— Правильно, — кивнул Кун. — Сколько дел надо переделать! — Вдруг он остановился посреди коридора. — Созванному Совету рабочих мы объявили только, что Советской республике конец. Лишь о свершившемся факте. Я, должно быть, слишком резко говорил на этом заседании, бросил упрек венгерскому рабочему классу, что он был недостаточно зрелым, самоотверженным. И знаете, что произошло? Те, кого я только что обвинял, стоя, долгими, громовыми рукоплесканиями нас провожали. — Он схватился за горло. — Незабываемо!
Взяв себе в помощь несколько человек, Ландлер пошел в комнату с телефоном. В тот день до поздней ночи он работал так же напряженно, как хирург за операционным столом. Хладнокровно, уверенно и, предчувствуя близкое кровопролитие на улице, совершенно спокойно.
Вдруг его попросили спуститься в вестибюль. Час назад, вызвав из наркомата Эрнё, он послал его за Илоной и Бёже. Теперь надо проявлять осторожность, умело скрываться, иначе торжествующие победители вытряхнут кого могут из нор, наставлял он брата, прося тайно доставить жену и дочку на Келенфёльдский вокзал, откуда вечером, когда стемнеет, отправится в Вену поезд с семьями наркомов. В вестибюле его встретил Эрнё; Илона отказалась ехать на вокзал не повидав мужа, не услышав из его уст, что паника не случайна и действительно надо спасаться бегством. Эрнё ничего не оставалось, как привезти сюда ее и Бёже.
Ландлер вышел из Дома Советов. У подъезда его ждали жена и дочка, которые провели этот день, ни о чем но подозревая, пока Эрнё не смутил их покой. Обе они были одеты в летние платья: Илона — в белое, а подросшая светловолосая Бёже — в желтое с голубыми полосками. Ее оторвали, наверно, от игры на рояле, за которым она просиживала целые дни. По совету Эрнё они не взяли с собой ничего, кроме дамской сумочки — ни пальто, ни белья, со стороны должно было казаться, что они вышли на часок погулять. Машина с шофером и Тереком, которого Ландлер тоже послал за ними, ждала их в переулке, на некотором расстоянии от дома.
Ландлер горячо обнял обеих.
— Не падайте духом, — ободрил он их. — Завтра в Вене мы будем вместе.
Илона больше не противилась, покорно пошла к автомобилю, то и дело заглядывая в лицо мужу. Она была готова, порвав со всей прежней жизнью, в летнем платьице, налегке отправиться на чужбину. Ландлер погладил бронзово-золотистую и белокурую головы, попросил Терека посидеть с Илоной и Бёже на вокзале до отправления поезда, а Эрнё — поскорей вернуться сюда, чтобы помочь ему в работе.
И потом снова взялся за дело: давал разные указания, советы тем, кто должен бежать, но кому Австрия отказала в убежище; совещался с Отто Корвином, которому предстояло подготовить на родине почву для возвращения эмигрантов. Несколько раз ему приходилось выезжать из Дома Советов то к Хаубриху, военному министру «профсоюзного» правительства, чтобы проинформировать его о положении на фронте, то к Пейеру, министру внутренних дел, чтобы передать ему сейф наркомата, потом он снова возвращался к своим партийным делам.
Каждый раз перед Домом Советов он видел толпу элегантно одетых людей, лощеных молодчиков. За плотным кольцом бойцов-ленинцев они все наглей шумели и задирались.
Вернувшись с Келенфёльдского вокзала, Эрнё рассказал, что эти молодчики пытались преградить путь машине, увозившей Илону и Бёже, надругаться над ними. К счастью, Терек не растерялся, пригрозил испуганному шоферу пристрелить его, если тот остановится, и струсившие хулиганы бросились в разные стороны, спасаясь от колес рванувшего автомобиля.
— Ты не думаешь уехать отсюда? — озабоченно спросил Ландлер брата.
— Я не был членом правительства, чего мне бояться? — пожал тот плечами.
Когда стемнело, возвратился Терек. Он сказал, что поезд отправился благополучно, и только Эрнё по секрету узнал от него о беспорядках на вокзале. Кто-то, видно, проговорился, что на этом поезде уезжают семьи наркомов, и по городу пошли разные толки. На вокзале собралась возмущенная толпа, и несколько офицеров, снова нацепивших кокарды, стали угрожать, что будут стрелять, если наркомы не сойдут с поезда. Они баламутили народ, распространяли слухи, будто семьи наркомов увозят за границу золото. Охранявшие состав бойцы-ленинцы разогнали толпу, обошлось без стрельбы, но кто-то с платформы кинул в вагон железяку, которая попала в сидевшую у окна Бёже и поранила ей руку. Дрожа от ярости и возмущения, рассказывал об этом Терек.
— А они еще ручались, что не будет белого террора, — вздохнул Эрнё и послал славного Терека домой, чтобы тот вместо красноармейской формы надел штатский костюм и не искушал судьбу.
Немного погодя он говорил старшему брату:
— Разве я вправе уехать, Старик? Ведь я коммунист и адвокат. Теперь многим честным людям понадобятся услуги адвоката, на которого можно положиться.
Ландлер ответил ему глубоким вздохом.
