как ванька-встанька, который, упав, снова встает. В справедливой борьбе нам необходимо руководствоваться сознанием правоты нашего дела. Мы боремся, пока есть силы, вот наш закон. И всегда открываются новые перспективы. — Выпив немного воды, он продолжал: — Нет в мире ничего выше, чем защита интересов угнетенного класса. Нет цели выше, чем установление власти рабочих, искореняющей всякий гнет. Для борца за высокие идеалы нет иной святыни. — Понизив голос, он заключил с улыбкой: — Повторяю, я убежден в правоте нашего дела!
Не кончив обедать, он встал из-за стола. Нужно немедленно ехать на фронт.
Для того чтобы борьба стала наконец перспективной, должно произойти еще нечто очень важное, о чем здесь говорить он не хотел, но что несомненно произойдет сегодня на заседании Центрального совета рабочих и солдат. Надо отделить наконец злаки от плевел. Сегодняшнее заседание не пройдет гладко, без споров! Центристы теперь не спасуют, как это было второго мая. И к лучшему! Будут споры, ожесточенные схватки. Но большинство членов Центрального совета все же выступит в поддержку советской власти. Повторится второе мая, но обнажатся противоречия между правыми и центристами. Коммунистам представится возможность перед лицом масс, под их контролем отличить наконец друзей пролетарской диктатуры от ее врагов.
Он верил, что так и будет. Но при одном важном условии. Рабочие должны знать: хоть и трудное положение на фронте, но вороны напрасно каркают, что все потеряно. И рабочие поймут это, если он скажет им: противник не угрожает Будапешту, а отступает сейчас под нашим натиском. С такой вестью он должен явиться на заседание. И как можно скорей!
Ландлер попросил Бендьела передать по телефону в Будапешт, чтобы днем у вокзала его ожидала машина. Потом послал ординарца за дрезиной.
19
Если бы он был стратегом, то, наверно, остался бы сейчас в спецпоезде, у карты, телефона, телеграфного аппарата, среди сотрудников штаба. Но став главнокомандующим, Ландлер ни на минуту не забывает, что он не генерал, окончивший военную академию, а по-прежнему тот, кого Лайош Хатвани назвал в «Астории» полководцем улицы. Ядро его армии — улица, народ, устраивающий забастовки, демонстрации. Его опыт — это опыт рабочего движения. Он и военные успехи готовит там, где рождаются подвиги улицы, — в гуще народных масс. Даже военной формой из обыкновенного брезента он обзавелся только перед боями за Мишкольц — и то под нажимом сверху заказал ее у красноармейца, бывшего портного.