— Лишь то, что партийных лидеров долгое время разделяли личные разногласия.
— К сожалению, не обошлось и без личных разногласий. Но о чем шел спор? Об оценке положения на родине, о том, что мы делали и что следовало бы делать. Многие, разумеется, почувствовали себя при этом задетыми, и спор, естественно, обострился. Виновата, впрочем, и эмигрантская жизнь, нищенская, загнанная, и разница в положении венских и московских эмигрантов. Мы здесь жалкие ссыльные в капиталистической столице, а они там равноправные трудящиеся еще бедной, но уже свободной могущественной социалистической страны. Сначала даже жизнь наша была в опасности. Покушения, коварные провокации… И сегодня нам угрожает ссылка. Потом мы тут с близкого расстояния следим за происходящим в Венгрии, за деятельностью нелегальной партии и непосредственно связаны с борющимися на родине. Мы острей переживаем и неудачи. Поэтому неудивительно, — с улыбкой продолжал он, — что московские венгры видят в швейцарском сыре прежде всего сыр, а венские — дырки. Но, конечно, куда важней, чем субъективные факторы, принципиальные разногласия, вытекающие из сути спора. Однако наконец все разъяснилось, вот главное. На съезд мы собрались дружно, с одними и теми же принципами, чтобы объединить наши усилия для достижения общей цели.
Тут он вспомнил, как на съезде, проходившем нелегально в задней комнате рабочей библиотеки в переулке Глогенгассе, прежде чем перейти к повестке дня, Като Хаман[33] с ликующим лицом предложила назвать собрание первым съездом восстановленной коммунистической партии Венгрии. Присутствующие, двадцать два человека и среди них четырнадцать делегатов из Венгрии, чтобы не поднимать шума рукоплесканиями, встали, единогласно приняв предложение. Ландлер с большой гордостью вспоминал сейчас о своем участии в столь огромном событии. По его инициативе внесла предложение эта прекрасная, смелая женщина, которая при советской власти вела работу в профсоюзе химиков.
— Так обстоят наши дела, — весело заключил он. — После невзгод и тяжелых испытаний мы вышли наконец на прямую дорогу!
Ландлер внезапно нахмурился: неужели он хвастает перед Штромфелдом? Неужели переоценивает мимолетный успех?
— Мы вышли на прямую дорогу, товарищ Штромфелд, — проговорил он, — и не только после пережитых невзгод, но и перед будущими невзгодами.
Зачем он внес эту поправку? — размышлял Ландлер. — Неужели он ждет сочувствия, дружеской поддержки в своем горе? Может быть, весть о смерти матери причинила ему такую острую боль? Нет, последние недели его снедает не только скорбь о понесенной утрате, он прекрасно понимает, что пятидесятилетний человек с седой головой обычно теряет мать и с этим надо мириться. Вот мама последние шесть лет со многим не могла примириться. И с враждебными взглядами, которые бросали на нее из-за сыновей. Ведь Эрнё за его деятельность в девятнадцатом году контрреволюционеры бросили в тюрьму, и, вместо того чтобы защищать коммунистов, он сам предстал перед судом. К счастью, ей недолго пришлось ходить в тюрьму на свидание к младшему сыну, потому что он, обмененный на пленного офицера, попал в Советскую Россию. А то, что сам он не виделся с матерью целых шесть лет и Эрнё не смог с ней проститься в ее предсмертный час, кажется не таким ужасным, если вспомнить о всех перенесенных страданиях.
Неужто после сегодняшнего инцидента в кафе он не может никак успокоиться? Волнуется, терзаясь мучительными подозрениями, что мрачный субъект, которого утром он видел в окно кафе «Лаудон» в обществе венгерских сыщиков, кто-то из подпольщиков, членов партии.
— Скажите, ради бога, товарищ Штромфелд, — неожиданно вырвалось у него, — вы уверены, что никто не следил за вами по дороге сюда?
Штромфелд был абсолютно уверен, потому что вчера, когда по приезде в Вену он вышел из вокзального здания, за ним увязался какой-то подозрительный тип, от которого ему удалось быстро отделаться, и с тех пор он держит ухо востро. Ландлер вздохнул с облегчением, так как вчерашний сыщик, по описанию Ауреля, не был похож ни на одного из тех, кого он видел утром в окно кафе.
Посмотрев на часы, Ландлер встал: через пять минут ему надо идти.
— Нас не должны видеть вместе. После того как я уйду, подождите хотя бы минут десять и потом идите по улице направо, а я пойду налево. А пока побеседуйте с товарищем Лукачем.
Он знал, о чем пойдет речь. Заранее попросил своего соседа сообщить Штромфелду приятную новость: Центральный комитет вскоре вручит ему орден, награду русского полководца Фрунзе, который в 1920 году услышал от приехавшего в Россию Белы Куна, что во время Северной кампании Штромфелд разбил наголову генерала Пелле, ставшего потом в Крыму военным советником Врангеля. Штромфелд сидел в тюрьме, и награду передать ему не могли.
Стоя навытяжку, бывший начальник генштаба попрощался с Ландлером, который подумал с юмором и с некоторой досадой: «Он бы еще и честь отдал… Замечательный человек, но не слишком ли много в нем романтизма? В подпольной работе нет ничего опасней романтизма, я и так сыт по горло пылкими романтиками». Вдруг ему в голову пришла одна мысль.