Поздно вечером приехали Бокани, Погань и Ваго. С грустью и гордостью рассказали они, что в девять вечера Красная армия освободила Солнок.
Странно прозвучали эти слова: ведь не было больше Советской республики, а захочет ли, сможет ли «профсоюзное» правительство удержать Солнок и защитить Будапешт, очень сомнительно. Теперь уже и Ландлеру было известно, что бывший военный нарком Хаубрих препятствовал отправке на фронт будапештских рабочих батальонов. Из уст самого Хаубриха он слышал наивное заявление, что новому правительству теперь уже не надо ничего предпринимать: Антанта так или иначе прикажет румынам отступить, не разрешит им оккупировать Будапешт.
Около полуночи позвонил по телефону Кун и сказал Ландлеру, что на Йожефварошском вокзале стоит специальный поезд, надо немедленно ехать туда. И Ландлер покинул Будапешт, тоже налегке, в брезентовой форме главнокомандующего. Его вещи остались в будапештской квартире и в Цегледе, в эшелоне первого корпуса; взял у брата одну нераспечатанную пачку сигарет и с ней отправился в эмиграцию. Туристская палка, бинокль остались на вешалке в чужой комнате Дома Советов.
В машине Кун заговорил о том, о чем раньше среди срочных дел не было возможности думать.
— Мы, конечно, продолжим борьбу. — Он бросил на Ландлера испытующий взгляд. — Но многие, с которыми мы шли вместе, теперь выйдут из наших рядов, многие разочарованные вернутся на старый путь…
— Каждый исходя из своих выводов…
— Скажите откровенно, Старик, я виноват?
— Вы совершенно не виноваты. Раз произошел провал, грешны, конечно, в чем-то мы все. Но виноваты другие.
— Нас погубило превосходство сил Антанты и ее пропаганда.
— Да, из-за этого мы потерпели крах, — кивнул Ландлер. — Наше поражение — следствие внутренней подрывной работы. Она привела к тому, что только Совет рабочих, пятьсот сознательных представителей рабочего класса, а не большинство трудящихся страны на прощание чествовал вас и в вашем лице Советскую республику. Остальные опомнятся и пожалеют о нас, но будет уже поздно.
— Если я правильно понял, вы в Вене, как и в Солноке, не собираетесь складывать оружия?
— Разве иначе я поехал бы туда? Мы ошибались. Возможно. Ио в незначительных делах. А виновные могут посмотреть на себя в зеркало, и они увидят отвратительную огромную физиономию и малюсенький кулачок в перчатке; утром вздувшиеся от самоуверенности мускулы и вечером лязгающие от страха зубы; большие начищенные сапоги во время выступления перед рабочими и изящные ботинки, когда надо наступить на горло буржуазии. Они услышат свои однообразные, двусмысленные лозунги. В этом вся их пустая, монотонная жизнь.
Сегодня впервые в глазах Куна сверкнули веселые искорки.
— Значит, вы окончательно порвали с социал-демократами?
— Когда-то во главе разбитой, но несломленной маленькой армии, под красным знаменем бастующих пекарей я вступил в социал-демократическую партию. А теперь с простреленным знаменем Красной армии я вступаю в будущую коммунистическую партию.
Они приехали на скудно освещенный вокзал, и железнодорожный служащий подвел их к поезду с темными окнами. Они сели в купе друг против друга.
— Нас ожидает трудная работа, куда трудней, чем вся предыдущая, — тепло заговорил во мраке Бела Кун. — Но сейчас я рад, что власть венгерских рабочих продержалась сто тридцать три дня.
— Я могу, товарищ Кун, лишь повторить то, что сказал Маркс в своей защитительной речи кельнским присяжным: «Победила контрреволюция, но пока окончился только первый акт драмы. В Англии борьба продолжалась свыше двадцати лет. Карл I не раз выходил победителем, но в конце концов он взошел на эшафот».
Засвистел паровоз. Венгерский паровоз на будапештском вокзале. Это еще Будапешт. Ландлер высунулся из окна и с жадностью вобрал в легкие воздух. Сейчас, наверно, около полуночи. Длинный день подходит к концу. Позади прекрасное, огромное дело.
Двадцать лет в истории — ничтожный отрезок времени. А будапештскому адвокату, участнику венгерского рабочего движения, несколько минут до следующего свистка показались бесконечными.
С матерью он успел проститься только по телефону. Когда доведется снова ее увидеть? Сердце его обливалось кровью. Больное, усталое, но все же выстоявшее сердце.
Один день эмиграции(23 сентября 1925 года)
21
Войдя в комнату и застыв, как по команде «смирно», перед Ландлером стоял Аурел Штромфелд.
— Товарищ главнокомандующий, я прибыл в ваше распоряжение.
— По решению Центрального комитета принимаю вас в члены партии, — сказал Ландлер.
«Если бы колесо времени можно было повернуть вспять», — с болью подумал он. Они обнялись так крепко, что кости затрещали. Потом стали разглядывать друг друга, сильно ли изменились. В растроганном встречей Ландлере вскоре проснулся свойственный ему юмор. Вот бывший начальник генштаба носит теперь темно-серый костюм с жилетом, галстуком и даже не чувствует себя в штатском неловко — привык. Ко всему можно привыкнуть.
— Жаль, товарищ Штромфелд, что наша встреча не с