Советник полиции понимал: проявив великодушие, он окажет услугу самому правительству. Но прежде чем принять окончательное решение, он послал дежурного, старшего сержанта, к тюремщику узнать, что делает арестованный.
— Признайтесь, господин адвокат, почему вы специализировались на железнодорожных делах? — спросил он Ландлера.
— Охотно, господин советник. Это произошло совершенно случайно, хотя стало потом необходимостью. Когда я готовился получить адвокатское звание, один из моих патронов в ряде судебных процессов защищал интересы МАВ. А потом я убедился, как бессердечно, несправедливо, жестоко относится МАВ к своим служащим. Я был в стороне от этих дел, их вел другой адвокат, но я потихоньку давал действенные юридические советы кое-кому из пострадавших. Когда же я стал юристом, они прислали ко мне первых клиентов.
Вернулся старший сержант и доложил: сразу после допроса арестованный заснул и с тех пор спит непробудным сном.
— Ну и прекрасно, — засмеялся советник полиции. — Я отпущу его домой на первый день Нового года. — И он дружески похлопал по плечу молодого адвоката: — Вас, господин Ландлер, на мякине не проведешь.
Возвращаясь из полицейского управления, Ландлер зашел пообедать в небольшой знакомый ресторанчик. За соседним столиком один из завсегдатаев, налоговый инспектор, переводил на немецкий язык содержание меню случайному посетителю, видно, какому-то иностранному коммерсанту. Ландлер невольно слышал их разговор.
— Ваше государство называют Австро-Венгерской монархией, — говорил иностранец. — Почему монархией? Почему не просто королевством?
— Слово «монархия» как бы оправдывает то, — объяснял налоговый инспектор, — что наш правитель, сейчас это Франц Иосиф I, император Австрии и в то же время король Венгрии. А по сути дела это два государства. Каждое со своим государственным языком. Со своими законодательными органами и своими правительствами. Но поскольку это все же одно государство, самые главные министерские портфели, военного министра и иностранных дел, общие. Иностранцу трудно разобраться, не правда ли?
Поглощая суп, коммерсант признался, что совсем сбит с толку и не может понять, как создалось такое государство. Тогда налоговый инспектор, расправлявшийся уже со вторым блюдом, вкратце рассказал ему о борьбе за независимость Венгрии в 1848 году под руководством Лайоша Кошута, этой героической, но окончившейся поражением борьбе против австрийского владычества и династии Габсбургов. Потом пояснил, почему в 1867 году, когда была создана нынешняя «двуединая монархия», нация приняла такой компромисс.
— И теперь, сударь, мы равным образом уважаем, даже почитаем и умершего в ссылке Кошута и Франца Иосифа, сидевшего на австрийском троне в самый разгар нашей освободительной войны. Иностранцу, наверно, это представляется странным, а для нас привычная ситуация. Что ж, тут нет ничего плохого; как вы могли убедиться в нашей столице, мы преуспеваем, стараемся угнаться за развитыми капиталистическими странами Западной Европы.
— А об отделении от Австрии никто больше не помышляет?
— Основы компромисса священны. Одно это отбивает охоту. Партия независимости и та стремится только к большей самостоятельности Венгрии в рамках монархии.
Налоговый инспектор расплатился за обед и стал ковырять во рту зубочисткой. Коммерсант пододвинул к себе сладкое, попробовал и вдруг сказал:
— Всему миру известно, что в Австро-Венгрии приоритет Австрии.
— Нам нет никакого дела до Австрии. Со всяким вопросом наше правительство обращается к королю, а он добрый отец для всех наций.
— Значит, притязания вашего правительства очень скромны. А оппозиция, судя по тому, что вы сказали о партии независимости, тоже не предъявляет особых претензий.
— Нет, нет, оппозиция бурлит постоянно, — продолжая орудовать зубочисткой, живо возразил налоговый инспектор. — Но в этом вопросе она идет на всевозможные уступки. Простите, мне пора идти. Очень приятно было познакомиться с вами.
— А к чему приводят эти уступки? — не унимался коммерсант.
Но налоговый инспектор уже уходил, и иностранцу ничего не оставалось, как тоже направиться к двери.
— Я объясню вам, — не удержался Ландлер, обращаясь по-немецки к любознательному иностранцу, надевавшему пальто. — Приходит один господин в кафе и говорит официанту: «Дайте мне поскорее чай без рома». Официант уходит и как сквозь землю проваливается. Через час посетитель отправляется его разыскивать. «Я просил чай без рома, почему мне не подали его?» — найдя официанта, спрашивает он. «Прошу покорнейше прощения, — необычайно любезно говорит официант, — нельзя ли подать чай без чего-нибудь другого. Ведь рома-то у нас нет». В таком положении и мы, сударь.
Эрнё обедал у матери, и Енё обрадовался, убедившись, что в конторе никого нет. Книга приходов и расходов лежала закрытая на столе у брата, но ему и в голову не пришло посмотреть сальдо. Он принялся изучать документы очередного судебного дела. Потом написал прошение от имени одного клиента и приклеил к нему свою гербовую марку. При виде этого Эрнё, должно быть, неодобрительно покачал бы головой. И с полным правом. Но клиент, несправедливо уволенный со службы чиновник, уже несколько месяцев с трудом перебивается, не получая жалованья. Если удастся выиграть дело, когда-нибудь он отдаст долг.