— Товарищ Штромфелд, послезавтра вы встретитесь с венскими членами Центрального комитета, — сказал он. — Следовательно, завтра вы свободны. Найдите Вилмоша Бёма, который вместе с Кунфи и Велтнером продолжает здесь центристскую деятельность. И придите к нему с теми же словами, что и ко мне. — Заметив, что лицо Штромфелда посуровело, он повторил: — Да, с теми же словами! А почему бы и нет? Разве он не был при вас главнокомандующим? Бём будет очень доволен. Он, конечно, зайдет ко мне похвастаться. Меня он часто навещает и уверяет неизменно, что прощает мне мои беспощадные статьи против центристов, что я истинный коммунист и так далее. Напрасно я твержу в ответ, что не прощаю и не прощу ему ничего. Но его визиты полезны. Мы обмениваемся новостями. Вы знаете, конечно, что в Венгрии центристы из социал-демократической партии и профсоюзов ведут активную оппозиционную борьбу. В этом мы можем сотрудничать с ними, хотя их основная цель — на место явного предателя Пейера посадить Тарами, который подготовит возвращение на родину центристов-эмигрантов. Но учтите, венгерским властям известно о деятельности центристов. А поскольку правительство Бетлена[34] стало бояться Пейера с тех пор, как он примкнул к либеральной буржуазной оппозиции, полиция Хорти теперь считает, что придерживаться линии Бёма — простительный грех. Если венгерская полиция от своих доносчиков узнала о вашем приезде в Вену, то, несомненно, подозревает, что вы приехали из политических соображений. Пусть она думает, что вы поддерживаете связь с Бёмом.
— Я только скажу ему, — в растерянности пробормотал Штромфелд: — «Товарищ главнокомандующий, я явился».
— Ну, теперь, товарищ Штромфелд, вы познакомились с нашими венскими обычаями, — улыбнулся Ландлер. — Мы постоянно озабочены тем, как защитить своих товарищей. И еще одно: послезавтра с членами ЦК надо обсудить вопрос об отречении от власти советского правительства в девятнадцатом году, некоторые товарищи считают это ошибкой.
— И я тоже! — пробурчал Штромфелд. — Да неужели мне публично каяться? Пока я не был коммунистом, я, разумеется, не мог стоять на правильной коммунистической позиции.
— Нам надо строже относиться к нашим прежним заблуждениям. Не для того, чтобы поливать себя грязью, а чтобы извлечь урок и не повторять ошибок.
— Вы ничего не спускаете человеку даже при всем своем уважении к нему. И совершенно правы! — сказал на прощание Штромфелд, пожимая ему руку.
22
Ландлер зашел в кафе «Шоттенгауз», где ему надо было взять у гардеробщика конверт. Засунув конверт в карман, он сел за столик и написал на листке бумаги несколько слов по-венгерски.
Ему не хотелось, конечно, вводить в расход скудную партийную кассу, но он послушался своего внутреннего голоса. Ландлер отдал записку и деньги кельнеру, попросив его отправить в Будапешт телеграмму. В четверть второго, с небольшим опозданием, он пришел в кафе «Лаудон», которое было поблизости от его дома.
Йожеф Реваи, долговязый молодой человек, в очках, с густыми бровями, уже ждал его там. Перед ним на сером мраморном столике лежали гранки статьи Ландлера «Что ждет осенью трудящихся Венгрии?», написанной для нового партийного журнала «Уй марциуш».
Ландлер не стал читать корректуру и поднял взгляд на зеркало. Он обычно сидел за этим столиком посреди зала, у большой четырехгранной колонны, облицованной со всех сторон зеркалами. Глядя в левое зеркало, он мог со своего места наблюдать за происходящим у него за спиной, глядя в правое, — за тем, что делается на улице. Не сводя глаз с зеркала, Ландлер провел пальцем по щеке, словно проверяя, хорошо ли он выбрит, но на самом деле выяснял, нет ли поблизости каких-нибудь подозрительных личностей.
Завтракая здесь сегодня, он заметил, что сидевший позади него мужчина, закрыв лицо газетой, притворяется, будто читает, а сам то и дело украдкой поглядывает по сторонам. К стулу его была приставлена толстая трость. Чтобы иметь вид порядочных буржуа, сыщики Хорти всегда ходили с такими тростями. Для подтверждения догадки Ландлеру оставалось только произвести небольшой опыт. Вынув из бумажника семейную фотографию, он принялся ее разглядывать. К фотографиям шпики проявляют особое любопытство. В зеркало Ландлер видел, как сыщик, привстав и наклонившись вперед, пытался рассмотреть фотографию. Ландлер спрятал ее в бумажник и, допив кофе, пошел к вешалке в углу зала, где висели свежие газеты в бамбуковых рамках. Шпик поднял свою газету повыше. Проходя мимо него, Ландлер вполголоса произнес по-венгерски:
— Эй, дяденька, брюки у вас расстегнулись.
Не раз он применял этот трюк и всегда успешно. А попавшие в ловушку полицейские агенты предпочитали скрыть от начальства свой промах. Шпик растерянно схватился за брюки, но убедившись, что они застегнуты, с глупым видом уставился на Ландлера, а потом покраснел с досады. До будапештского сыщика, который не сумел притвориться, что не понимает по-венгерски, дошло, что он выдал себя невольным жестом и этот господин видит его насквозь. Не прошло и двух минут — Ландлер успел сесть за свой столик и, погрузившись в чтение газеты, стал есть рогалик, — как разоблаченный шпик расплатился и с позором покинул кафе. В другое зеркало Ландлеру было видно, как он пересек улицу и у подворотни напротив сделал кому-то знак, оттуда тотчас выскользнул какой-то приземистый человек, и дальше они зашагали вместе. Мысль о коротышке, который вынырнул на секунду из мрака ворот и тут же был заслонен высоким сыщиком, потом долго не давала Ландлеру покоя. Ему показалась знакомой развинченная походка второго сыщика. Отбросив газету, он тогда сразу же выбежал на улицу, но не смог уже догнать коротышку. Кто это? Откуда он его знает? Не по партийной ли работе?