Пришел из дому Эрнё; вся его высокая худощавая фигура выражала озабоченность.
— Енё, ты видел? — спросил он, остановившись в дверях. — Мы кое-как выпутались.
— Да, да, — улыбнулся Енё.
— То-то. Нынешний год был для тебя, адвоката, рекордным, — продолжал Эрнё, — а мы все же с трудом выпутались, это довольно тревожный симптом. Слишком много даровых и мизерных дел. Так дальше продолжаться не может. Ты сам беден, как церковная крыса, и не в состоянии защитить всех неимущих. За тобой закрепилась прекрасная репутация. С такой репутацией тебе в пору браться за прибыльные дела. И мама того же мнения.
Енё не вникал в скучные доводы брата — пропускал их мимо ушей. Он смотрел через стеклянную дверцу на стопки документов, сложенных в шкафу.
— Не все ли равно, какой судебный процесс? Все они пахнут кровью. Тебя, старина, тянет на богоугодные дела. — Эрнё сердито уставился в потолок. — Священник, а не адвокат должен прислушиваться к голосу сердца. Это было уместно на старте, не спорю, а теперь надо оттолкнуться от трамплина, взлететь ввысь. Так или иначе ты не сможешь долго помогать беднякам. Если же будешь продолжать в том же духе, то за несколько лет разоришься окончательно. Образумься!
— До свидания, — вместо ответа сказал Енё, поспешно надевая пальто.
Он вынул из кармана деньги и из десяти крон шесть положил перед Эрнё на приходную книгу.
— Не переутомляйся. Кончай поскорей. И если мы сегодня не увидимся больше, с Новым годом.
Юноша сердито проворчал что-то, но потом, спохватившись, бросился вслед за братом и на лестнице крикнул:
— Енё, дорогой, старина! Желаю тебе счастья в новом году!
К дому как раз подъехал свободный извозчик. Ландлер остановил его. Все равно он не собирается пышно встречать Новый год и тратиться на это, так почему бы ему не разрешить себе такую роскошь и не поехать на кладбище в пролетке? Ботинки тоже стоят денег.
Под монотонное цоканье копыт он думал об упреках брата. Нудные упреки, но справедливые. Эрнё, к счастью, предстоит поработать всего лишь год под его началом, потом он сдаст экзамены на звание адвоката, сможет открыть свою контору, жить, работать разумней, чем он, а ему самому немного надо, лишь бы сводить концы с концами. Он один как перст, для кого теперь зарабатывать много денег?
За городом снег не превратился в слякоть, как на мостовых, и покрывал могилы красивым белым саваном. Могила Сиди была белоснежной. Бедняжка, она любила светлые платья… Скоро можно будет поставить надгробие; в изголовье виднелась надпись, выжженная на некрашеном дереве: «Супруга доктора Енё Ландлера, урожденная Сидония Бюхлер. Почила двадцати четырех лет».
Почила двадцати четырех лет… вечно жила надеждами. В июне, полгода назад, веселая, беззаботная, ждала его успехов на юридическом поприще и прибавления семейства, счастья в жизни, в их совместной, уже налаживающейся жизни, — и все тщетно! Родильная горячка, смертный приговор, расплата за желание стать матерью, а может быть, за оплошность, небрежность врача или акушерки. Потрясающая, возмутительная несправедливость! Ее не обжалуешь, не затеешь из-за нее тяжбу, но в вечный суд превращает она всю предстоящую жизнь. А завтра наступит пятый год двадцатого века! Разве условия нашей жизни соответствуют духу нового века, символом которого должен быть человеческий разум?
После похорон отовсюду приезжали родственники Сиди, чтобы выпросить на память что-нибудь из вещей покойной; все разобрали, ничего не осталось. Приданое, мебель увезли ее родители. Если бы дома сохранилось хоть немного воздуха, которым дышала Сиди, Енё, наверно, не чувствовал бы себя таким одиноким, не ездил бы каждый день на кладбище воскрешать минувшее. Как жить во имя будущего, если приходится цепляться за рассыпающееся в прах прошлое?
Недавно, сидя за столиком в кафе на улице Непсин-хаз, он жаловался своим приятелям, что жизнь после смерти Сиди разбита. Свой рассказ он невольно приправлял горьким юмором, вспоминая, как растащили осколки его прошлого, и не сразу заметил, что приятели хохотали, точно слушали какой-нибудь анекдот. Difficile est sati-ram non scribere![2] Но то, что он высмеял родственников жены в присутствии равнодушных людей, так огорчило его, что он перестал ходить в старое кафе…
И теперь с кладбища Енё поехал во вновь облюбованное им местечко, кафе на Кёрут. Там он с удивлением осмотрелся: освещение на этот раз было ярче, и от железной решетки на полу исходило больше тепла, чем обычно. Он уже забыл, что сегодня канун праздника.
Увидев нового посетителя, старший официант поспешил к нему, сам подал, как всегда, кофе с молоком. Другой официант подбежал с двумя запотевшими стаканами ледяной воды на серебряном подносе. Младший кельнер, не дожидаясь просьбы, сбегал за газетой, и Ландлер жадно набросился на нее. Сначала он пробежал новости, потом изучил экономический раздел и передовицу. Репортажи, очерки проглядел с недоверием.